Текст книги "История Польши. Том II. Восстановление польского государства. XVIII–XX вв."

При этом большинство этих союзов придерживалось лозунгов добродетели и дружбы, а посвященные мечтали воскресить родину в границах первого раздела. За них и ухватился в 1823 году Новосильцев с тем, чтобы привлечь их к ответственности за государственную измену и напугать Александра.

Варшавским союзам удалось себя отстоять, но виленские подверглись репрессиям, и многие их члены были приговорены к тюремному заключению и ссылке вглубь России. Даже куратор Чарторыйский не смог их защитить. Потеряв доверие Александра, он ушел в отставку, и его место занял Новосильцев. Лелевель же, насаждавший с кафедры Виленского университета культ национального прошлого, был вынужден ее покинуть и переехать в Варшаву.

14 августа 1821 года был обнародован новый органический статут Государственного департамента (комиссии) по делам религий и народному образованию, по которому он был структурно разделен на Главное управление религиозных конфессий, дирекцию народного образования, а также на дирекцию церковных и образовательных фондов с введением в него примаса и двух епископов. В результате церковные дела были отданы в руки духовенства, а народному образованию придана религиозная направленность. Затем, не останавливаясь на достигнутом, общая реакция пошла дальше.

Причиной, точнее, предлогом для этого послужила деятельность тайных союзов, которые вышли из масонства, но приобрели патриотический и политический характер. Когда Александр I запретил в 1821 году такие союзы в России, наместник Зайончек своим указом от 6 ноября того же года тоже запретил все тайные союзы в Царстве Польском. В результате в Варшаве закрылся «Великий Восток», и казалось, что исчезло также общество «Польское национальное масонство», созданное Валерьяном Лукасиньским.

Его не устраивали общие цели вольных каменщиков, и поэтому в 1819 году вместе со своими ближайшими друзьями он и основал эту организацию, ставившую перед собой в высшей степени патриотическую цель – восстановить Польшу «от моря до моря». Лукасиньский написал устав общества, продумал его организационную структуру и занялся созданием лож, в том числе в Великом герцогстве Познаньском и Литве. Но этот обыкновенный майор 4-го пехотного полка не обладал большими достоинствами для того, чтобы сформированные ложи стали ему подчиняться. Так, наиболее важная из них – познаньская, куда вошли генерал Уминьский и полковник Прондзинский, отказалась ему повиноваться и образовала отдельную организацию Союз польских косиньеров⁵⁸. Договориться с ней не удалось, и «Польское национальное масонство» быстро, особенно когда в 1821 году был издан запрет на тайные союзы, прекратило свое существование.

Однако это не помешало Лукасиньскому приступить к созданию нового союза, на этот раз явно заговорщицкого толка, назвав его «Патриотическое товарищество». Он предполагал распространить его влияние на всю Польшу, но это ему не удалось. Лукасиньский смог завербовать в свою организацию только около ста человек из числа военных. При этом даже не верится, насколько безрассудной оказалась их деятельность. Заговорщики не смогли даже четко определить свои цели и средства их достижения, считая, что, когда наступит нужный момент, кто-нибудь из лидеров нации станет их направлять.

Упорно настаивая на соблюдении строжайшей конспирации, Лукасиньский одновременно не понимал, что в случае расширения деятельности его организации среди польских военнослужащих он рискует работать на Новосильцева, который из кожи вон лез, чтобы обнаружить в Польше какие-нибудь заговоры, и не гнушался внедрять своих агентов в студенческие союзы, чтобы представить их деятельность как государственную измену и удержать Александра от благоприятной для поляков политики и от обещанного присоединения к Польше Литвы. Причем обнаруженный им заговор среди военных должен был разъярить Константина, который, несмотря на суровость своего обращения с польской армией, ей гордился и верил в ее надежность. И Новосильцеву достаточно легко удалось раскрыть этот заговор. В 1822 году Лукасиньский и несколько его помощников были арестованы и преданы военному суду, который в 1824 году приговорил их к суровому многолетнему тюремному заключению.

Новосильцев добился своего и вызвал подозрительность и недоверие к полякам у Александра и даже Константина. Пользуясь этим, он создал гигантскую шпионскую сеть в Царстве и Литве.

Наряду с ней заработали управления военной полиции, возглавлявшиеся бывшим генералом легионеров Рожнецким, отделения муниципальной полиции под руководством Любовицкого, а также службы великого князя под руководством его друга детства и доверенного лица генерала Куруты. При этом Новосильцев подчинил все эти органы так называемому Центральному бюро, которое лично сам и возглавил. Он покрыл сыскной сетью Варшаву и все провинции, получив на это громадные финансовые средства от польского правительства, города Варшавы, великого князя и самого русского императора. В результате повсюду стала расцветать коррупция, не щадя даже высшие эшелоны власти. Грели на этом руки и те, кто играл первые роли в полиции, вызывая у нормальных людей не только боязнь, но и презрение.

В таких условиях о предложении сейму рассмотреть законопроект о прекращении злоупотреблений в печати не могло быть и речи, тем более что сейм не внушал уже доверия и его созыв постоянно откладывался. Напротив, декретом от 7 мая 1822 года наместник издал подробные положения о цензуре. Осуществлять ее должен был генеральный директор общественного просвещения с помощью трех референтов. По делам же, относящимся к вопросам религии, морали и обычаев, при необходимости он уполномочивался взаимодействовать с соответствующими духовными властями.

Цензура уничтожила политическую критику в публичных изданиях и запретила распространение зарубежных научных работ, которые считались опасными и поощрявшими революционный дух и свободомыслие. Было решено стеной оградить польское общество от интеллектуального движения за границей. И если в 1819 году молодым людям разрешили выезжать на учебу за границу, признавая полученные в зарубежных университетах дипломы, то в 1822 году им приказали отправляться в зарубежные научные учреждения только после получения специального разрешения наместника через подачу заявления в Комиссию по народному образованию.

Излишне говорить, что все эти полицейские меры не остановили развития либертарианства⁵⁹ среди наиболее горячей части общества и только пробудили в нем дух сопротивления навязанным запретам.

Тем временем на конституционные власти начала надвигаться опасность с другой стороны. Выше уже говорилось о том, что правительство, изворотливо прикрываясь толкованием положений конституции, не представило сейму ни проект бюджета, ни проект налогов. Но хуже всего было то, что оно вообще не придерживалось заложенного для него бюджета и тратило большие суммы денег на различные цели, в частности на строительство в Варшаве и на создание заводов, не заботясь о том, хватит ли на это доходов.

Отсюда возник хронический дефицит бюджета, а поляков принялись обвинять в том, что они не умеют управлять государством. Император же Александр I, рассмотрев поступившие к нему жалобы, высказал в отношении польского правительства, то есть Административного совета, следующее: «Теперь нам нужно подумать, есть ли у Польши перспектива самостоятельного политического существования или нет? Может ли Царство Польское в его нынешнем составе поддерживать себя собственными средствами, или оно должно принять другую форму, более соответствующую его собственным ресурсам?»

Над Царством Польским навис дамоклов меч, но его отвел князь Ксаверий Любецкий. Этот уникальный человек был твердо убежден в том, что Польша может иметь условия для своего существования только в связке с Россией. Во времена Великого герцогства Варшавского он работал над проектом Литовского княжества и проявил при этом необыкновенный талант. Тогда Любецкий принимал участие в деятельности временного правительства в Варшаве, а в момент создания Царства Польского ему поручили урегулировать взаимные денежные претензии с соседними странами. В ходе этих трудных и запутанных переговоров он проявил необычайное трудолюбие, твердость и силу аргументации, преодолел сопротивление прусской и австрийской делегаций и неожиданно быстро и с прибылью довел дело до конца.

Об этом узнал Александр I, который в 1821 году, присутствуя на конгрессе в Любляне, назначил его министром финансов Царства. Приняв данное назначение, Любецкий решил доказать, что Царство Польское способно развиваться за счет собственных средств и что опасения насчет его способности в самостоятельном политическом существовании являются неосновательными.

Обнаружив пустую казну, он спас положение тем, что обратился к гражданам с призывом досрочно внести налоговые платежи, взял займы у евреев и с помощью военных начал жестко проводить принудительное взыскание текущих налогов. При этом, несмотря на полную неразбериху, Любецкий не стал реформировать прямые налоги, полагая, что для этого время еще не пришло. Не стал он их и повышать, довольствуясь строгим исполнением платежей.

Увеличения доходов Любецкий стремился достичь за счет повышения налогов на потребление соли и спиртных напитков, упрощая порядок их сбора. Сборы с содержателей питейных домов он изменил таким образом, чтобы придать им в городах характер государственной монополии, вплоть до сдачи этих заведений в аренду. Причем это не слишком обременило потребителей пива и водки, так как исключило возможность получения различными посредниками незаконной прибыли.

В результате уже в октябре 1823 года Любецкий смог доложить Александру I о том, что баланс в бюджете Царства Польского восстановлен, а накопления даже стали увеличиваться. Причем данную задачу он решил в борьбе с Новосильцевым, который из-за расстройства финансов намеревался отменить конституцию, а видя, что его планы рушатся, принялся защищать польское общество от фискальных мер министра финансов.

Претворял свои замыслы Любецкий и в ожесточенной борьбе со шляхтичами, вся традиция которых была направлена против строгой налоговой морали. Одни строили ему козни, а другие по-дружески предупреждали, что чрезмерное завинчивание налоговых гаек приведет к обеднению страны. Причем с таким предупреждением обратился к нему и Чарторыйский. Но Любецкий не сдался и, найдя поддержку в лице Александра I, начал славно трудиться над оздоровлением финансов и налоговой морали.

Однако он не был тем, кто мог бы повернуть власти Царства на конституционный путь. Ведь Любецкий вырос в условиях, которые господствовали в Литве, а воспитывали его в придворном пажеском корпусе⁶⁰. Он стал военным и, будучи офицером, принял участие в итальянском походе Суворова. Любецкий был пропитан абсолютизмом и, как министр Царства Польского, гораздо лучше чувствовал себя при петербургском дворе, чем в своем крае с его конституционным строем. Опираясь на монарха, он противостоял Новосильцеву и даже великому князю, но о внесении проектов бюджета и налогов в сейм не думал и не препятствовал развитию реакционного направления во всех сферах общества.

После перерыва, длившегося несколько лет, когда заговоры были ликвидированы, наконец пришло время для созыва сейма, но перед этим было решено полностью сломить оппозицию, не стесняясь в применении насилия. Вместо того чтобы умилостивить шляхетскую оппозицию и привлечь ее на сторону властей, как это делали польские короли, обещая ее лидерам прибыльные староства, на этот раз против оппозиции стали действовать решительно.

В 1822 году Немоевский⁶¹ написал письмо Александру I, ходатайствуя за одного дворянина, арестованного в Варшаве за связь с итальянскими революционерами, не понимая, что прошли те времена, когда любой шляхтич писал письма королю, а Станислав Август отвечал каждому. В ответ он получил приказание от великого князя подписать декларацию о том, что он никогда не приедет в то место, где обиженный им император будет принимать гостей. Затем, когда калишский сеймик избрал его и его брата в совет воеводства, наместник это избрание отменил. Когда же сеймик избрал его повторно, то наместник снова отменил результаты выборов и больше совет воеводства не созывал.

Однако, когда в 1825 году сейм все же был созван, Немоевский, несмотря на подписанную им декларацию, отправился в Варшаву в качестве депутата. Тогда на заставе Немоевского задержали, вернули назад в его имение в Калише и интернировали в собственном доме.

Помимо этого еще больший удар был нанесен по оппозиции 1 мая 1825 года, когда власти опубликовали царский указ, в котором отмечалось, что «публичное проведение совещаний в обеих палатах сейма побуждает выступающих действовать скорее ради сиюминутной популярности, а не на благо общества, превращая такие собрания в пустые декламации»… Поэтому в качестве дополнения в конституцию было внесено положение о том, что «собрания, предназначенные для открытия и закрытия сейма, и те, на которых будет объявляться царская санкция по законопроектам, будут, как и прежде, проводиться публично с соблюдением обычных церемоний, но выборы комиссий и любые другие совещания и обсуждения в палатах всегда будут осуществляться в закрытом порядке».

Такое решение являлось самовольным изменением конституции, что сделать Александр считал себя вправе. Но это привело к ожидаемым результатам.

Сейм 1825 года прошел нормально, и слушания на нем были основаны на фактах, в результате чего оказались принятыми важные и масштабные законы. Наиболее значимым из них являлся закон, изменивший первый том гражданского кодекса Наполеона, куда были внесены положения канонического закона о браке. В результате разводы отменили, но светское законодательство по вопросам супружества сохранили. Кроме того, депутаты одобрили законопроект о создании Общества земельного кредитования, которое спасало от разорения задолжавших владельцев поместий и пересматривало политику нового министра финансов, а также законопроект об ипотеке. Наряду с этим был принят закон, разрешавший выкуп имущества, находившегося в бессрочной аренде, о чем будет сказано отдельно, фактические комментарии к отчету Государственного совета, некоторые петиции и адрес к монарху.

Александр остался доволен всем ходом сейма, не пожалел похвал в его адрес и даже принял участие в большом бале, организованном сеймом по случаю своего закрытия.

Оппозиции не удалось наделать шума во время заседаний сейма и громогласно заявить о себе в обществе, так как за этим надзирала цензура печати. Однако прежде, чем мы перейдем к рассмотрению дальнейшей политической борьбы, следует сказать несколько слов о работе, проделанной в области просвещения и экономики.

Наиболее горькими для дела народного просвещения в Польше являлись первые годы после последнего ее раздела. Это было время, когда закрывались основанные Эдукационной комиссией школы либо происходило их онемечивание на подвластных Австрии и Пруссии территориях, а также насильственное изменение программ обучения в иезуитских школах в областях, отошедших к России.

Тем не менее развитие научной мысли и литературы не остановилось, поскольку еще были живы выдающиеся ученые и писатели времен Речи Посполитой: Красицкий до 1798 года, Альбертранди до 1808 года, Коллонтай до 1812 года, Чацкий до 1813 года, Сташиц и Оссолинский до 1826 года и Немцевич до 1841 года. В 1800 году польская интеллектуальная элита основала в Варшаве Общество друзей науки, занимавшееся научной работой. Его члены выступали с лекциями и просвещали своих соотечественников, а в 1803 году добились подтверждения устава общества со стороны прусского правительства. Тогда же, о чем говорилось выше, зажглось яркое пламя польской науки в Вильно в Литве и на Волыни в Кременце.

В Варшаве и во Львове ожили театры Каминьского и Богуславского, которые культивировали польский язык в те годы, когда он подвергался повсеместному поруганию. Появились также литературные журналы. Продолжая традиции поэзии Анны Станиславской (1651—1701), снова стали слышны стихи в форме унаследованных от французов псевдоклассических трагедий, романсов в духе житейских и исторических романов Вальтера Скотта, различных од и сказок, являвшихся в первую очередь переводами произведений античной и французской литературы. Кроме престарелого уже Немцевича, зазвучали имена Каэтана Козьмяна, Францишека Венжика, Яна Павла Воронина, Людвика Осинского, Францишека Ксаверия Дмоховского, Алоизия Фелинского, Казимира Бродзинского и возвышавшегося над ними своим настоящим поэтическим талантом графа Александра Фредро, написавшего бессмертные комедии.

Расширились и исторические исследования. В частности, члены Общества друзей науки продолжили изучение польской истории, развивая труды Нарушевича по истории польского народа, правда не обладая его талантом и не используя его метод. Это привело к тому, что труды Яна Баптиста Альбертранди, Немцевича, Лукаша Голембиовского и Михала Димитра Краевского не углубили исторического знания. В большей степени на основании изучения первоисточников это было сделано Тадеушем Чацким и основателем Львовского института Оссолинских Юзефом Максимилианом Оссолинским.

Более совершенный метод исторического исследования был предложен приехавшими из-за границы учеными Ежи Самуэлем Бандтке и Яном Винценты Бандтке, а также составителем изданного в 1807—1814 годах шеститомного «Словаря польского языка» – первого объемного труда такого рода – Самуилом Богумилом Линде и учителем Лелевеля немцем Годфридом Эрнестом Гроддеком. При этом работы этих историков не ограничивались описанием событий, а были связаны с жизнью и тогдашней политикой нации. Не случайно их лозунгом являлось латинское выражение о том, что история выступает в качестве magistra vitae («наставницы жизни»). Поэтому в своем стремлении, чтобы так и было, они считали необходимым излагать только правду.

К тому же в обществе того времени видную позицию занимали люди, которые приняли участие в работе четырехлетнего сейма и осудили в конституции 3 мая предыдущую анархию. Среди них никому и в голову не могло прийти желание хвалить эту анархию, поскольку именно в ней они видели главную причину падения Речи Посполитой. А такое могли осознавать только трезвые политики, которые стремились возродить отчизну, учитывая сложившиеся условия.

Уже известный юрист, депутат четырехлетнего сейма, ставший позднее соучредителем Высшей волынской гимназии, которая в 1819 году была реформирована в Кременецкий лицей, Тадеуш Чацкий в предисловии к своему труду «О литовских и польских законах», опубликованному в 1800 году, показал, насколько ясно он смотрит на прошлое нации. Называя причиной упадка отсутствие сильного правительства, он выделил в прошлом все моменты, когда можно было такую сильную центральную власть построить, и обвинил королей в государственной измене за то, что они этого не сделали.

Сам Чацкий так и не исполнил свое намерение самостоятельно написать историю Польши, но это сделал Ежи Самуэль Бандтке в превосходной для своего времени книге «История Польского королевства», опубликованной в 1810 году и переизданной в 1820 году. Это был первый труд, который представил польскую историю вплоть до царствования последнего короля, используя самые передовые для того времени методы исследования найденных источников на основании предметной оценки людей и событий.

Суть его суждений сводится к словам: «После смерти Батория счастье оставило Польшу и исчезло в бездонной пропасти гражданских междоусобиц. Отчизна погрузилась в долгое правление непригодных королей, когда способные правители всходили на ее трон только на короткое время. После последней неразберихи она попалась на уловки соседей, а затем, потерпев бесчисленное количество поражений, поддалась давлению веками накапливавшихся недостатков именно тогда, когда любой способ спасения либо уже запоздал, либо по превратности судьбы при столь неблагоприятных обстоятельствах оказывался неэффективным».

Еще большее влияние, чем книга Бандтке, оказал на молодежь и широкие народные массы труд Немцевича «Исторические песни» с примечаниями, вышедший в 1816 году и несколько раз переиздававшийся в последующем, что свидетельствовало о его необычайной популярности. «Исторические песни» пробуждали патриотизм, беспощадно разоблачая пороки самых выдающихся исторических деятелей и заставляя относиться к ним с меньшим подобострастием.

В начале 1817 года с рецензией на «Исторические песни» выступил не кто иной, как Иоахим Лелевель, который, обнаружив в них и комментариях некоторые отклонения от истории, построил на этом свои главные претензии в том, что они искажают процесс падения Польши, и, коротко описав его, завершил свою критику следующими словами: «Трудно ожидать, что Провидение пошлет необычных людей, чтобы они смогли поднять с колен и спасти униженный народ. Обычно человеческие дела идут своим чередом. Вина народа, несомненно, повлекла за собой его падение и определила последний момент его упадка. Но по мере совершения им ошибок и просчетов происходили определенные явления, его положение менялось, появлялись обстоятельства, которые влияли на судьбы простых людей, меняя их жизненный путь, и которым они вынуждены были уступать. И последнее падение народа произошло именно так… Этот образ говорит человеческому сердцу гораздо больше, чем сотые доли воспеваемого величия и могущества. Точно так же падение каждой нации, какое произошло с нашим народом, мало влияет на ближайшее время и больше важно для будущих поколений, для которых оно становится серьезным предупреждением и наукой».

После длительной работы и тщательных исследований Лелевель опубликовал наконец в 1829 году свой труд «История Польши в популярном изложении». Эта нашумевшая книга, свободная еще от республиканской доктрины, в которой Лелевель погряз, бросившись в политику, впервые вплела в политическую историю вопрос о социальном устройстве общества и довела изложение польской истории до крушения Речи Посполитой, надолго став учебником истории для возрождавшейся нации. Она неоднократно переиздавалась с внесенными в нее, причем не всегда лучшими, изменениями.

Закончил ее Лелевель предупреждением для молодых читателей, которое звучало следующим образом: «Прочитав историю старой Польши, вы найдете в ней много ошибок и проступков, совершенных нашими предками, и много хорошего. Последствия сделанных правонарушений таковы, что вы вынуждены нести за них ответственность. По воле Провидения поляки пострадали за грехи своих предков. Воспользуйтесь преимуществами этого великого учения, остерегайтесь ошибок, которые поляки совершили столетия назад, но в то же время познайте добродетели своих предков».

Независимо от этих изысканий и взглядов на польскую историю появились и историко-этнографические исследования, связанные с отношениями между Царством Польским и Россией и углублявшие эту связь теорией славянского братства. Такими исследованиями занимались князь Александр Антоний Сапега, Маевский, Кухарский, Раковецкий, Адам Чарноцкий (Зориан Долейга-Ходаковский), Бродзинский и Суровецкий.

Наиболее далеко в этом направлении пошел Сташич в своей лекции, которую он прочитал в 1815 году в Варшаве в Обществе друзей науки. В ней он призвал к единению славян, зависевшему от объединения польского и русского народов, сказав следующее: «Полякам в отношении русских негоже быть их рабами. Они готовы стать их братьями. Объедините же эти народы соответствующим законом под властью одного императора и короля в одной народной массе».

Такой призыв он обосновывал тем, что Россия спасла полякам их язык, национальные учреждения, соблюдая закон и справедливость, а также проводя обучение на родном языке, тогда как на территориях немецких захватов польский народ сразу был поражен в своих правах, а их правительства с самого начала намеревались превратить поляков в немцев. Однако преподнесенная таким образом идея братства в момент основания Царства Польского не была понята основной массой поляков, приписывавших раздел Речи Посполитой главным образом России, у которых были еще свежи воспоминания о недавней с ней борьбе и кому она так и не вернула все захваченные у них земли.

Именно это отобразил Ян Павел Воронин в своей поэме «Святыня Сибиллы», опубликованной в 1818 году, а затем переизданной в 1828 году, в которой он, популяризируя работу Бандтке, представил величие и упадок Польши, а также сделал из этого выводы в качестве своеобразного предостережения. Воронин, не колеблясь, заклеймил предателей, погубивших свою родину, но одновременно и предостерег от примирения с оккупационными властями, заявив следующее: «Тот, кто с новым бытием женится на могиле своего отечества… не горел за него, будучи вдохновленным огнем, сошедшим с небес…»

Воронин считал, что народ своим ужасным поражением и унижением уже искупил свои грехи, и поэтому, обращаясь к Богу в гимне, сказал Ему: «Поскольку Ты не можешь наказать без причины, наша участь должна быть плодом нашей собственной вины. Наши слезы являются свидетелями ошибок и улучшений, а Ты смотреть не можешь на брызги человеческих слез и, как добрый отец, не отринешь своих детей… Произнеси же древнее слово Твое: „Гнилые кости, восстаньте из могилы, облекитесь духом, телом и силой“».

Когда епископ Краковский Воронин, ставший сенатором Царства Польского через три года после его образования, заявил, что народ своим падением и унижением уже искупил свою вину и обратился к Богу о его воскрешении, то не было ничего удивительного в том, что народ его услышал.

Здесь следует отметить, что историки выполнили свою задачу, отобразив весь ужас падения Польши, но политики того времени не извлекли из истории уроков и не обосновали свою политическую программу, опираясь на исторический опыт. Они не разъяснили народу, что в сложившихся условиях он должен сосредоточить все свои силы на внутреннем возрождении. Историки проявили мужество, чтобы показать обнаженную, хотя и неприятную картину, а вот у политиков, обладавших властью, не хватило смелости отстоять необходимые для поляков программы. Поэтому могло показаться, что политика примирения с царем и с Россией продиктована лишь слабостью Польши, если не зависимым ее положением.

При этом большую роль сыграла постоянно усиливавшаяся цензура. Однако, не позволяя публиковать в печати высказывания политической оппозиции, она исключала возможность публичной борьбы с ней. В результате скрытая оппозиция, оставаясь без критики и обличения ее неправоты, все более и более революционизировалась. В то же время патриотические и революционные устремления в польском обществе соответствующей патриотической программой по использованию сложившихся условий для подъема нации и построения более светлого будущего не поддерживались.

Сильно расширенная в 1822 году цензура, не допуская обсуждения текущей политики, препятствуя изданию польских книг различными ограничениями и мешая притоку в Польшу подозреваемых в стремлении к свободе иностранных книг, однако, не заметила, что польское революционное движение получило могущественного союзника. Дело заключалось в том, что романтизм в то время был далек от текущей политики и противостоял классическому направлению тогдашней современной литературы. Между романтиками и классиками развернулась страстная борьба, в которую цензура не находила причин вмешиваться. При этом она не заметила, что в этом противостоянии, наряду с литературными течениями, одновременно борются друг с другом два наиболее актуальных политических направления. Ведь если господствовавшая тогда политика была основана на рациональной критике и на историческом опыте, то романтизм провозглашал превосходство чувства и воображения над разумом. К тому же у него был мощнейший союзник – настоящая великая поэзия.

Романтизм пришел в Польшу из Германии, а наибольшее влияние на чувства и воображение молодого поколения оказали драмы Фридриха Шиллера «Вильгельм Телль», «Орлеанская дева» и «Дон Карлос», прославлявшие борьбу с деспотизмом и захватчиками. Силу же данному направлению придал английский поэт Байрон, поэмы которого были проникнуты духом свободы. Нашелся и в Польше окончивший университет в Вильно гениальный поэт Мицкевич, который вступил с ними в соревнование. Уже первые его стихотворения «Песнь Филаретов» и «Ода молодости» силой своих чувств, образности и поэтического очарования привели молодежь в восторг. Ведь они искренне передавали те чувства, которые всегда воодушевляют молодых людей во всех странах и во все времена.

В Польше их девиз «соизмеряй свою силу со своими намерениями» явился предвестником национальных бедствий не потому, что с ним выступила молодежь, а потому, что старшее поколение перед ним капитулировало. Ведь в поэме «Гражина» осуждалось вовлечение противника во внутренние дела, а в «Конраде Валленроде» содержалось поощрение тех, кто занял пост во враждебном правительстве с тем, чтобы затем легче было врага предать.

Таким образом, романтическая поэзия стала призывом народа к борьбе с врагом – царизмом и Россией и дала молодежи право взяться за дело без оглядки на старших. Возможно, это вылилось бы просто в полемику, поводом для которой послужило появление «Конрада Валленрода» в 1828 году, но цензура этого не допустила. В результате спор между сторонниками политики примирения и политики борьбы велся и разрешался не в области литературы, а в области «сеймского суда», о котором речь пойдет несколько позже.