Электронная библиотека » Михаил Зощенко » » онлайн чтение - страница 29


  • Текст добавлен: 1 февраля 2024, 16:36


Автор книги: Михаил Зощенко


Жанр: Советская литература, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 29 (всего у книги 109 страниц) [доступный отрывок для чтения: 35 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Пауки и мухи

Дядя Семен выехал в город порожним.

Четыре часа подряд ехал он по шоссе и четыре часа подряд пел «Кари глазки». А когда стал подъезжать к городу, долго, пока не вспотел, рылся за пазухой и наконец выволок оттуда табачный кисет с деньгами.

С громадными предосторожностями и оглядываясь поминутно, дядя Семен стал считать.

«Три рубля будет стоить мануфактура, – думал Семен. – Кроме того, сахару и, например, земляничного чаю… Кроме того…»

Вдруг откуда-то сбоку вынырнул какой-то парень в пиджачке и в кепке.

Парень одним махом сиганул через канаву и подошел поближе.

– Подвези, папа, до городу, – сказал парень. – Устал чтой-то… Можно?..

Семен испуганно сунул деньги обратно и сердито крикнул:

– Нету. Не можно. Проходи себе мимо… Не трожь телегу руками. Не трожь, говорю… Я тебя колом сейчас по башке трахну!

– Ишь ты сурьезный какой. Характерный! – сказал парень, усмехаясь.

– Не характерный, – сказал Семен, – а мало ли… Может, ты мне, сукин кот, сейчас сонных капель дашь понюхать… Я не знаю… Нашего брата тоже очень даже просто завсегда объегоривают в городах.

– Ну?

– Ей-богу, – сказал Семен. – В нашенской деревне, может, ни одного мужика нету, который, значит, не всыпавшись.

– Ну?

– Истинная правда. У которого, значит, лошадь угнали, которому что ни на есть дерьмо вручили заместо ценности… Мало ли… Пахому, скажем, не настоящую брошечку вручили. Три рубля псу под хвост кинул…

– Да что ты?

– Да я тебе говорю. Нашенские мужики прямо как летучие мухи попадаются… Кроме меня… Не трожь, ей-богу, телегу погаными руками! Иди вровень… Вот я тебе сейчас колом по башке трахну.

– Ну, ну, – сказал парень. – Не трогаю. Я иду вровень. Не пужайся.

– Мне пужаться нечего, – сказал Семен. – А только мне пятьдесят три года. Мне довольно позорно попадаться. Мне мудрость мешает попадаться. Я, может, насквозь все знаю. Ты, парень, прямо говори: чего тебе, сукин кот, надоть?

– Да мне прямо ничего, дядя, – сказал парень. – Ничего не надо… Часы вот тут я хотел загнать задешево…

Дядя Семен зажмурился и замахал руками.

– Уйди, – сказал Семен. – Нашенские мужики с часами тоже много раз попадались. Уйди, милый человек, окаянная твоя сила. Я пятьдесят три года без часов живу… Уйди… Я тебе колом башку сломаю.

Парень шел за телегой, усмехаясь.

– Хмурый какой, – сказал парень. – Часы-то ведь ходячие, с пробой!..

– Да, с пробой! – сказал Семен. – Может, это ты зубом надкусил. С пробой!..

Парень протянул часы Семену.

– Да ты посмотри. Не лайся.

– Мне не надо смотреть! – заорал Семен. – Мне мудрость мешает смотреть.

Через час все-таки дядя Семен был хозяином часов. Часы остановились сразу, как только парень слез с телеги и исчез из виду.

Дядя Семен сунул часы в сено и хитро усмехнулся.

– Ладно, – сказал Семен. – Хотя стоячие часы, а все-таки дешево. Чуть не даром… Мне мудрость мешает обмануться. Еще неизвестно, кто кого надул. Едят его блохи…

А за мануфактуру дядя Семен расплачивался кусочками газетной бумаги.

Как бумага попала в кисет, дядя Семен при всей своей мудрости так и не узнал.

Он с изумлением вывернул свой кисет и каждый клочок бумаги разглядывал на свет и выл в голос.

Родные люди

Этот разговор я записал дословно. И пусть читатель плюнет мне в глаза, если я хоть что-нибудь преувеличил. Я ничего не преувеличил. Все в аккурат так и было.

Разговор произошел в тюрьме. В приемной комнате. Мать пришла на свидание к сыну.

Встреча была сердечная. Мамаша радостно плакала. Сын тоже посапывал носом.

После первых слез и горячих поцелуев мать и сын уселись на скамейку рядышком.

– Ну так, – сказал сын. – Пришла, значит.

– Пришла, Васенька, – сказала мать.

– Так, – повторил сын.

Он с любопытством посмотрел на серую казенную стену, потом на дверь, на печку и наконец перевел взгляд на свои сандалии.

– Так, – в третий раз сказал сын и вздохнул…

Мать тоже вздохнула и, перебирая пальцами бахромки байкового своего платка, посмотрела по сторонам.

– Ну вот, – сказал сын и шумно высморкался.

Оба после этого сидели молча минуты три.

Наконец сын сказал:

– А свиданье, мамаша, нынче сильно ограничили. Двадцать минут, – говорят, – дается на свиданье.

– Мало это, Васенька, – укоризненно сказала мать.

– Да уж, конечно, немного, – сказал сын.

– Я так думаю, Васенька, что нам очень даже мало – двадцать минут-то. Не поговорить с родным человеком, ничего такого…

Мать покачала головой и добавила:

– Ну уж я пойду, Васенька.

– Ну иди, мамаша.

Оба оживленно встали, вздохнули и поцеловались.

Сын сказал:

– Ну так. Ладно. Заходи, мамаша… Да, чего я еще хотел сказать? Да, плита-то в кухне все еще дымит, мамаша?

– Плита-то? Дымит, Васенька. Обязательно дымит. Давеча всю квартиру дымом заразило.

– Ну так… Иди, мамаша.

Мать и сын полюбовались друг другом и разошлись.

Бабье счастье

Бабам, милые мои, нынче житьишко. Крупно богатеют наши бабы. Как сыр в масле катаются.

Уж на что, скажем, наша знакомая тетя Нюша серая дамочка – и та, дьявол, разбогатела.

Главное, по серости своей она не сразу и разобралась в своем капитале. После только во вкус вошла. А сначала испугалась это ужасно как.

А скрутило, милые мои, ее в январе месяце. В январе месяце ее скрутило, а в феврале месяце бежит наша тетя Нюша к врачу за бесплатным советом – мол, как и отчего ее скрутило и не объелась ли она, часом.

Доктор постучал тетю Нюшу трубочкой и признает у ней беременность на седьмом месяце.

Очень от этих слов тетя Нюша расстроилась, однако спорить и ругаться с врачом не стала и пошла себе.

И приходит она, милые мои, домой, серая, как подушка, присаживается на стульчак и обижается на окружающих.

– Да что ж это, граждане, происходит на земном шаре? Да как же, – говорит, – я теперича, войдите в положение, наниматься буду? Ну, например, стирка, или постирушка, или полы мыть. А мне, может, как раз в это время с ребенком упражняться нужно.

Так вот сидит тетя Нюша, рыдает и не слушает никаких резонов.

Соседи говорят:

– Тут, бабонька, рыдать не приходится. Это, – говорят, – даже напротив того, довольно счастливая случайность при вашей бедности. Это, – говорят, – небольшой, но верный капитал по нынешним временам, вроде валюты… На кого, между прочим, думаешь-то?

Тетя Нюша сквозь слезы отвечает:

– Одним словом, граждане, думать мне нечего. Либо дворник Мишка, либо торговец Четыркин, либо Пашка-полотер. Одно из двух.

Соседи говорят:

– Бери, милая, конечно, Четыркина. У Четыркина все-таки ларек, и, может, он, Четыркин, рублей триста зарабатывает. Сто рублей тебе, а остальные пущай хоть пропивает с горя.

Стала тут тетя Нюша веселиться и чай внакладку пить, а после и говорит:

– Жалею я, граждане, что раньше не знала. Я бы, – говорит, – давно жила прилично.

Так и разбогатела тетя Нюша.

Сто целковых в месяц, ровно спец, лопатой огребает.

Худо ли!

Кузница здоровья

Крым – это форменная жемчужина. Оттуда народ приезжает – только диву даешься. То есть поедет туда какой-нибудь дряхлый интеллигентишка, а назад приезжает – и не узнать его. Карточку раздуло. И вообще масса бодрости, миросозерцания.

Одним словом, Крым – это определенно кузница здоровья.

С нашего двора поехал в Крым такой товарищ, Серега Пестриков.

Личность эта была форменно расхлябанная. Которые знали Серегу раньше, все подтвердят. То есть никакого в нем не было горения и миросозерцания.

Другие граждане с дому все-таки по праздникам веселятся. В горелки играют, пьют, в козла дуются. Вообще живут от полного сердца. Потому здоровые, черти.

А этот мракобес с работы, например, вернется, ляжет брюхом на свой подоконник и в книгу уткнется. Погулять даже не пойдет. Скелет у него, видите ли, ходить не может, растрясся за день.

И уж, конечно, не пьет, не курит, женским персоналом не интересуется. Одним словом, лежит на своем окне и догнивает.

Вот какой это был нездоровый человек!

Родственники видят – неладно с парнем. Стали насчет Крыма хлопотать. А то сам не может. Схлопотали.

Поломался, поломался парень, но поехал.

Полтора месяца его там держали. Купали и в ногу какую-то дрянь впрыскивали.

Наконец вернулся. Приехал.

Это ахнуть можно было от удивленья. Морда, конечно, черная. Лопнуть хочет. Глаза горят. Волосья дыбом стоят. И вся меланхолия пропала.

Раньше, бывало, этот человек мухи не тронет. А тут не успел приехать, в первый же день дворнику Федору морду набил. Зачем за сараем недоглядел – дрова раскрали.

Управдома тоже хотел за какую-то там мелочь застрелить из «нагана». Жильцов всех раскидал, которые заступались.

Ну, видим, не узнать парня. Совершенно поправился. Починили человека. Отремонтировали капитально.

Пить даже начал от полноты здоровья. Девицу ни одну мимо себя не пропускал. Скандалов сколько с ним было – не сосчитать.

Крым – это форменная жемчужина, как человека обновляет!

Одно худо – хотят Серегу Пестрикова со службы снять. Потому прогуливать начал.

Великая вещь это здоровье!

Гибель человека

Кончено. Баста. Никакой жалости к людям не осталось в моем сердце.

Вчера еще, до шести часов вечера, сочувствовал и уважал людей, а нынче не могу, ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность.

Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку отчаянно пострадал и, может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем.

Баста. Зачерствело мое сердце. Пущай ближний больше на меня не рассчитывает.

А шел я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу – народ будто стоит скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками трясет, и вообще, вижу, происшествие. Подхожу. Спрашиваю, об чем шум.

– Да вот, – говорят, – тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не может.

– Да уж, – говорю, – тут не до ходьбы.

Растолкал я публику, подхожу я ближе к месту действия. И вижу – какой-то человечишка действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в самую тумбу, и бормочет:

– Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шел и упал, конечно. Нога – вещь непрочная.

Сердце у меня горячее, жалости к людям много, и вообще не могу видеть гибель человека на улице.

– Братцы, – говорю, – да, может, он член союза. Надо же предпринять тем не менее.

И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю «Скорую помощь». Говорю: «Нога сломана у человека, поторопитесь по адресу».

Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача.

Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.

Между прочим, вижу, этот человек совершенно не желает, чтобы его ложили на носилки. Пихает всех четырех врачей остатней здоровой ногой и до себя не допущает.

– Пошли вы, – говорит, – все четыре врача, туда-сюда. Я, – говорит, – может, домой тороплюся.

И сам чуть, знаете, не плачет.

«Что, – думаю, – за смятение ума у человека?»

И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу – меня кличут.

– Это, – говорят, – дядя, ты вызывал карету «Скорой помощи»?

– Я, – говорю.

– Ну так, – говорят, – придется тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызывал – у гражданина искусственная нога обломилась.

Записали мою фамилию и отбыли.

И чтобы я после этого факта еще расстраивал свое благородное сердце – ни в жисть. Пущай убивают на моих глазах человека – нипочем не поверю. Потому – может, для киносъемки его убивают.

И вообще ничему не верю – время такое после войны невероятное.

Театр для себя

Время-то как быстро бежит! Недавно еще лето было, а теперь вроде как зима. Ходят в шубах. И в театрах зимние сезоны начались.

А интересно, какие убытки понесут театры в этом зимнем сезоне?

Летние убытки только-только сейчас подсчитываются. Летний сезончик не был выдающимся.

Которые товарищи актеры приезжают из провинции, те все зубами скрипят.

– Прямо, – говорят, – для себя играли – нема никакой публики. Или, может быть, зритель малокультурный, или другие какие причины, а только не идет. Зимой еще ничего – ходят, а летом – ни в какую. Прямо хоть за ногу волоки зрителя!

А зритель, это верно, летом предпочитает легкие и недорогие увеселения – полежать брюхом вверх на солнышке, или выкупаться на шермака в речонке, или, наконец, нарвать полевых цветов и нюхать даром.

Вот какой пошел зритель. И с чего бы это он так?

В одном небольшом городе сущая срамота произошла на этой почве.

А приехала туда небольшая труппа. Начала, конечно, эта труппа сгоряча драму играть.

Играют драму, а публика не идет на драму.

Свернулась труппа и – назад.

Сунулся в этот город другой небольшой коллективчик. Администратор этого коллективчика говорит:

– Не такой это, товарищи, город, чтоб тут драму играть. Тут надо легкие, смешные штуки ставить.

Начали они ставить легкие штуки – опять не идет публика.

Три раза поставили. Рубля три с полтиной выручили – и поскорей из этого странного города.

Начались в актерских кругах брожения и разговоры, как и чем привлечь публику. И не пойдет ли эта публика, как вы думаете, на оперетту?

Рванулась туда оперетта. Поставили музыкальную оперетту с отчаянной пляской. Человек восемь пришло. А как пришло – неизвестно. Кассир клялся и божился, что ни одного билета не было продано.

Опереточный премьер сказал:

– В этот город циркачам только и ехать. Высокое искусство здесь ни к чему.

Дошли эти симпатичные слухи до цирка. Директор говорит:

– Надо ехать. Цирк – это самое демократическое искусство. Этому городу как раз угодим.

Поехали. Действительно, народ несколько погуще пришел. Прямо старожилы не запомнят такого количества – человек тридцать было на первом представлении. На втором чуть поменьше.

Подсчитал цирк убытки и – ходу.

А на вокзале, перед самой посадкой, произошла задержка. Несметная толпа собралась провожать циркачей. Тысяч восемь приперлось народу. Качали всех актеров и всех зверей. Верблюду челюсть вывихнули во время качки.

После делегация от текстильщиков и металлистов подошла к директору и стала нежно упрашивать:

– Нельзя ли, мол, по бесплатной цене тут же под открытым небом, на вольном воздухе, на перроне устроить небольшую цирковую программу из трех-четырех номерей?

Но тут, к сожалению, произошел третий звонок. Сели циркачи по вагонам, грустно развели руками и уехали.

Так никто и не узнал, отчего и почему самое демократическое искусство уехало тоже с убытком.

Народ малокультурный, что ли? Или, может быть, деньжонок нехватка? Ась?

Пушкин

Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина.

Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается Иван Федорович Головкин.

Этот милый человек при одном только слове – Пушкин – ужасно вздрагивает и глядит в пространство.

И как же ему, братцы, не глядеть в пространство, если обнаружилась такая, можно сказать, печальная сторона жизни гениального поэта.

Мы, конечно, начнем нашу повесть издалека, чтобы не оскорбить память знаменитого гения. Начнем примерно с 1921 года. Тогда будет все наглядней.

В 1921 году, в декабре месяце, приехал из армии в родной свой городок Иван Федорович Головкин.

А тут как раз нэп начался. Оживление. Булки стали выпекать. Торговлишка завязалась. Жизнь, одним словом, ключом забила.

А наш приятель Головкин, несмотря на это, ходит по городу безуспешно. Помещения не имеет. И спит по субботам у знакомых. На собачьей подстилке. В передней комнате.

Ну и, конечно, через это настроен скептически.

– Нэп, – говорит, – это форменная утопия. Полгода, – говорит, – не могу помещения отыскать.

В 1923 году Головкин все-таки словчился и нашел помещение. Или он въездные заплатил, или вообще фортуна к нему обернулась, но только нашел.

Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть. Ничего против не скажешь.

А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился – оклеил. Гвозди, куда надо, приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет, как падишах.

А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет со дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая.

На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в квартире. Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении. Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу этого какую ни на есть досточку приклеить с полным обозначением и в назидание потомству.

Иван Федорович Головкин тоже сдуру участие принял в этой дощечке на свою голову.

Только вдруг в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки чистят. Углы подметают.

Комиссия приходит из пяти человек. Помещение осматривает.

Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире – кастрюли и пиджаки – и горько так вздохнула.

– Тут, – говорит, – когда-то Александр Сергеевич Пушкин жил. А тут наряду с этим форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вон брюки висят – подтяжки по стенам развеваются. Ведь это же прямо оскорбительно для памяти гения!

Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого помещения.

Головкин, это верно, очень ругался. Крыл. Выражал свое особое мнение открыто, не боясь никаких последствий.

– Что ж, – говорит, – это такое? Ну, пущай он гений. Ну, пущай стишки сочинил: «Птичка прыгает на ветке». Но зачем же средних людей выселять? Это же утопия, если жильцов выселять.

Хотел Головкин в Пушкинский заповедник поехать – ругаться, но после занялся подыскиванием помещения.

Он и сейчас еще ищет. Осунулся, поседел. Требовательный такой стал. Все расспрашивает, кто да кто раньше жил в этом помещении. И не жил ли здесь, оборони создатель, Демьян Бедный или Мейерхольд. А если жил, то он, Головкин, и даром не возьмет такого помещения.

А это верно: как это некоторые крупные гении легкомысленно поступают – мотаются с квартиры на квартиру, переезжают. А после такие печальные результаты.

Да вот недалеко ходить, в наше время наш знакомый поэт, Митя Цензор, Дмитрий Михайлович. Да он за последний год не менее семи комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.

А ведь, может, он, черт его знает, гений!

Ох и обложат же его лет через пятьдесят за эти семь комнат.

Единственно, может быть, жилищный кризис несколько ослабнет к тому времени. Одна надежда.

Сила красноречия

Дело было нельзя сказать что запутанное. Все было довольно-таки ясно и скучно.

Преступник сознался в своей вине.

Да, действительно, он влез в чужую квартиру, придушил чуть не на смерть какую-то квартирную старушонку и унес два костюма, медную кастрюлю и еще какое-то барахло.

Дело было плевое. Неинтересное.

Я хотел было уйти из зала суда, но пробраться было трудно. Много народу. К тому же сосед мой, староватый гражданин с седыми усами, очень неприветливо буркнул, когда я заворочался на своем месте.

Я остался, поглядел на преступника. Тот сидел неподвижно. Глядел безучастно куда-то в сторону.

– Интересно, сколько ему дадут? – сказал я.

– Ничего интересного, – сказал старик, мой сосед, – четыре года со строгой изоляцией.

– Почему вы так думаете?

– Не думаю, – строго сказал старик. – Кодекс думает.

Но вот вышел обвинитель.

Он начал говорить с сильным душевным подъемом. Много неподдельного гнева и презрения было в его словах. Он буквально растоптал преступника. Он сравнил его с самым последним дрянным мусором, который надо выкинуть без сожаления.

Я давно не слышал такой превосходной речи.

Публика сидела притихшая. Судьи внимательно слушали гневные слова прокурора.

Я поглядел на преступника. Низкий лоб. Тупая челюсть. Звериный взгляд. Да, действительно, форменный бандит. С каким страхом он глядел на говорившего!

– Здорово кроет, – сказал я. – Как бы парня налево не послали, а? Как вы думаете? Высшую меру не могут дать?

– Ерунда, – сказал старик, – четыре года со строгой изоляцией.

Но вот прокурор кончил. После небольшого перерыва начал говорить защитник.

Это был довольно молодой человек. Но сколько настоящего таланта было в нем! Какая сила красноречия! Какой неподдельной простотой и искренностью звучала вся его речь!

Красноречие – это большой дар. Это большое счастье – обладать такой способностью покорять людей своими словами и диктовать им свои желания.

Почти полтора часа говорил защитник.

Публика дергалась на своих местах. Дамы глубоко вздыхали и пудрили вспотевшие от волнения носы. Некоторые слабонервные всхлипывали и сморкались. Сам председатель нервно барабанил пальцами по бумаге.

Преступник в совершенном обалдении, полураскрыв рот, глядел на своего благодетеля.

Да, конечно, защитник и не пытается отрицать его вину. Нет! Это все так. Но не угодно ли заглянуть поглубже. Не угодно ли приподнять завесу, скрывающую тайники жизни. Да, преступник виновен, но нужно хоть раз с добрым сердцем взглянуть на этого человека, на его простое, наивное лицо.

Я снова посмотрел на преступника. В самом деле, а ведь лицо довольно простоватое. И лоб как лоб. Не особенно низкий. И челюсть не так уж выдается. Подходящая челюсть. Прямо трудно поверить, что с такой челюстью можно душить старушку.

– А ведь парня-то, пожалуй, оправдают, – сказал я, – или дадут условно. Очень уж способно говорит защитник.

– Ерунда, – сказал старик, – четыре года со строгой изоляцией.

Но вот суд удалился на совещание.

Публика ходила по коридору, обсуждая прекрасную речь защитника. Многие предполагали, что более одного года условно не могут дать.

Мой старик сосал небольшую трубку и сердито говорил в толпе:

– Ерунда! Четыре года со строгой изоляцией.

После долгого ожидания суд вернулся в зал. Был оглашен приговор – четыре года со строгой изоляцией.

Конвойные тотчас окружили преступника и увели…

Публика медленно расходилась.

В толпе я увидел своего старика. Он прищурил глаз и что-то бормотал. Наверное, он сказал:

– Вот видите, я же говорил.

Этот человек явно скептически относился к красноречию.

Я с ним не согласен. Мне нравится, когда о человеке много и подробно говорят. Все-таки меньше шансов ошибиться.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации