Текст книги "Когда «Мерло» теряет вкус"

12

Алексей сидел на стуле перед большим грязноватым столом. Из-за стола на него равнодушно смотрел Дмитрий Васильевич – маленького роста, коренастый и крепко сбитый кореец лет пятидесяти с густым ежиком волос. Он был небрит и одет в неряшливый спортивный костюм, но на столе перед ним лежал мобильный телефон дорогой модели, а рядом – маленький и, судя по виду, тоже дорогой ноутбук. Алексей словно в противоположность хозяину кабинета был одет с иголочки: черный костюм, белая рубашка, модный галстук, черные начищенные ботинки. Все недорогое, купленное на «барахолке», но подобранное так, чтобы выглядеть солиднее.

Только в такой одежде – костюме делового человека – он чувствовал себя уверенно, словно не он сам, а кто-то другой внутри произносил четкие и хлесткие фразы, кто-то другой двигался уверенно и элегантно – совсем как в бизнес-новостях.

При всем этом Алексей давно чувствовал: что-то в его жизни складывается не так. Словно он стоит один в раздевалке перед тренировкой, и на нем – только плавки. Он смотрит на грязную голубую стену и понимает, что кроме него никого нет – ни в раздевалке, ни в душевой, ни в спортивном зале. Вот-вот должна начаться тренировка, но все комнаты пусты – ни тренера, ни спортсменов. Только он один стоит полуголый в раздевалке. Тренировки не будет? Или она уже идет – где-то в другом месте, в другом спортзале? Так и жизнь проходит где-то далеко по другому пути – там, где его нет. Он же бегает в каком-то замкнутом пространстве с разреженным воздухом. Хочется хотя бы однажды глубоко вдохнуть воздуха – всей грудью, всем телом, капиллярами, но не получается, как бы он ни раздувал свои легкие.

– Я приношу свои извинения, – уверенно и звонко отчеканил Алексей. – У нас произошла небольшая заминка с финансированием. Но через неделю мы получаем денежный транш, и полная сумма будет вам выплачена.

Дмитрий Васильевич молча покачал головой.

– Я еще раз прошу прощения за задержку… – с наклоном головы, призванным показать раскаяние и смирение, повторил Алексей.

Кореец кивнул и положил руки на стол, словно собирался встать. Алексей поднялся со стула:

– Спасибо. Благодарю вас за понимание и сотрудничество. – Он хотел протянуть руку Дмитрию Васильевичу, но потом не решился, будучи неуверенным, что его руку пожмут. – До свидания.

– До свидания, – равнодушно ответил Дмитрий Васильевич.

Алексей вышел из кабинета. Yes! Yes! И «yes!» плавно переходило в «есть!» – «есть отсрочка!» Он радостно сжал кулаки: «Теперь только найти деньги…»

Ничего, это нормально. Отсрочил здесь, занял там, вернул третьим – просто финансовый менеджмент. Все банки действуют точно так же. В конце концов, постоянное балансирование на десятках канатов и веревок, по которым идешь, – естественное состояние человека в этой жизни. Алексей даже вспомнил то ли буддийскую, то ли индуистскую брошюру, прочитанную им лет пять назад. Человеческая жизнь – это танец на тонкой нити; чтобы удержаться, нужно все время двигаться. Окружающий мир – постоянный процесс, и человек – постоянный процесс. Тронь там, тронь здесь, шаг на одну нить, потом – на другую, зацепись там, зацепись здесь – только в таком постоянном перемещении можно найти путь, схожий с движением Вселенной, и обрести с ней единство и гармонию.

Алексей прошелся пешком до кафе «Ирбис», где он договорился пообедать со своим приятелем и бывшим однокурсником Андреем. Андрей, щуплый и большеголовый парень, уже ждал его внутри. Как и Алексей, он был одет в деловой костюм.

Они поздоровались, пожали друг другу руки.

– Че, водяры? – рассмеялся Андрей.

– Не, я завязал же… – погруженный в свои мысли Алексей не отреагировал на шутку.

– Шучу же я… Ладно, чаю – так чаю. Как жизнь? Ты каким-то озабоченным выглядишь.

– Ты денег не даешь, вот я и озабочен, – наконец улыбнулся Алексей.

– Пятьсот тенге готов дать – хоть сейчас, – снова рассмеялся Андрей.

– Иди ты со своими тугриками…

Официантка принесла комплексный обед – рассольник и котлеты с картофельным пюре.

– Ты здесь часто ешь? Не траванемся? – Андрей с подозрением понюхал котлеты.

– Нормально, не боись, – Алексей вытер салфеткой ложку и принялся за рассольник, – вполне прилично, и всего триста тенге. Где еще ты за такие деньги сейчас найдешь?

– Цена приемлемая, согласен.

– «Приемлемая»… – с усмешкой передразнил Алексей.

Некоторое время они ели молча, потом Андрей спросил:

– Опять деньги нужны?

– Почему «опять»? Они всегда нужны, – улыбнулся Алексей.

– Бросил бы ты уже, раз не получается… – Андрей отодвинул от себя тарелку. – Пошел бы к нам в контору, например. С твоими мозгами полторы штуки в месяц получал бы – и никаких проблем. В шесть – домой, и голова ни о чем не болит…

Алексей помешал ложечкой чай:

– Сейчас такое время – нужно ловить момент. История дает нам шанс, который потом не повторится. Еще два—три года – и будет поздно.

– Что будет поздно?

– Лотерея закончится. Эпоха первоначального накопления капитала закончится. Все разберут… Мне бы только денег сейчас немного, чтобы раскрутиться…

– В том-то и дело – чтобы что-то получить, нужно сначала вложить… – улыбнулся Андрей, – А откуда у нас, простых пацанов, бабки?

– Ничего, Абрамович тоже с резиновых уточек начинал… – со злой усмешкой ответил Алексей.

В кафе вошла красивая, эффектно одетая девушка. Оценивающий взгляд Андрея проследил, как она прошла к столику в глубине кафе и подсела к подружке.

– Смотри, какая цыпа… – он вытер салфеткой губы.

Алексей даже не обернулся в сторону девушки. Допив чай, встал из-за стола:

– Ничего, я еще получу свое. Буду на Багамах в своей вилле загорать, а вы мне письма писать будете… Из своего говна, – он достал из кармана мелочь, отсчитал триста тенге и положил монеты на стол.

13

После приятной прогулки мы с Наташей оказались около величественного здания театра оперы и балета. В его архитектурном стиле совмещался советский классицизм и псевдовосточные мотивы. Стиль этот характерен для всех среднеазиатских республик, и подобные здания (иногда похожие, как близнецы-братья), построенные обычно в 30—50-х годах XX-го века, можно встретить и в Душанбе, и в Бишкеке, и в Алма-Ате, и в Самарканде. Театр был окружен небольшим уютным сквером с фонтанами.

– Люблю этот скверик, – улыбнулась Наташа.

– Я тоже. И помню его еще с младенческих лет…

– Младенцы не помнят.

– Не только младенцы… – задумчиво проговорил я. – У тебя никогда не было ощущения, что мы все время что-то забываем, что наша память отключена от чего-то самого главного?

– Я все время забываю домашнюю работу сделать, – усмехнулась Наташа.

– Не издевайся… – улыбнулся я в ответ. – Мне часто кажется, что нам было дано что-то очень важное, то ли в детстве, то ли в прошлой жизни, но потом вся память об этом стерлась.

– Скорее всего, в прошлой жизни. Я удивительно хорошо помню свое детство, но в нем ничего такого важного не было.

– Может быть, разница – в нашей оценке важного, тогда и сейчас? Меня, например, всегда тянет вернуться в те места, где когда-то был, в места детства – кажется, что, вернувшись в них, вспомнишь и поймешь что-то новое, чего не понял тогда…

– У меня такое тоже иногда бывает…

– Сейчас мне еще кажется, что ты тоже находилась в том чем-то очень важном, и теперь я постепенно начинаю вспоминать.

Наташа бросила на меня быстрый взгляд, потом натянуто (как мне показалось) усмехнулась:

– Но полностью вспомнить у нас никогда не получается, потому что мы все время куда-то спешим, и на воспоминания не хватает времени…

– Да, так и есть. Хотя, может быть, для того чтобы вспомнить, нужно всего лишь остановиться, замереть и начать вспоминать…

Мы вышли из сквера и замерли. Замерев, смотрели на забор очередной стройки в нескольких метрах от нас. Неожиданно Наташа скинула с плеч рюкзачок, вытащила из него небольшой баллончик краски и бросила мне. Достала второй баллончик для себя. Мы одновременно подбежали к забору и нажали на клапаны.

Я рисовал граффити всего несколько раз в жизни. Обычно немного терялся в масштабах и пропорциях на больших пространствах заборов и стен, но сейчас все получалось довольно сносно. Я не думал о том, что и как хочу нарисовать. Рука и линия сами вели туда, куда хотели, и их направление в результате оказывалось верным. У Наташи в рюкзачке нашлись баллончики нескольких цветов, и скоро на моей половине забора-полотна появились зеленая лужайка, река и березы на переднем плане. Наташа на своей стороне нарисовала другой берег реки. Там на поляне приземлился внеземной космический корабль, из которого выбегали отвратительные инопланетяне-насекомые – словно из «Звездного десанта» – и пускали ракеты в лес на моем берегу.

– Что у тебя за агрессивный настрой?! И вообще – не залазь на мою территорию! – возмутился я, увидев, как ракеты инопланетян полетели над моей лужайкой.

– Это не у меня, а у терраплюкан. Уничтожение всего окружающего является их единственным животным инстинктом. – Наташа, смеясь, оттолкнула меня и прочертила в воздухе траекторию ракеты, летящей по направлению к березам. – Этим пользуются их алчные соседи аярмиды, засылающие терраплюкан на те планеты, которые они хотят завоевать. Вот и Земле кирдык…

– Хочу нарисовать танцующего Христа… – вернув Наташе баллончик, я прислонился к забору. – Как он танцевал на свадьбе, например… Но у меня получается не Христос, а просто какой-то танцующий дядька.

– Наверное, он и выглядел, как танцующий дядька, когда танцевал… Ты считаешь себя гением? – Наташа пристально посмотрела мне в глаза.

Я скорчил какую-то неопределенную гримасу.

– В глубине души, конечно, считаешь, – продолжила она, не дожидаясь моего ответа. – Но для гения ты, по-моему, слишком во всем сомневаешься. К сожалению…

Я ничего не ответил.

– А я хочу рисовать мультфильмы, – сообщила после паузы Наташа. – Мультфильмы в стиле аниме.

– Аниме? – с наигранным возмущением переспросил я. – Ты учишься в академии искусств, чтобы рисовать глупых и однотипных большеглазых девочек?

– А еще большеглазых мальчиков, собачек и кошечек, – она ехидно сморщила нос.

К вечеру мы оказались на площади Республики. Здесь шло какое-то народное гуляние.

– Сегодня «Сникерс» рекламную акцию проводит, – объяснила Наташа. На сцене выступала местная рок-группа, перед ней танцевали и подпевали подростки. В стороне тусовались скейтбордисты и роллеры. Еще дальше за ними – байкеры. На полянах между площадью и Домом правительства сидели влюбленные парочки и компании друзей. Я взял Наташу за руку и повел туда. Она послушно шла за мной, успевая одновременно проверять почту в мобильном телефоне. Рассмеялась:

– Слушай, анекдот прислали: «В женщине все должно быть прекрасно; не суйте в нее что попало».

Я усмехнулся.

– Пошло, но жизненно, – добавила она.

Мы сели на бордюр перед поляной. Я продолжал держать Наташину руку в своей. Наверное, по поведению ладони, по ее малейшим движениям, по тому, как она держит или сжимает твою руку, можно определить характер и суть человека. Наташина рука жила очень активной жизнью. Казалось, она реагировала на каждую мысль, каждую смену настроения своей хозяйки. Легкие пожатия, дрожание пальцев, замирание и расслабление кисти… Я представил, что ее рука похожа на бабочку, и что сейчас я держу бабочку в своих ладонях.

– Мне иногда кажется, что люди – это цветы, – проговорила Наташа после нескольких минут нашего молчания и общения только через пожатия рук, – они прекрасны в момент созревания и распускания бутонов, но потом они увядают и умирают.

«Наташина рука-бабочка на мне-цветке…» – улыбнулся я странному совпадению наших мыслей, и волна приятного тепла прошла по моему телу.

– И все это очень быстротечно… – добавил я вслух, наклонился к Наташе и поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй – сначала неуверенно и словно задумчиво, потом порывисто и жадно.

Тем временем вокруг нас происходило что-то нехорошее. Мы резко обернулись на приближающийся рев мотора и увидели падающий мотоцикл и отпрыгивающего в сторону подростка на скейтборде.

– Дэн! – Наташа вскочила и побежала к мотоциклисту. Это действительно был он. Поднявшись с асфальта, Дэн вернул мотоцикл в вертикальное положение, развернул его и оседлал. В последнюю секунду перед тем, как мотоцикл тронулся, на заднее сиденье запрыгнула Наташа. Обняв Дэна, она быстро обернулась и махнула мне рукой.

– Сумасшедшие какие-то! Нельзя этих мотоциклистов сюда пускать! – возмущалась женщина в компании мам, чьи дети играли на поляне.

– А что случилось-то? – спросила другая, не видевшая произошедшего.

– Летел на полной скорости – прямо сюда. Чуть мальчишку-скейтбордиста не сбил. Хорошо, свалился перед ним…

Я поднялся с бордюра и пошел домой.

14

Евгений Иванович на ужин опаздывал. Обещал быть к половине восьмого, но часы уже показывали восемь, а его все не было.

– Может, случилось что… – с напускным беспокойством повторяла мама.

– Позвони ему на мобильный – узнай… Наверное, заподозрил неладное и испугался, – усмехнулся я.

– Не говори так… – неуверенно ответила мама, но звонить Евгению Ивановичу все же не стала.

У меня в голове навязчиво вертелись слова Наташи. «Для гения ты слишком во всем сомневаешься. К сожалению…» «К сожалению… К сожалению… К сожалению…» – повторялось снова и снова, как на заевшей пластинке. Первое предложение вызывало неприятное саднящее чувство. Второе – как ни странно – уравновешивало негативное ощущение от первого. В этом «К сожалению…» и той интонации, с которой Наташа произнесла стандартную фразу, отчетливо чувствовались сопереживание и еще нечто большее. И эти сопереживание и «нечто большее» приятно волновали меня.

Небрежным мимолетным замечанием Наташа открыла во мне то, что я сам не видел. Точнее, в чем боялся сам себе признаться. Мне всегда нравился когда-то давно услышанный афоризм: «проблема этого мира в том, что дураки всегда уверены в себе, а умные всегда сомневаются». Но парадокс в том, что, кроме дураков, еще и гении всегда уверены в себе и идут до конца.

Теперь я думал о том, что большинство из тех художников, с кем я был знаком или дружен, отличались удивительной уверенностью в себе. Гениями из них можно было признать, правда, немногих, и тогда получалось вроде, что остальные – дураки… Но суть не в том. Неуверенность в себе – то, чем я отличался от большинства знакомых мне людей искусства. Наверное, я даже иногда пытался симулировать перед ними некое «внутреннее состояние художника», нечто типа смеси безумия и одержимости, но на деле оставался другим, и потому – «чужаком» для многих из них; даже для моего друга Шеворухова.

По этой причине в свое время у меня было заведомо меньше шансов добиться успеха. Но в один момент мне просто повезло. Мои работы заметили нужные люди, и как-то все стало удачно складываться для меня в карьере художника (хотя некоторых из моих коллег-творцов даже это словосочетание оскорбило бы – «карьера художника»). Только что дальше? Я достиг определенного уровня, определенной известности в определенных кругах. Выбился в «середнячки». Но смогу ли со своей неуверенностью и симулированием добиться большего? Дойти до конца, достичь вершины? Или пришло наконец время позволить проявиться моей уверенности?

В восемь десять мы сели за стол, но не успела мама разложить по тарелкам гуляш, как раздался звонок в дверь.

– Извините, извините… – с виноватой улыбкой, как-то бочком, Евгений Иванович вошел на кухню и вручил маме три чахлых астры. – Кайрат после работы попросил ему ноутбук настроить. А у него там и вирусы, и в регистре – бардак, пришлось повозиться…

– Спасибо, – мама с улыбкой взяла цветы и поставила их в вазу. – Сделал хоть все?

– Да, все настроил… – приглаживая редкие волосы на голове, удовлетворенно проговорил Евгений Иванович. – Кайрат довольный, пивом хотел угостить, но я, конечно, сразу к вам…

Мама усадила его во главе стола, поставила на подставку казан и принялась раскладывать гуляш. Сначала взяла тарелку своего жениха – словно он уже был главой семьи – и, выбирая куски мяса получше и побольше, положила ему с большой горкой. Стекавший по этой горке соус – будто лава из вулкана – грозил выйти за пределы тарелки. Мне достались куски мяса поменьше и похуже – с прожилками и нелюбимым мною жиром. Да и порция моя оказалась гораздо скуднее.

Евгений Иванович заметил мой взгляд:

– Ира, что ты так много мне положила-то…

– Как обычно… – мама выложила остатки гуляша из казана в свою тарелку и села за стол, но вдруг спохватилась, – ой, совсем забыла… Может, вина?

– Ну не знаю… – неуверенно улыбнулся Евгений Иванович. – Как, Егор?

– Я не хочу.

– Да, я тоже как-то не настроился, – с готовностью согласился он.

Я откусил хлеб и отправил в рот ложку с подостывшим гуляшом. Некоторое время мы молча ели, потом я спросил Евгения Ивановича:

– Кто вы по профессии?

– Программист я, – макая хлеб в соус по краям тарелки, ответил он.

– Скажите, вы узбек?

– Программист я, – задумчиво повторил он.

– Нет, в смысле национальности. Или таджик?

– А-а, национальность… – натянуто рассмеялся Евгений Иванович. – Нет, русский я.

Мы молча продолжали трапезу.

– Мама сказала, вы милиционера убили? – снова спросил я.

– Егор! – мама бросила на меня возмущенный взгляд.

Евгений Иванович в одну секунду сник и побледнел:

– Да, наказал меня Бог…

– Егор, давай о чем-нибудь другом, – мама сердито смотрела на меня. – Что ты пристал к человеку, когда мы кушаем? Найди более приятную тему для разговора.

– Что, я теперь еще и темы для разговора искать должен? – вдруг вспылил я, потом встал и вышел из-за стола. Евгений Иванович отложил вилку и взял маму за руку:

– Я лучше пойду, наверное.

– Нет, с какой стати? Ты ко мне в гости пришел… Не обращай внимания. Я поговорю с ним.

Но Евгений Иванович поднялся из-за стола:

– Нет, я все-таки пойду. Извини.

Из комнаты мне было слышно, как в прихожей Евгений Иванович обулся, попрощался с мамой и вышел из квартиры.

– Ну что ты наделал?! – мама вошла в комнату, у нее подрагивал подбородок. Я встал с дивана, подошел к ней и обнял:

– Извини, мам. Я виноват. Что-то накатило, сам не знаю, почему… Я выйду проветрюсь немного…

– Тебе твою паранойю проветрить нужно…

– Скоро вернусь, – я накинул рубашку, натянул кроссовки, вышел из квартиры и побежал вниз по лестнице. Я не знал, в какую сторону пойдет Евгений Иванович, поэтому нужно было торопиться.

Он шел по тротуару в сторону старой площади. Шел вразвалочку, не спеша. Скрываясь за многочисленными прохожими, я держал расстояние в десять-пятнадцать метров от него. Поздние сумерки – почти стемнело. Уже зажглись уличные фонари, но людей и машин на улицах все еще было много. Автомобильные пробки на алма-атинских дорогах теперь рассасывались только после девяти, а то и после десяти вечера. Можно сказать, густонаселенный азиатский город… С нынешним уровнем миграции, и внешней, и внутренней, вряд ли кто-то мог назвать точное количество жителей Алма-Аты, но миллиона два здесь, наверное, насчитывалось. Небольшой, но густонаселенный город.

Что я хочу выяснить? В чем я его подозреваю? На что надеюсь? Допустим, прослежу сейчас за ним до дома, и что дальше? Или просто хочется поиграть в шпионов? Но уж слишком правильно ведет себя Евгений Иванович. Слишком положительный образ себе создает. В нем трудно продержаться долго… Либо нужно отдыхать от играемой роли, расслабляться – тогда, когда тебя никто не видит. Поэтому мне остается смотреть. Идти и смотреть.

Евгений Иванович зашел в круглосуточный продуктовый ларек. Через стекло я видел, как он купил батон белого хлеба, китайскую лапшу быстрого приготовления и тетрапакет кефира.

Выйдя из магазина, он продолжил путь в ту же сторону. По моему телу пробежал холодок – то ли я начал мерзнуть от вечерней осенней свежести, то ли накатило волнение. Мы перешли дороги – один перекресток, второй, свернули на улицу Богенбай Батыра. Здесь темнее (свет фонарей заслоняют широкие кроны дубов и карагачей), меньше людей. Евгений Иванович шел все так же не торопясь, своей характерной походкой, смахивающей на медвежью. Неожиданно громко затрезвонил мой мобильный телефон. Я молниеносно прыгнул в арку старого дома, достал предательскую трубку и нажал на кнопку приема звонка.

– Алло? – Наташин голос.

– Да, слушаю, – тихо проговорил я.

– Привет! Как ты там, нормально? – ее жизнерадостность била ключом – настолько, что ответ «нет, плохо» был просто невозможен.

– Все в порядке. Как у тебя?

– Ну ладно тогда… Я просто узнать хотела. Пока, будь здоров, – она повесила трубку.

«Черт!» – выругался я и отключил телефон.

Выйдя из арки, я увидел, что Евгений Иванович исчез. В той стороне, куда он шел, виднелись только силуэты двух девушек, шедших навстречу мне, и бездомная дворняга, трусившая от дерева к дереву. Я быстрым шагом пошел вперед, оглядываясь по сторонам. Он никак не мог успеть дойти до следующего перекрестка. Значит, либо вошел в какой-то двор, либо… Не знаю…

Холодок в моем теле превратился в настоящий озноб. Начали стучать зубы, подрагивали руки. «Раз – и кулаком по кумполу! Раз – и кулаком по кумполу!» – завертелась в голове задорная фраза – то ли из какого-то старого советского фильма, то ли из школьных лет. Потом вспомнил – даже не из школьных, а из детсадовских лет. Крупный, с большой головой и кулаками, мальчишка лет четырех – из младшей группы – бегал за мной по детской площадке и громко кричал: «А хочешь? Хочешь? Раз – и кулаком по кумполу! Раз – и кулаком по кумполу!» Мне в то время уже исполнилось шесть, и я был в старшей группе, но почему-то вместо того чтобы поставить агрессивного карапуза на место и восстановить детсадовскую иерархию, я со смехом убегал от него. Мой беззаботный смех и бегство все больше раззадоривали маленького хулигана. В конце концов из шуточной игры все постепенно превратилось в выплеск каких-то агрессивных инстинктов. Когда я остановился и повернулся к преследователю, он действительно со всей силы ударил меня кулаком по кумполу, потом еще раз. Но этого ему показалось мало. Он схватил лежащую рядом на земле деревянную лопатку и принялся лупить меня ею по голове. После этого я все-таки дал ему сдачи, и закончилось все обоюдными обильными слезами и рыданиями.

Вдруг я увидел тень за металлическими прутьями забора и, отпрянув назад, скрылся за углом дома. В сизом воздухе огражденного забором двора был виден силуэт наклонившегося над чем-то мужчины. Когда мои глаза привыкли к темноте, я узнал Евгения Ивановича. Он гладил лежащую на асфальте собаку. Неожиданно порывистыми и угловатыми движениями он подобрал полы своего пиджака и сел на землю рядом с ней. Достав из сумки батон, отломил кусок дворняге. Пес оказался не особо голодным. Он меланхолично взял в пасть хлеб и принялся лениво жевать. Евгений Иванович задумчиво откусил оставшийся у него в руке батон, потом достал из сумки кефир и свернул крышку тетрапакета.

Где-то я уже видел подобный обед из белого батона и кефира… Честные и нарочито серьезные глаза студента за толстыми линзами очков. На строительной площадке перерыв на обед. «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика», эпизод с перевоспитанием хулигана Феди.

Прислонившись к стене дома, я сел на корточки. «Я ведь тоже есть хочу», – возмущенно пронеслось в голове.

Сжевав больше половины батона, Евгений Иванович убрал оставшуюся часть вместе с кефиром в сумку и поднялся с земли. Я перебежал за дерево. Он вышел из двора и продолжил свой путь; я – за ним. Скоро мы пришли к зданию консерватории, за которым Евгений Иванович свернул в подворотню и вошел в калитку старого невысокого забора. Забор огораживал небольшую территорию, примыкавшую к четырехэтажному серому дому, на крыше которого горели синие буквы «ПОЧТА». Лязгнул замок закрываемой изнутри калитки.

По телевизору мелькали яркие кадры рекламы. Только что закончился вечерний выпуск новостей. Я сидел перед экраном в кресле и чистил апельсин. Мама изучала программу телепередач.

– Мам, ты мне, кстати, не сказала, где Евгений Иванович работает.

Она оторвалась от газеты и сняла очки:

– На почте он работает.

Апельсиновая шкурка поддавалась легко и срезалась ровной красивой лентой. Я мог бы так весь апельсин очистить, сняв только одну длинную полоску кожуры. Хотелось изобразить все ее изгибы и линии. Хотелось изобразить очищаемый старческой рукой апельсин и ниспадающую с него кожуру.

– Точнее, не на почте, – продолжила мама, – а на телеграфе. Правда, их отдел скоро сокращать будут. Телеграммы-то сейчас никто не шлет.

Я перестал чистить апельсин.

– Ты что? – мама снова надела очки.

– Значит, это он мне телеграмму отправил… – равнодушно проговорил я.

– С чего ты взял? Он бы мне сказал.

– Может, сюрприз хотел тебе сделать? Или для чего-нибудь еще… – в моем голосе появились угрожающие нотки.

– Что ты разумом своим все что-то ищешь, высчитываешь да рассуждаешь… – рассердилась мама. – Самое главное только сердцем можно увидеть, а не головой. Слушать нужно сердце, а не голову… И верить людям нужно…

– А как он в госучреждении без паспорта работает?

– Умные головы и без паспорта везде ценятся… Все, прекрати свою паранойю. Ты приехал, чтобы счастье мое разрушить?

Я ничего не ответил. Протянул маме очищенный апельсин, и взялся за новый.

Ночью, сидя за столом на кухне, я снова рисовал эскиз «Танцующего Христа», используя контуры счищенной апельсиновой кожуры. Мне очень нравились эти линии, которые теперь превращались в складки Его рубахи. Но часом позже я разорвал эскиз, почистил зубы и отправился на боковую. Мама уже давно спала. Электронные часы в гостиной показывали два часа. Я сел на постель, снял рубашку и услышал прерывистый свист. Выйдя на балкон, увидел мужчину, сидевшего на скамейке около детской площадки. Его недвижимый силуэт находился в тени, и разобрать черты лица было невозможно. Я присел, скрываясь от его глаз за балконными перилами. Свист тем временем прекратился, и вместо него послышалось то ли какое-то шипение, то ли отдаленный возбужденный шепот. Я выглянул из-за перил. Мужчина сидел все так же неподвижно.

Не люблю загадки. Вернувшись в комнату, я накинул рубашку, прошел в прихожую и обулся. Тихо, чтобы не слышала мама, приоткрыл входную дверь и выскользнул в коридор. На секунду мелькнула мысль взять какое-нибудь подобие оружия – палку или кухонный нож, но я тут же ее отбросил. Во-первых, она показалась мне малодушной – беря в руки оружие, я словно сознавался в собственной трусости. Во-вторых, оружие в руках само по себе добавляло драматизма и тревоги в эту ситуацию, чего мне вовсе не хотелось. Я ведь собирался выйти на улицу для того, чтобы просто подышать свежим воздухом… Заодно можно было глянуть, что там за мужчина на скамейке: не свистит ли он, не шепчет ли что-нибудь…

Я вышел из подъезда. Приятный ночной бриз… Чудесная ночь… Силуэт на скамейке оставался недвижным. Мужчина сидел, сгорбившись, спиной ко мне. Я неторопливым шагом, тихо ступая, направился к нему. Метров с пяти я уже мог разглядеть, что это просто спящий пьяный мужик. Загадкой оставалось только, почему он спит сидя, а не лежа на скамейке, как ему наверняка было бы удобнее. Ни свиста, ни шепота слышно не было. Я развернулся и пошел домой.