Текст книги "Когда «Мерло» теряет вкус"

25

В который уже раз меня будила фраза «Тебя к телефону, срочно». Мама протянула трубку.

– Алло.

– Привет. Все хреново, – тусклый Наташин голос.

– Какие новости?

– Операция была неудачной. Поможет только повторная операция. Но не у нас, а в Германии. Двадцать штук баксов. Блин, это я во всем виновата…

– Подожди… Ты где сейчас?

– Дома. Только я хочу побыть одна. Извини. Пока, – Наташа повесила трубку.

Я снова лег на подушку, но тут же встал. В комнату вошла мама:

– Что случилось, Егорушка?

– Да с тем парнем… Нужно за рубежом оперировать.

– Ой-ой-ой, – покачала головой мама, – как же так можно… Бедные родители…

Мне пора было возвращаться в Москву. Я пошел в ближайшее туристическое агентство и купил билет на понедельник. Большинство людей боится перемен. Из агентства я направился в сквер около старой площади – побродить по аллеям и посидеть на лавочке. Вдруг вспомнил, что в этом сквере я первый раз в жизни поцеловал девушку. Десятый класс школы.

Через полчаса я вернулся домой. Набрал номер галереи в ЦДХ – там было выставлено больше всего моих картин. Ответил незнакомый голос. Я спросил Юлю.

– Егор, привет! Ты куда пропал? Тебя тут все потеряли…

– Нужно было срочно к маме в Алма-Ату уехать.

– Что-то случилось?

– Нет, ничего. Все в порядке. На днях уже в Москву вернусь. Кто взял трубку?

– Не узнал? Леонид Анатольевич.

Новый директор галереи. В моем представлении он являл собой нечто среднее между профессором-искусствоведом и прорабом строительной бригады гастарбайтеров.

– Да, понял теперь. Юль, у меня к тебе просьба… Деньги срочно нужны.

– Все-таки что-то случилось…

– Нет, не беспокойся. Ничего серьезного, просто нужны деньги. Потом расскажу. В общем, можешь срочняком – если возможно, прямо сегодня – продать все мои картины, которые сейчас у вас есть. По любой цене – за полцены, за треть, сколько дадут… Деньги Паше передай.

– Хорошо, я постараюсь найти покупателей. Обзвоню людей.

– Спасибо.

Вечером я несколько раз звонил Наташе на мобильный телефон.

«Телефон отключен». До этого я сходил в турагентство и сдал билет.

Когда же я научусь рано ложиться спать? Снова три часа ночи, а я все еще не сплю. Не сплю, потому что просто не хочу расставаться с прошедшим днем.

Все последнее время где-то на задворках моей головы, в глубине мозга за мной неотступно следовал один образ, одна мысль. Дэн умирает, а через некоторое время мы с Наташей сочетаемся счастливым браком. Я не выпускал этот образ на волю, душил его в зачатке, полностью игнорировал его. Но он ведь существовал – внутри, в глубине; там, где самое главное, честное, настоящее. Получается, что это главное, честное, настоящее – именно такое…

Возможно, в наказание самому себе и для искупления вины перед Дэном за эти мысли я теперь собираю деньги ему на операцию? Где граница между настоящим желанием ему помочь и моим личным тщеславием, желанием оправдаться, казаться (или действительно стать?) лучше, чем я есть на самом деле? Или все – самообман, иллюзия? Я очень боюсь, что если я однажды захочу докопаться до сути какой-нибудь вещи и начну снимать с нее один за другим покровы внешних образов и людских представлений о ней, то я ничего не найду под всеми покровами. Там будет пусто. Эта пустота почему-то вызывает во мне немой бесконечный ужас.

На следующий день мне позвонил Паша:

– Егор, мне Юля вчера вечером привезла деньги. Три тысячи.

– Так мало?!

– Что, должна была больше? – в его голосе недобрые нотки подозрения.

– Нет-нет, значит, столько вышло… – я устало прикрыл глаза рукой.

– Мне их тебе перевести, что ли?

– Нет, погоди, – какие-то мысли мелькали в моей голове, но как будто отдельно от меня, словно не я их производил..

– Алло? Я тебя не слышу, – напомнил о своем присутствии на том конце линии Паша.

– Я здесь… Слушай, можно залог за квартиру вернуть?

– В смысле? А с квартирой как?

– Не буду покупать пока. Десять лет ждал, еще подожду.

– Что случилось-то?

– Ничего. Не беспокойся. Просто деньги понадобились.

– Я даже не знаю. Так вообще не делается, конечно. Если сделка отменяется по вине покупателя, то залог не возвращается…

– Знаю. Но у тебя же хорошие отношения с этой Людмилой Юрьевной, – прервал я его, – может, получится как-то договориться?

– Хорошо, я попробую.

26

В тот же вечер Паша отправил быстрым переводом двадцать тысяч долларов. Именно столько удалось вернуть из залога. Остальные десять тысяч пропали – «неустойка и покрытие совершенных расходов».

Утром следующего дня я поехал в «Сбербанк» снять деньги. В отделении банка работало только одно окно из трех. Около него собралась очередь. Стоявшая впереди меня женщина лет тридцати пяти в длинном темном жакете и с зеленым шелковым шарфом на плечах нервничала, отходила от очереди в отдел по работе с юридическими лицами, потом возвращалась, потом снова отходила в кабинет менеджера, снова возвращалась. За это время на ее лице чередой проявились самые разные эмоции, от детской обиженности до высокомерного презрения, гнева и надменной злобы. Было слышно, как в кабинете менеджера она доказывала, что она очень важный клиент из очень важной компании. Менеджер – девушка лет двадцати пяти – вышла из кабинета, посмотрела на очередь, на два пустующих кассовых окна и поднялась по лестнице во внутренние помещения. Вернувшись через несколько минут в свой кабинет, кому-то позвонила. Очередь женщины в длинном жакете тем временем уже подходила, и она с недовольной гримасой вновь заняла место передо мной. Казалось, от нее вот-вот полетят раздраженные колкие искры.

– Не беспокойтесь, женщина. Вот уже и подходит ваша очередь, – сочувствующе улыбнулся ей полный добродушный мужчина, стоящий впереди.

– Как вы определили?

– Видно же – сейчас девушку обслужат, потом меня, а за мной сразу и вы…

– Нет, как вы определили, что я женщина, а не девушка? У вас была когда-то такая возможность? Я что-то не припомню, – вся неудовлетворенность и злость стервозной дамочки нашла путь для выхода.

Мужчина слегка покраснел, отвернулся и буркнул:

– Ну женского пола же…

– А раз у вас не было такой возможности, то не нужно меня оскорблять, заводя разговор о женском возрасте!

– Да не хотел я вас оскорблять, – с досадой отмахнулся мужчина и сунул в освободившееся окно пачку своих документов.

Я невольно усмехнулся.

Кассирша решала вопросы мужчины очень долго – настолько, что очень важная женщина-девушка еще один раз успела сходить в кабинет к менеджеру и поругаться с ней. Все это происходило к явному удовольствию мужчины, широко, с хозяйским чувством разложившим перед кассиршей свои многочисленные бумаги.

Добравшись наконец до кассы, я протянул код перевода. Кассирша набрала его на компьютере, подождала, и потом вернула мне листок:

– Такой перевод не поступал.

– Как не поступал? Вчера вечером еще отправили. У вас же в рекламе написано, что перевод в течение нескольких минут.

– Да, несколько минут. Если бы из Москвы вчера вечером отправили, в Алма-Ату сегодня утром уже поступил бы. Значит, не отправили.

– Как не отправили… Мне подтвердили, – с похолодевшим сердцем продолжал спорить я, – проверьте, пожалуйста, еще раз.

Тем временем я достал мобильный телефон и набрал Пашин номер. Он не отвечал. Я сбросил звонок. Мой лоб покрылся испариной.

– Нет, такого кода в системе нет, – кассирша окончательно и бесповоротно вернула мне листок.

– Не может такого быть. Мне точно подтвердили, – промямлил я.

– А еще сказали, что эта система надежнее «Блица», – со злостью выдохнул я.

– Так вам не «Блицем» отправляли? – подняла на меня глаза кассирша.

– Нет, «Быстрой почтой».

– Извините, я только «Блиц» проверила. По СНГ ведь «Блицем» удобнее. Все так и отправляют… Дайте пожалуйста код.

Кассирша проверила в другой базе, распечатала квитанцию и достала из сейфа две пачки стодолларовых купюр.

Подписав бумаги, я аккуратно сложил деньги в конверт и сунул его в боковой карман рюкзака.

Было уже обеденное время, и дома меня ждала мама. Я вышел из здания банка. Холодало, собирался дождь. Оглядевшись по сторонам, я увидел через металлические прутья ограды проезжающего по улице мотоциклиста в черном шлеме на желтом Kawasaki – точь-в-точь как у Дэна. Я подбежал к калитке ограды, чтобы рассмотреть лучше, но мотоциклист уже скрылся за машинами. Хотя что я хотел рассмотреть? Охота за призраками? Но внутри осталось какое-то беспокойство.

Я вернулся домой, открыл дверь. В комнате слышались смех и голоса мамы и Евгения Ивановича.

– Ну покажи, хватит надо мной издеваться! – смеясь, проговорил Евгений Иванович.

– Да сказала же тебе, что плохая примета, – тоже смеясь, ответила мама.

– И что будет, если я увижу?

– Разлюбишь. Или разведемся.

– Ничего, лет двадцать уж вытерплю.

Разувшись, я прошел в комнату. Не замечая меня, мама с Евгением Ивановичем продолжали толкаться и шутя бороться. Евгений Иванович делал вид, что пытается прорваться к шкафу для одежды, где висело подвенечное платье. Мама же делала вид, что отчаянно защищает свой гардероб. Увидев наконец меня, мама остановилась и смущенно улыбнулась:

– Егор! Как ты вошел? А мы и не заметили.

Евгений Иванович растерянно обернулся ко мне и залился краской.

– Ты же мне сама ключи дала, – улыбнулся я.

– А мы тут потихоньку с ума сходим… – мама оправила платье.

– Да, седина в бороду – бес в ребро, – с готовностью подтвердил Евгений Иванович, натянуто улыбаясь.

– Извините, что помешал, – я усмехнулся.

– Ты вовремя пришел. Обед-то стынет, – мама наконец взяла ситуацию в свои руки, – а то с этим разбойником, – кивнула на Евгения Ивановича, – и не пообедаешь спокойно…

Я приехал к Наташе без предупредительного звонка – не хотелось разговаривать по телефону.

Опять долгая пауза после звонка. Потом дверь открылась. На пороге стояла Наташа в майке и джинсах. Удивленно посмотрела на меня, не открывая дверь шире и словно колеблясь – пускать или нет. Наконец скороговоркой проговорила:

– Привет. Как дела? – И после паузы: – Проходи.

– Нет, спасибо. Я на секунду, – вытащив из кармана рюкзака конверт с деньгами, я протянул его Наташе.

– Что это? – она взяла конверт.

– Деньги Дэну на операцию. Двадцать штук.

– Ты что… Откуда?

– Ниоткуда… – пожал я плечами. – Просто мои деньги.

– Ты что… – Она хотела сказать что-то еще, но то ли передумала, то ли не смогла, и только порывисто обняла меня. – Спасибо.

Я обнял ее в ответ. Ее тело было напряжено, но через несколько секунд расслабилось. Наташа прижалась ко мне, вдруг неуверенно поцеловала меня в грудь (или мне показалось?), ее небольшая ладошка нежно прикоснулась к моей шее, потом погладила ее. В другой ситуации самым естественным продолжением этого мгновения был бы поцелуй, но сейчас Наташа неожиданно и резко отстранилась от меня, смутилась и, заполняя неловкую паузу, через силу усмехнулась:

– Да-а. Вот и поедет теперь Дэн в Германию, как мечтал. Но только не на фестиваль… К-хм, – кашлянула она.

Мы замолчали.

– Кстати, что с той квартирой, которую ты хотела снимать? Переезжаешь? – прервал я неловкое молчание.

– Какое там… Не до этого. И с деньгами теперь еще напряжнее… – Наташа снова кашлянула. – Пройдешь, чай попьем?

– Нет, спасибо, Наташ. Я пойду. Дел еще много. Завтра у мамы венчание, а во вторник улетаю.

– Зайдешь попрощаться? – одарила меня голубой яркостью своих глаз. В интонации ее голоса, казалось, действительно чувствовалось желание увидеться со мной.

– Хорошо. Я послезавтра зайду. После обеда дома будешь?

– Буду.

Утром следующего дня мама обвенчалась с Евгением Ивановичем в Никольской церкви. Все прошло просто, красиво и хорошо. Вопреки моим опасениям никто – ни из знакомых, ни из прихожан церкви – не посмеивался над этой странноватой парой: крупная женщина в блестящем пышном подвенечном платье и невысокого роста лысый мужчина с постоянно улыбающимся лицом. После венчания состоялся небольшой фуршет в кафе неподалеку от церкви. С его организацией помогла Жанна Абулхаировна: один из ее многочисленных племянников оказался менеджером этого заведения.

Воздушные шары, цветы, поздравления, объятия, поцелуи. Евгений Иванович с мамой даже станцевали нечто, похожее на свадебный вальс.

В пять часов вечера, как и было запланировано («не устраивать же нам целую свадьбу, в конце концов; не молодые ведь…»), фуршет закончился. Мы приехали домой, мама переоделась в обычное платье и вышла в гостиную:

– Может, чай попьем?

– Да вроде только пили в кафе… – неуверенно поднял брови Евгений Иванович. – А впрочем, давай…

Каждому из нас теперь словно нечем было заняться. Мы пили чай, смотрели телевизор. В десять вечера я пошел спать.

27

Наташа встретила меня, держа в руке ватный тампон. Неловко поцеловала в щеку, провела к себе:

– Я сейчас, – вышла в ванную комнату.

Я огляделся. Около окна стоял письменный стол. Над ним – книжные полки и постеры Земфиры и «Rammstein» на стене. На полках – учебники, альбомы «Дизайн и реклама», «Фотография», толстый том Камю, и потоньше – Коэльо. На книгах – старые билеты на концерт Гарика Сукачева и почтовая квитанция с датой «18.09.2007». «18.09.2007» соединило что-то в моей голове. Нервные окончания, нейроны, перемычки – все собралось вместе и пересеклось, но я пока не понимал, к чему. Протянул руку за квитанцией. «Услуги телеграфа». «Телеграмма». «Москва».

В комнату вошла Наташа и, глядя на меня, остановилась в нерешительности. Потом вдруг выдохнула:

– Это я тебе тогда послала…

– Что? – Все перемычки в сером веществе моего мозга разрушились. Какая связь?

Наташа утвердительно кивнула головой.

– Но зачем? – гримаса удивления на моем лице наверняка выглядела глупо. – Ты же меня не знала.

– Зато Лешка знал. Этого было достаточно.

– Но зачем?

– Фотографию увидела и влюбилась, – Наташа то ли улыбнулась, то ли усмехнулась.

Приятное тепло успело пройти волной по телу, но я, конечно, не поверил:

– Нет, серьезно?

Улыбка в секунду исчезла с ее лица, уступив место озабоченности:

– Если серьезно, то это Лешка все. Ему срочно нужны были деньги, а тебя он воображал «новым русским», который в Москве немереные бабки гребет. Почему-то решил, что если ты домой приедешь, то и ему сразу по старой дружбе поможешь раскрутиться. Но разговаривать по межгороду и просить деньги заочно не хотел. Идея с телеграммой у него и возникла. Только он трус, и до дела у него не дошло. А мне его тогда почему-то очень жалко стало, и я все вместо него сделала…

– Ни фига себе… Круто… – теперь растерялся я.

– А ты оказался вовсе не «новым русским». Так что Лешка дважды козел.

– Но тогда… Почему же ты…

Двадцать тысяч.

«Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника?» – Леха отпивает чай.

Наташа, Дэн и я около здания дискотеки. «Устал конь…» – Дэн поднимает руку ловить такси.

– У тебя же на лбу яркая неоновая надпись «ЛОХ». А внизу помельче приписано: «Разведите меня на бабки».

Мы с Наташей сидим на кушетке в больнице. Мимо нас идет мужчина, чье лицо мне знакомо, но я не могу вспомнить, где и когда его видел.

– Или ты решил, что это только в Москве все ушлые…

Я разговариваю по телефону с Наташей. «Всего лишь двадцать штук баксов», – говорит она.

– А в родной Алма-Ате все добрые, милые и честные?

Кассирша протягивает мне две пачки стодолларовых купюр. Я выхожу из здания банка и вижу проезжающего по улице мотоциклиста, как две капли воды похожего на Дэна.

– А Дэн… – тихо выдохнул я, бросил на стол почтовую квитанцию и быстро прошел мимо Наташи к выходу.

– На их месте я бы тебе после всего этого благодарственный сертификат по почте прислал. Мол, «С вами было очень приятно работать. Вы предугадывали все наши желания. Спасибо за все». Печать и подпись, – Паша любил учить жизни окружающих. В данный момент окружающим был я. Мы сидели на верхней полке небольшой и уютной сауны на «Курской».

– Знаешь, сейчас мне по фиг, – я отпил пива. – Я хочу верить ей. Так мне легче жить. Мы больше никогда не увидимся, и я больше ничего не хочу знать. В конце концов, в любви самое красивое – не чувство, а воспоминание о нем. Так пусть в моем воспоминании останется красивая картинка, как я помог ее парню. И тех денег мне не жалко.

– А я за справедливость! И больше всего меня бесит, что за этим Лешка стоит. Второй раз на бабки обул, сука.

– Почему второй?

– Я же тебе рассказывал – меня в школе тогда на двести баксов.

– То тебя…

– Какая разница… Двух друзей развел… Как детей… – Паша накинул на себя простыню и вышел из парилки.

Я одним глотком допил оставшееся в бутылке пиво. Через несколько секунд Паша вернулся с пополнением пивного запаса. Протянул мне темный портер, а из своей бутылки плеснул ароматную темно-коричневую жидкость на камни. Поднялся ко мне на верхнюю полку.

Мы пили холодное пиво, молчали. Через некоторое время Паша прервал затянувшуюся паузу:

– Слушай, в Алма-Ате бейсбольные биты продаются?

28

Через два дня после моего возвращения в Москву я попал на презентацию альбома репродукций «Начало нового века – картины российских художников 2000—2007». В альбом вошли и несколько моих работ.

Презентация проходила довольно помпезно – в «Президент-Отеле». Много бизнесменов, иностранцев, журналистов. Телекамеры, прожекторы, фотовспышки. Мне казалось удивительным, что такое небольшое и не столь важное (по крайней мере, в моем представлении) событие так солидно спонсировалось.

Как только я вошел в зал, меня окликнула Юля. Она стояла вместе со своим новым начальником недалеко от входа. Я присоединился к ним – обнял и поцеловал в щеку Юлю, пожал руку Леониду Анатольевичу.

– Здравствуй, здравствуй, – сварливо приветствовал он, – устроил тут шухеру со своими картинами. «Распродать все…» У нас по контракту с тобой, между прочим, галерее идет процент от сделки, а не фиксированная сумма. Нам разве выгодно со скидкой продавать? Да и где мы тебе покупателей за один день найдем? Не на рынке же торгуем…

Я понял, почему Юля так мало передала Паше денег за мои картины. Леонид Анатольевич просто не разрешил ей снижать цены.

– Скажи спасибо – я сам три твоих картины выкупил, – добавил он.

Себе же он скидку сделал немаленькую…

Юля смущенно пила коктейль; стыдилась своего шефа. Выступивший при этом на смуглой коже румянец очень красил ее.

Извинившись, я отошел поздороваться с другими знакомыми, но через некоторое время вернулся к Юле и Леониду Анатольевичу.

– Знаешь, Юля тут недавно рассуждала о твоих идеях насчет интерпретаций… – Леонид Анатольевич похлопал меня по руке. – Мне понравился подход – интерпретировать интерпретации. Это уже конечно делали, и не раз. Но чтобы сформулировать в самоценную концепцию… Было бы интересно. Представь: искусство на дне колодца, и зритель не может увидеть его в своей подлинности – так, как замыслил и видит художник. От искусства вверх по спирали поднимаются и накладываются одна на другую интерпретации. На поверхности они превращаются в тот продукт, который может воспринять и осознать зритель – в ту воду, которую мы пьем.

– Я не имел в виду спираль… – единственно, что мог я возразить в ответ на красочную картину, созданную Леонидом Анатольевичем.

– Да, понимаю, – с готовностью согласился он, – можно, наоборот, взять одну из множества возможных интерпретаций и представить ее как произведение искусства само по себе…

В зал вошел высокий мужчина лет сорока в дорогом костюме. Леонид Анатольевич наклонился к Юле:

– Смолин пришел. Он позавчера выиграл в карты тридцать тысяч. Значит, пойдет по галереям за покупками. Иди, приятно поговори с ним и обязательно скажи, что у нас две новых работы Федорова.

– Не могу я так… – тихо воспротивилась Юля, и щеки ее снова налились румянцем.

Директор строго посмотрел на нее и прошептал:

– Опять?

Юля молча направилась к Смолину. Леонид Анатольевич как ни в чем не бывало повернулся ко мне:

– Так что я черкну страничку – свои мысли на этот счет – и дам тебе посмотреть.

– Да, конечно, – почему-то вдруг смутившись, согласился я.

– У меня еще хорошая новость для тебя, – Леонид Анатольевич остановил проходившего мимо официанта с подносом, придирчиво оглядел тарталетки и панини на тарелках (пока он разглядывал, я успел сунуть в рот тарталетку и взять панини), но ничего не выбрал и жестом отпустил его.

– Я тебе не говорил… – продолжил он. – В последний день в Брюсселе твою «Белую композицию» купили. И представляешь, кто покупатель? Нью-Йоркский музей современного искусства.

Это новость так новость… Непередаваемо приятная сладость заполнила все клеточки моего тела. В одну секунду я полюбил этого занудливого и скупого старика.

– Здорово! Спасибо.

Леонид Анатольевич равнодушно наблюдал за тем, как Смолин с улыбкой говорил что-то Юле, и та смеялась в ответ.

– Причем продал я ее выше оговоренной контрактом цены. Думаю, будет справедливо, если от разницы пятьдесят процентов пойдет в галерею, а?

Директор в своем репертуаре…

– Так много?! – возмутился я. – Хотя бы тридцать…

– Что же вы все такие неблагодарные! – с готовностью начал тираду Леонид Анатольевич. – Они, между прочим, еще что-то о твоих налогах говорили, а мой юрист все уладил. Если бы ты знал, сколько с этими гребаными иностранцами юридической волокиты приходится иметь… и сколько это стоит денег. Не обижай меня… – вдруг жалостливо попросил он.

Спорить дальше было выше моих сил:

– Ну хорошо…

– Спасибо. Но по требованию нью-йоркской стороны все бумаги будут напрямую между тобой и ними.

– Мне без разницы…

– И я им удочку закинул, чтобы они тебе приглашение сделали на биеннале весной.

Еще одна маленькая волна приятного ощущения по телу…

– Спасибо.

– Не за что… – Леонид Анатольевич недовольно оглянулся: – Что ж тут ни выпить, ни закусить ничего нет…

Минут через пятнадцать Леонид Анатольевич ушел с презентации. Юля, почувствовав свободу, взяла со стола бокал халявного «Хенесси». А после того как я поделился с ней новостями о своих успехах (как ни странно, но Леонид Анатольевич и ей ничего об этом не говорил), запас коньяка на ближайшем к нам столе начал быстро убывать. Мы забились в самый укромный – насколько это было возможно – угол, много о чем-то болтали и представляли себя видными дегустаторами крепких французских напитков. Классическая форма бокалов для коньяка, из которых мы пили, весьма этому способствовала. В наш угол несколько раз посматривал Смолин, но Юля этого не замечала, а я ей ничего не говорил. Все происходило легко, весело и прекрасно. Ночь мы провели вместе в моей каморке.

Будь проклят французский коньяк…

Утром все оказалось вовсе не веселым и прекрасным… Все было неправильно, все было ошибкой. Но понимал это, к сожалению, только я.

– Пойдем сегодня куда-нибудь вечером? – Юля смотрела на меня со светлой любвеобильной улыбкой. Когда на тебя смотрят с такой улыбкой, отказывать грешно, невозможно. Я согрешил:

– Извини, сегодня не могу. Нужно работать – готовить инсталляцию к выставке.

– Да, конечно… – улыбка немного потускнела, но продолжала светить, – тогда я лучше не буду тебя отвлекать. Позвоню днем с работы.

– Хорошо, – я поцеловал подставленные губы, и Юля ушла.

Я повалился обратно на постель и куснул подушку.