Текст книги "Тетрадь в клеточку"

05.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

В школе я все еще сижу один за последней партой, но хочу сидеть с Лизой Миллер. Кажется, я влюбился. Это никуда не годится, но я погуглил и узнал, что влюбленность не может длиться больше трех лет, так что к девятому классу я уже должен прийти в себя. Это хорошо, ведь там важные экзамены.

А пока я задумался, как мне с ней начать общаться. Ни у кого из мальчиков это еще ни разу не получилось. За партой она всегда сидит с Ладой – они лучшие подружки, и будет нелегко встать поперек женской дружбы.

Я слышал, как о Лизе говорят другие пацаны – они тоже хотят с ней встречаться. Ходят слухи, что Лизу надо сильно впечатлить, чтобы она в тебя влюбилась. То есть с ней не работает, как с другими девочками, – она не влюбится, если ты купишь ей шоколадку или позовешь в кино. Вообще-то я не уверен, что это и с другими работает, но Данил уверенно говорит, что это так, а еще, говорят, у него было пятнадцать девушек. Наверное, он правда разбирается.

Даже не знаю, чем бы я мог впечатлить Лизу. Говорят, что ее папа – хозяин пейнтбольного клуба и что у ее семьи дофига денег; они путешествовали даже до Диснейленда. А я путешествовал только до этого города. На автобусе. Где постоянно хотел писать. Говоря откровенно, шансов у меня меньше, чем у любого в этой школе.

Вонючка все время пытается со мной заговорить, но я стараюсь ее игнорировать. Хуже всего, если она пытается дотронуться до меня – я тогда отскакиваю назад, как бойцовский кенгуру (интересно, они умеют скакать назад?). Хотя бы в этом я не одинок – так делают все. Никто в классе не хочет, чтобы до него дотрагивалась Вонючка, поэтому я наконец-то не чувствую себя самым странным из-за боязни микробов.

На уроке географии она рассказала, что приехала из Таджикистана. Данил такой тупой, он спросил:

– А что, такая страна существует?

Он думал, что это такое выражение, типа вымышленная страна, откуда приезжают все «черномазые» (это он сказал). Ну, типа как Мухосранск или Тьмутаракань, только Таджикистан. А некоторые думали, что Таджикистан – это часть России.

Ну, я не такой дурак, я знаю, что это целая отдельная страна в Средней Азии, что там очень бедно и не существует школ, поэтому Вонючка не умеет разговаривать.

06.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня после уроков ко мне подошел Шпагин – это тот кудрявый пацан, с которым я во вторник рискнул сесть за одну парту. Со мной в этом классе только два человека первыми говорить начинают – педик и Вонючка. Вот повезло, да?

Короче, он догнал меня и говорит:

– Можешь, пожалуйста, сидеть со мной?

А я говорю:

– С чего мне сидеть с тобой?

А он говорит:

– Ну, ты же все равно один сидишь. Какая тебе разница?

– Ну, так хотя бы никто не говорит, что я сижу с педиком, – съязвил я.

– Я не педик.

– Ну да, конечно.

– Да не педик я.

– А почему тогда все говорят, что ты педик?

– Не знаю. А почему все говорят, что ты тупой?

Я даже остановился от неожиданности и удивленно посмотрел на Шпагина. Как это – тупой? Да я же знаю сто двадцать четыре имени ученых, прочитал медицинский справочник по всем болезням и триста семьдесят статей на «Википедии» (в основном про микробы).

Шпагин закивал:

– Ага, они говорят, что ты тупой и считаешь, что Фэйс – депутат.

Я буркнул, мол, ну и ладно, и пошел дальше. А он опять меня догоняет и выдает:

– Если будешь со мной сидеть за одной партой, дам пятьдесят баксов.

Я подумал, что это просто выражение такое – «баксов» и он предлагает мне пятьдесят рублей, так что я ответил ему:

– И что я с ними буду делать? На автобусе покатаюсь?

А он отвечает:

– Да нет, долларов. Настоящих.

Я хмыкнул:

– У тебя их нет.

– Есть, – говорит он.

– Врешь.

– Не вру.

– Покажи.

Мы остановились, он вытащил из кармана джинсов помятую пятидесятидолларовую купюру и протянул мне на ладони. Она была смята, прямо как фантик, как будто это каких-то десять рублей, не имеющих особой ценности. Я первый раз вживую видел доллары и смотрел на них почти не дыша.

– Если сядешь со мной завтра на математике – будут твои, – пообещал Шпагин.

– Только на математике, – буркнул я.

– Буду каждую неделю столько платить, если будешь сидеть на всех уроках.

Я усмехнулся и пошел дальше.

– У тебя нет столько денег.

– Есть.

– Ни у кого в шестом классе нет столько денег.

– А у меня есть.

– Почему я должен тебе верить?

– Ну а ты сядь со мной – и проверишь, вру я или нет.

Мы так до моего дома дошли, и я сказал ему напоследок, что ничего не обещаю, но внутренне решил, что завтра можно с ним и посидеть. Все-таки, когда у тебя в кармане пятьдесят баксов, удивить Лизу становится легче. Можно будет купить ей что-то, что никто не покупал раньше, потому что это огромные деньги для шестиклашки. Или сводить куда-то, куда еще никто никогда не водил. А если он правда будет платить каждую неделю, то я смогу накопить для нее на что-нибудь грандиозное. Не знаю, например на образование в Штатах. Оплачу ей самый элитный университет в США и скажу: «Это все для тебя, уезжай, а обо мне не думай, мне главное, чтобы ты была счастлива», и она, плача от счастья и от осознания, что раньше не замечала меня, а я оказался таким благородным, сядет в самолет и улетит, а я буду провожать ее взглядом из огромных стеклянных окон аэропорта, и все это на фоне заката.

А то, что придется сидеть с педиком… Ну, завтра суббота, может, за воскресенье забудется.

07.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня на всех уроках сидел со Шпагиным, как и договаривались. Он отдал мне те мятые пятьдесят долларов и сказал, что у него таких навалом – на весь учебный год хватит, если буду с ним сидеть.

Пацаны, конечно, задирали меня. Начали паясничать и дразниться:

– О, ты сидишь с педиком, он твой парень? Ты тоже педик, да?

Я молчал. Думал: вот накоплю денег, впечатлю чем-нибудь Лизу Миллер, и она станет моей девушкой. Тогда посмотрим, кто из нас педик.

К тому же к четвертому уроку им надоело над этим смеяться, и они переключились на Вонючку. Только и слышно было:

– Эй, Вонючка, почему у тебя такое имя? Биби… Чо?

Теперь ее стали называть Бибичо.

После уроков так получилось, что пошли в одну сторону со Шпагиным. Я его спрашиваю:

– Ты правда педик, получается?

– С чего ты взял?

– Ну, ты же платишь мне, чтобы я с тобой сидел за одной партой.

– По-твоему, педики платят за сиденье за одной партой?

Я начинал злиться.

– Не знаю я, за что платят педики, тебе видней.

Он хмыкнул и ничего не ответил. Мы помолчали. Я шел, смотрел под ноги и тут вдруг обратил внимание на обувь Шпагина: красивые кожаные ботинки, как из какой-то лимитированной коллекции известного дизайнера-гея. Спрашиваю:

– Откуда у тебя столько денег?

А он говорит:

– Родители дают.

– А кто твои родители?

– Мама – домохозяйка, а папа… Ну, у него свой банк.

Надо же! Свой банк – это круче, чем свой пейнтбольный клуб! Единственный человек в классе, который мог купить Лизе Миллер все, что она захочет, был совершенно не заинтересован в том, чтобы ей что-то покупать, и вместо этого платил мне за сидение с ним за одной партой. Я же говорил – куча странных детей.

08.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня проснулся в одиннадцать утра – от Вариного звонка. Она хотела спросить, как прошла первая учебная неделя и понравилось ли мне в новой школе, но не знаю, зачем для такого разговора выбирать утро воскресенья.

Я сонно бурчал в трубку, что все хорошо: нормальный класс, нормальные учителя, домашнее задание выполняю и веду себя как прилежный мальчик.

В конце разговора Варя сказала:

– Кстати, я нашла кассету с альбомом Love за 1975 год у себя дома, среди всякого Жениного барахла.

Женя – это моя мама, если что. И Варя хранит у себя бо́льшую часть ее вещей, потому что… Ну, потому что непонятно, что с ними теперь делать – не возить же нам их за собой.

– А что тогда за кассета у меня?

– Не знаю. Наверное, кто-то перепутал коробочки. Где ты ее взял?

– Да это не я, это папа.

– Интересно, – произнесла Варя задумчиво.

– Интересно, – повторил я ей в тон. – Ну, пока, у меня еще дела!

И бросил трубку.

По правде, дело у меня было только одно – обменять доллары на рубли. Я решил, что пока не буду копить Лизе на образование в США, потому что вообще не уверен, хочет ли она в США. Лучше буду копить в рублях на что-нибудь грандиозное. Например, полет на воздушном шаре или прыжок с парашютом.

Я пошел в ближайший обменный пункт – это была такая маленькая комната с окошечком. Окошечко было закрыто, а на скотче прилеплена бумажка: «Стучите». Я постучал.

Выглянула женщина и удивленно уставилась на меня.

Я говорю:

– Мне нужно обменять пятьдесят долларов на рубли. – И кладу их в выдвигающийся отсек – специально для денег.

– Сколько вам лет? – спрашивает она.

– Одиннадцать.

Она резко закрыла окошко обратно. Я подумал, что так надо, и выждал с минуту, но она не возвращалась и не забирала мои деньги из отсека. Тогда я снова постучал.

– Мне скоро двенадцать! – быстро выпалил я, когда она снова отодвинула заслонку.

– Придешь, как паспорт получишь. – И опять резко закрыла окошко, как отрезала.

Разочарованный, я вышел на улицу и подумал, что сейчас оставлю на них жалобу: напишу, как они ущемляют права детей и что пойду жаловаться в суд по правам человека. Но, погуглив, разочаровался еще больше: оказывается, детям не меняют деньги. По-моему, жуткая несправедливость.

Придется попросить Шпагина платить в рублях.

09.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня спросил у Шпагина, может ли он свои пятьдесят долларов обменять на рубли. Он кивнул и вытащил из рюкзака кошелек. Кошелек! Не знаю больше ни одного человека, который бы носил в шестом классе с собой кошелек. Разве что девчонки иногда, но это больше для выпендриваний – какой-нибудь розовый с принцессковатыми рисунками, а у Шпагина был черный кожаный кошелек, какой бывает у взрослых людей. Он раскрыл его, и я увидел, как там аккуратно сложены купюры – по сто, пятьсот и тысяче. Вытащил несколько и деловито отсчитал мне ровно три тысячи двести пятьдесят рублей. Протянул и сказал:

– По сегодняшнему курсу.

Я не знаю, что вообще значила эта фраза. Это странно, потому что раньше я думал, что знаю в этом классе больше всех.

Но я сделал вид, что понимаю, о чем речь, убрал деньги в карман и с важным видом спросил:

– А за эту неделю?

– Отдам в субботу, когда точно отсидишь.

– А вдруг не отдашь, – усомнился я.

Просто так, для виду. Я видел, сколько у него там денег, – вряд ли он блефует. Но Шпагин логично рассудил:

– Тогда, чтобы было честно, выплачу по тысяче сегодня, в среду и в пятницу. В субботу – оставшееся, сколько там получится по курсу.

Он говорил, как опытный бизнесмен. Я представил, что у него десяток наемных рабочих и он так каждый день всем зарплату отсчитывает.

В общем, я опять просидел с ним весь день и опять оказался осмеян за то, что «вожусь с педиком». На перемене я спросил у Данила и его компании, с чего они взяли, что Шпагин – педик.

Они рассказали, что в прошлом году Шпагина застукали в туалете с парнем из седьмого «Б» – они там целовались. По-настоящему, в губы! И что после этого пацаны из седьмого класса их обоих избили. Сначала избили своего одноклассника – тому вообще не повезло: об этом узнал его отец и тоже добавил, а сейчас, говорят, он учится в каком-то кадетском училище, куда его родители сослали. А Шпагину досталось потом, во вторую очередь – пять парней из седьмого класса подкараулили его на улице после уроков и отпинали.

– Мы, – говорит Данил, – на видео снимали, но там ниче не видно, потому что зима и темно уже было, а мы тогда еще во вторую смену учились.

– Ага, у меня есть видео, – закивал белобрысый Саня и начал включать его на телефоне.

Мне показали: там правда ничего не видно, темно, снег, какая-то толпа стоит кругом, видимо, над лежачим Шпагиным.

– А это кто, биологичка? – спросил я, заметив на видео женщину, проходящую мимо буквально в двух метрах от драки.

– Да, наверное.

– Она не вмешалась?

– Наверное, тоже не видела, темно, – пожал плечами Данил. – Да и холодно было, дубак почти минус тридцать!

– Да, точно, потом на следующий день уроки из-за мороза отменили, – вспомнил Саня. – Классно, я тогда весь день в «Доту» играл…

Потом прозвенел звонок, я вернулся за парту к Шпагину и сказал, что знаю, как он с семиклассником в туалете целовался. Не знаю, зачем сказал. Я вообще-то себя паршиво почувствовал, но пока не понимаю почему.

10.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Совсем забыл про домашнюю работу по обществознанию, которую нужно подготовить на завтра, – рассказать про самого выдающегося члена семьи. Не понимаю, что делать, если нет никого выдающегося – все самые обыкновенные.

Ночью неожиданно приснилась мама, хотя я не думал о ней в последнее время. Мы опять сидели на кухне, только у меня не было ощущения, что она уже мертва, – казалось, что все как раньше. Что все в порядке.

И я спросил ее:

– Мам, а у нас в семье кто-нибудь воевал?

– Почему ты спрашиваешь?

– Мне нужно на обществознании рассказать про выдающегося члена семьи.

– А что такого выдающегося в войне?

Я растерялся:

– Ну, там же… Медали, награды… Родину защищать…

– От кого?

– От фашистов! – отвечаю, а сам чувствую, как злюсь: она что, такая глупая, даже не знает этого?

А мама говорит:

– Но ты же сам фашист.

– В смысле? – удивляюсь я.

И тут вдруг мама рассеивается, и я обнаруживаю, что больше не сижу на кухне, а стою посреди городской площади и на мне военная форма со свастикой, а в руках – ружье. А передо мной стоят Шпагин и Вонючка, но не в форме, а в обычной одежде, и смотрят как-то странно… Как на последнего мерзавца на этом свете. А я смотрю то на свое ружье, то на них и не понимаю, что должен сделать.

Тогда откуда ни возьмись появляется Данил, в такой же форме, и спрашивает:

– Почему ты не стреляешь?

А я спрашиваю:

– В кого?

Он что-то отвечает, а я не слышу, потому что его голос заглушается каким-то ужасным трещащим звуком. Я бросаю ружье и закрываю уши, но это не помогает, потому что треск все равно повсюду, он всепроникающ.

Я просыпаюсь и понимаю, что это трещит мой будильник.

Такой глупый сон.

11.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Утром решил рассказать на обществознании про маму. Хотя до самого урока толком не придумал, что буду говорить и как буду объяснять ее выдающесть, но все другие родственники на роль выдающегося человека подходят еще меньше. От мамы у меня хотя бы есть коробочка с любимыми вещами – и их можно будет показать.

Большинство, конечно, рассказывали про своих прадедушек и прапрадедушек – как они воевали, как их взрывали в поездах, как они попадали в плен и как доходили до Берлина. Всего несколько человек рассказали про кого-то другого, в основном те, у кого папы были пожарными, полицейскими или спасателями. Лиза Миллер рассказала про отца и его пейнтбольный клуб. Про мам не рассказал никто.

А Шпагин неожиданно рассказал про свою няню. Когда он сказал слово «няня», всем стало смешно, потому что представлялось, что это что-то для совсем маленьких, для детсадовцев. А Шпагин сказал, что няня у него есть до сих пор и что она его растила с рождения, научила читать, считать и писать, всегда поддерживала и стала для него самым близким человеком. И что, может, она не самый выдающийся человек на свете, но самый выдающийся в его жизни. Я подумал, что это как у Пушкина.

А училка, Наталья Петровна, сказала:

– Но няня – это же не родственница. Почему ты не рассказал про папу? У него, наверное, интересная судьба.

Шпагин пожал плечами и флегматично сказал:

– Наверное. Я про его судьбу ничего не знаю. Он все время работает.

Шпагин сел на место, и я понял, что не выступили только мы с Вонючкой. Вонючку всегда спрашивают последней, потому что она как начнет говорить – так сразу понятно, что это до конца урока. Вот и спрашивают ее ближе к концу. Поэтому после Шпагина пришлось выходить мне, а я так и не придумал, что скажу.

Вышел к доске со своей коробкой и понял, что ее некуда поставить, кроме как на первую парту, где сидит Вонючка. Пришлось поставить на самый край – подальше от нее. Она все равно потянулась, чтобы посмотреть, что внутри, а я шикнул:

– Не трогай!

Она не собиралась трогать, но я все равно шикнул – на всякий случай. Не хочу, чтобы она даже дышала на мамины вещи.

В общем, стою перед всеми и говорю:

– Я хочу рассказать про свою маму.

А сам думаю: а дальше-то что? Теперь я должен сказать, что она такого крутого делала, а я не знаю.

Поэтому молчал, как дурак. И так долго молчал, что все уже начали выкрикивать:

– И че?

– Давай резче!

– Ты че, завис?

И Наталья Петровна начала раздраженно поторапливать. От всего этого натиска у меня стало так горячо в голове, как будто кто-то ее подогрел, и я сказал, лишь бы хоть что-то сказать:

– Она повесилась.

Тогда все замолчали. Не знаю, может, им стало неловко, а может, они просто ждали, что я расскажу еще что-нибудь интересное. А я просто открыл коробку и быстро начал показывать ее содержимое.

– Это была ее любимая книга в детстве, – вяло говорил я, показывая «Голубую стрелу» и тут же убирая обратно в коробку, – это карманные часы, это кассета с любимой группой, а это ее фотография.

Когда я показал фотографию, Данил брякнул, что она похожа на мужика, но никто его не поддержал. Наверное, всем все-таки было неловко.

Я еще сказал про кассету:

– На самом деле это просто коробочка от той кассеты, а что на этой – я не знаю. Кто-то перепутал, а я не могу послушать, потому что сейчас таких магнитофонов уже нет.

Я положил кассету обратно в коробку, как вдруг Вонючка вытащила ее и, рассматривая, сказала:

– У нас дома есть.

У меня чуть сердце не остановилось от того, что она схватила вещь моей мамы, и я резко вырвал кассету у нее из рук и чуть ли не плача повторил, что просил не трогать. Теперь кассета в Вонючкиных микробах! Кошмар!

Когда я вернулся за парту, Шпагин сказал мне:

– Жаль, что так получилось. Мой любимый музыкант тоже повесился.

– А кто он?

– Ян Кертис.

Я был довольно раздражен тем, что Вонючка трогала мою кассету, поэтому буркнул не очень-то вежливо:

– Какая разница? Он же не настоящий человек.

– Почему это он не настоящий?

– Потому что он звезда с тупых плакатов. Он же не твоя мама. Для тебя ничего не изменилось.

– Но его ведь тоже кто-то любил. И для этих людей все изменилось.

Я промолчал, потому что он был прав. Тогда Шпагин сказал:

– Ладно, извини, ты прав, это неуместно.

Я достал из рюкзака спиртовые салфетки, которые всегда ношу с собой, как раз для таких нелепых ситуаций, какая случилась с Вонючкой, и принялся протирать ими коробочку с кассетой.

Шпагин, наблюдая за этим, произнес:

– Ты, конечно, странный.

– Кто бы говорил…

12.09.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня Шпагин заговорил со мной о маминой кассете. Он сказал, что есть что-то мистическое в том, что ее кто-то подменил – может быть, сама мама. Сказал:

– А вдруг она оставила на ней какую-нибудь запись? Как предсмертную записку, только на пленке. Как в «13 причин почему», смотрел? Там тоже были кассеты.

– Не смотрел, – ответил я. И, подумав, несколько растерянно спросил: – Слушай, Шпагин, а у тебя дома нет магнитофона?

– Нет. Но Биби же сказала, что у нее есть.

Это был первый случай, когда я услышал, как кто-то в классе назвал Вонючку по имени. Странно было не только это, но и то, насколько Шпагин не понимал абсурдности своего предложения пойти к ней. Ну кто угодно понял бы, что это невозможно – это же Вонючка! А Шпагин говорил таким будничным тоном, словно нет ничего плохого в затее пойти в Вонючкин дом и послушать кассету.

– Я не пойду к ней, – хмуро ответил я.

– Почему?

– Ты че, дурак? Она же вонючка и грязнуля.

– Одно дело, если бы она правда такой была, другое – если это все говорят просто так, чтобы посмеяться.

– Почему просто так? Она же правда грязная, посмотри на ее одежду.

– У нее просто старая одежда.

Меня это злило – конечно, ему легко рассуждать, не ему же предстоит войти в эту атмосферу хаоса и антисанитарии. А я именно так и представлял ее дом: плесень на стенах, непонятная жижа стекает с потолка, повсюду крысы и тараканы…

– Не пойду, – твердо повторил я.

Шпагин пожал плечами.

– Ну и дурак.

Но все равно этот разговор не отпускал меня, особенно из-за предположения Шпагина, что мама могла оставить на кассете что-то важное. Я даже посмотрел первые серии «13 причин почему», и мне стало страшно, что включу эту кассету, а там мама скажет: «Ты ужасный сын, ты меня довел», а потом расскажет с десяток неловких историй, произошедших между нами, которые и подтолкнули ее к суициду. В общем, я хотел знать, что на этой кассете, и одновременно не хотел.

Вечером позвонила бабушка – тоже интересовалась школой. Я дежурно повторил ей то же самое, что и Варе, а потом решил рассказать про Биби. Сказал, что есть такая девочка из Таджикистана и как она, бабушка, думает: не пойти ли мне к ней в гости, чтобы послушать кассету с музыкой?

А бабушка сказала:

– Ой, да ты что, там, наверное, барак какой-нибудь на окраине города, а не квартира, да и опасно это!

– Почему опасно?

– Так ты обрати внимание на криминальные сводки – там же сплошь нерусские имена! Среди них одни быдло и преступники!

– Разве можно так говорить про людей другой национальности? – удивился я.

– Да я же не про всех! – тут же начала оправдываться бабушка. – Наверное, есть среди них хорошие люди, но к нам такие не едут. И потом, ты же боишься грязи.

– Думаешь, там будет грязно?

– Конечно. Ты просто внимательней на улице к таким присмотрись – они грязные, асоциальные, неприятные. Это же не я выдумываю, это ты и сам заметить можешь.

Выслушав бабушку, я попрощался с ней и до сих пор так и не решил, как поступить. Я очень боюсь даже подходить к Вонючке, а переступить порог ее дома – значит добровольно подвергнуть себя риску умереть от какой-нибудь заразной болезни. Может, у нее прямо в квартире живут коровы и лошади?

От всех этих переживаний я помыл перед сном руки двадцать два раза и еще пять раз подряд почистил зубы. Заметил, что опять начинает слезать кожа на руках. Может, зря я выбросил таблетки?