Текст книги "Тетрадь в клеточку"

31.10.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Я поругался с бабушкой и Варей. Оказывается, можно дожить до шестидесяти лет, но все равно не стать умным. Раньше я думал, что ум пропорционален возрасту, а теперь понимаю, что это две практически не зависящие друг от друга величины.

Папа сказал, что я тоже не прав. Мол, не всем людям легко принять, что их подруга и дочь на самом деле друг и сын, и что нельзя их за это осуждать. Я бы не осуждал. Но мой второй папа умер. А они лелеют невежество, которое его убило.

Бабушка сегодня приходила – принесла пирожки. На самом деле как бабушка она ничего. Если с ней не разговаривать о трансгендерности, ОКР и суициде, она даже кажется приятным человеком. Я спросил, не трогала ли она пирожки грязными руками, а она обиделась. Сказала, что в девяностых в магазинах были пустые полки, а я едой брезгую. И еще сказала, что это грех.

Вообще, «грех» – это прикольное понятие. Не есть ее пирожки – грех. Чувствовать себя человеком противоположного пола – грех. Убивать людей – грех. Все такое разное, а наказание одно – гореть в аду.

Я спросил у нее, буду ли я гореть в аду из-за пирожков.

Она сказала:

– Может, и будешь. – Потом добавила: – Нужно каяться, и тогда Бог простит твои грехи.

Я представил, как буду каяться, что не ел бабушкины пирожки, и засмеялся.

– Богохульство – тоже грех, – скептически заметила она. – Самый страшный, кстати.

– Страшнее, чем смена пола?

– Что ты зациклился на смене пола? Вбил себе в голову какую-то дурь.

– А неоказание помощи – это грех?

– О чем ты?

– Ну, когда человек был в беде и ты об этом знал, но ничего не сделал. Это грех?

Она тяжело вздохнула:

– Ты опять о своей матери? Мы все пытались ей помочь с этой ее… Ненормальной идеей.

– Как?

– Я говорила ей, что нужно помолиться, поговорить со священниками, что станет легче, но она не слушала меня и ничего не делала. Хорошо, не хотела в церковь, пожалуйста – Варя нашла ей психотерапевта, который от этого лечит. Но тоже нет.

Она была уверена, что действительно помогает, но не понимала, что совершает фатальные ошибки.

– Только твой отец ничего не пытался делать, – закончила она. – Мол, хорошо, делай из себя мужика и живи как хочешь.

Теперь-то я понял, что папа был меньше всех виноват в случившемся. Иногда ничего не делать – это лучшее решение, которое человек может принять.

И, мне кажется, я сказал бабушке самое правильное, что мог:

– Тебе нужно покаяться.

– Чего? – возмутилась она.

– Ты причастна к смерти человека. В этом нужно покаяться.

– Ты с ума сошел?! – Она даже огрела меня полотенцем, в которое была завернута тарелка с пирожками. – Что ты такое несешь?!

– Я просто не хочу, чтобы ты горела в аду.

Она хлопнула меня еще раз.

Теперь я понял, как люди попадают в ад. Они не каются в грехах, потому что не замечают их за собой.

Я ушел на улицу, рядом с бабушкой стало душно.

На первом этаже молодая пара заселялась в квартиру – вокруг крутились соседки-пенсионерки, желающие все про всех знать.

Пара была трогательная. Парень переносил какие-то коробки из грузовой машины, а девушка следила за ним таким взглядом, будто ничего красивее в своей жизни не видела. Хотя парень был самый обычный. И коробки тоже. Но для нее, наверное, нет.

Я заметил, что она беременна, и услышал, как одна из соседок спросила:

– Кого ждете?

– Мы решили не узнавать пол, – ответила девушка.

– А кого сами хотите: мальчика или девочку?

Та рассмеялась:

– Мы хотим ребенка.

Я уже раньше слышал такой ответ. Почти все будущие родители так говорят: «Нам это неважно» или «Главное, чтобы родился здоровым». Никто ведь не планирует сдать ребенка в детский дом только потому, что он родился мальчиком или девочкой. Никому не приходит в голову отказываться из-за этого от детей. Наверное, бабушка, когда была беременна, тоже говорила, что ей неважно. Наверное, они с дедушкой так же смотрели друг на друга, когда им было двадцать лет. А теперь у них только мертвый, непонятый собственными родителями сын и квартира, погруженная в ледяное молчание двух супругов, которые больше не могут друг друга терпеть.

Куда все это делось?

01.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Папа научил меня делать журавликов из бумаги. Нам было скучно, поэтому мы включили какой-то русский сериал и параллельно стали складывать журавликов. Получилось штук сто. Самого красивого я отдал беременной соседке с первого этажа. Мне почему-то захотелось что-то ей оставить, чем-то запомниться, даже если я уеду и больше никогда не вернусь.

Так что я специально подловил ее возле подъезда и протянул ей журавлика:

– Это вам!

Она улыбнулась и сказала, что это очень мило. Больше говорить тут было нечего. Мы начали расходиться – она в подъезд, а я дальше, делая вид, что у меня есть какие-то дела на другой стороне улицы.

Но что-то в этом было неправильно.

Я вернулся к двери и окликнул ее:

– Подождите!

Она остановилась, вопросительно на меня взглянув.

– Никогда не бросайте своего ребенка, – потребовал я.

– У тебя все в порядке?

– Пообещайте.

– Конечно, не брошу, – серьезно ответила девушка.

Мне казалось, что она не понимает меня, что она думает, будто я прошу не сдавать его в приют или не выкидывать в мусорное ведро, если он вдруг доконает их своим плачем. Но я и так знаю, что они не бросят его в буквальном смысле. Я хотел услышать больше.

– Не бросайте его, даже если он будет двоечником, геем, трансгендером, вегетарианцем, неформалом, рокером, дворником – кем угодно.

Девушка спустилась на несколько ступеней ближе ко мне и, наклонившись, почти ласково спросила:

– У тебя точно все в порядке?

– Пообещайте, – настойчиво повторил я.

– Обещаю, – ответила она, глядя мне в глаза.

– И я обещаю.

А потом я сделал самую большую глупость на свете – заплакал. Не знаю почему, но это было совершенно неуместно, ведь мы говорили о важных вещах. Однако ком к горлу подкатил раньше любых мыслей – и все, я заревел.

Я почувствовал, как девушка обняла меня за плечи, и мы вместе сели на ступеньки – прямо в подъезде. Она повторяла мне, что я могу ей рассказать, если что-то случилось. А я, сам не заметив как, начал бессвязно и задыхаясь от плача выкладывать ей все, начиная от Дня S: и как мы ходили в кино, и как потом вернулись домой, и что увидели на кухне, и сколько полиции потом было дома, а закончил свое малопонятное нытье только на вчерашнем дне.

– Вчера разговаривал с бабушкой… А она… Даже ничего не понимает… Не понимает, что она тоже… Все убийцы… Про Бога что-то говорят, а сами убийцы… Папа был прав… Как фашисты… Это он во сне говорил…

А девушка прижимала меня к себе и успокаивающе гладила по волосам. Ничего не отвечала. Я вдруг понял, что впервые плачу из-за Дня S. Так странно.

Меня кто-то пнул в бок. Я сначала не понял кто. Оказывается, что это ее живот – она меня просто так обнимала, что я был к нему прижат.

Говорю:

– У вас там кто-то пинается.

А она говорит:

– Кто бы это ни был, это прекрасно.

Я говорю:

– Да. Это жизнь.

А она говорит:

– Это жизнь. А остальное как-нибудь утрясется.

Я всхлипнул и поднялся на ноги. Сказал:

– Ну, я домой пойду…

Она спросила:

– А ты винишь его в том, что он сделал?

– Нет, – ответил я. – Он сделал все, что мог.

Она кивнула.

Я надеюсь, что у них все будет хорошо. Должно быть хорошо. Они вчера так смотрели друг на друга… Для кого еще создано счастье, если не для них? Они должны быть счастливыми. Должны родить детей и любить их, потому что хоть кто-то на свете должен это делать.

Хоть бы у них получилось.

02.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня попросил папу отвести меня на кладбище – показать, где находится могила умершего отца. Я там до этого дня никогда не был.

Зрелище оказалось странным. Памятник из белого камня, на котором выгравированы имя и годы жизни. Женское имя. Рядом портрет.

Папа сказал:

– Бабушка хотела, чтобы портрет сделали с фотографии десятилетней давности.

– Где еще длинные волосы?

– Да. Я не разрешил.

– Это хорошо.

На памятнике у папы были короткие волосы, грустные глаза и сомкнутые губы без намека на улыбку. Если что-то на этом надгробии и было похоже на правду – то лишь этот портрет.

Папа вытащил из внутреннего кармана куртки черный маркер и предложил:

– Давай кое-что исправим?

А потом, не веря собственным глазам, я смотрел, как он исправляет окончание в имени «Евгения» на мужское – «Евгений». Как зачеркивает букву «а» на конце нашей фамилии и переделывает отчество.

– Вау… – с изумлением выдохнул я. – Нарисуй усы.

– Усы? – удивленно переспросил папа.

– Да. Только не как у кота.

– Вот такие?

– Нет, так как у Гитлера. Сделай больше.

– Может, еще бороду?

– Да, давай еще бороду!

Папа аккуратно, чтобы ничего не испортить и не превратить портрет в как будто бы изрисованный хулиганами, выводил маркером черную бороду. Сначала я боялся, что получится карикатурно, но вышло совсем ничего – не как настоящая, конечно, но все равно здорово. Мне даже показалось, что с этой бородой отец на фотографии начал улыбаться. Совсем чуть-чуть.

Закончив, мы еще с минуту любовались на получившийся результат, а потом папа грустно вздохнул:

– Жаль, что отмоют, наверное.

– А маркер не перманентный?

– В этом мире нет ничего более перманентного, чем невежество твоей бабушки.

Я тоже вздохнул. Он прав.

А вечером Варе позвонила встревоженная бабушка и взволнованно рассказала, что ее подружка была сегодня на кладбище и заметила, что кто-то изрисовал могилу «ее доченьки».

– Представляете, надругались! – кричала она в телефонную трубку так сильно, что даже без громкой связи было слышно по всей квартире.

Варя причитала ей в тон и сочувствовала, а мы с папой старались хихикать потише.

03.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня бабушка наорала на нас с отцом из-за разрисованного памятника – оказывается, охранник запомнил, как мы приходили. Она плакала и кричала, что мы надругались над могилой самого близкого человека, а папа спокойно ответил:

– Это вы над ней надругались.

И от этого ответа бабушка заплакала еще сильнее. И хотя она рыдала почти так же сильно, как в День S, мне ее было совсем не жаль.

В школе говорят, что старших надо уважать, а родных бабушек и дедушек – пуще всех остальных. Но что-то с моими родственниками так не получается. Шпагина знаю за что уважать. И Биби знаю. Хотя они всего лишь шестиклассники. А бабушку за что? За то, что ей дофига лет? Странно это.

Вечером мы уезжали, и бабушка увязалась на перрон вместе с нами. Папа сразу прошел в наше купе, как только прибыл поезд, а я решил немного постоять с бабушкой, да только вместо трогательного прощания получился сплошной гундеж о том, какие мы с папой низкие люди, у которых нет ничего святого.

– Надо было после смерти Жени забрать тебя к себе. Это же кошмар какой-то – в кого ты превращаешься! – нудила бабушка, зачем-то постоянно поправляя мне волосы.

Я взлохмачивал их обратно, она снова поправляла, а я снова взлохмачивал.

– Я, наверное, и сама виновата. Сломала тебе жизнь тем, что позволила этому недоотцу тебя воспитывать.

После этих слов на меня накатила такая злость, которая обычно мне не свойственна. Я ведь довольно спокойный человек и стараюсь никому лишний раз не грубить, но такая хлесткая ярость дала мне в ту минуту силу вступить с ней в перепалку.

– Я не хочу с тобой жить, – резко ответил я. – Мне плевать, что ты о нас думаешь, меня это не волнует. Я бы называл отца отцом, а не матерью, даже если бы жил с тобой, потому что я нормальный человек. И если ты не перестанешь так себя вести, я перестану с тобой общаться.

Бабушка опешила:

– Ты не можешь перестать со мной общаться!

– Почему?

– Потому что я твоя бабушка. Я тебе нужна.

– У кучи людей нет бабушек – и ничего.

– Да что ты такое говоришь?! Разве можно так разбрасываться родственниками?! Кроме меня у тебя только этот горе-папаша и больше никого! – Она зачем-то схватила меня за плечо, но я от нее отпрянул.

Сказал:

– Есть. У меня есть Артем и Биби – они мои друзья.

– Друзья могут уйти.

– Все могут уйти. Мой второй отец тоже ушел. Нужно просто уметь находить новых друзей. Это как дженга.

– Как что?

– Дженга. Такая игра, где строят башню из блоков, а потом убирают эти блоки по одному. Ничего страшного, что блоки убирают, – главное, чтобы башня не рухнула. Так же и с людьми. Но я не стану общаться с тобой, если ты все время будешь пытаться выбить из-под моей башни основание.

Она расплакалась, а я развернулся и поднялся в поезд вслед за папой. Ничего больше на прощание не сказал. Тогда меня кольнула жалость к ней, и я подумал, что, наверное, в чем-то перегнул палку. А еще подумал, что все-таки люблю бабушку, люблю ее пирожки и люблю, когда она ведет себя как нормальный человек. А когда человека любишь – иногда приходится говорить болезненные вещи. Наверное, это как делать болючие уколы своему ребенку, чтобы он не умер.

Когда поезд начал отправление, я смотрел на сгорбленную бабушкину фигуру из окна – она пыталась скрыть слезы и выглядеть непринужденно, но у нее не получалось.

Надеюсь, ее еще можно спасти.

04.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Началась вторая четверть.

Шпагин пришел как после летних каникул – загорелый, даже волосы выцвели. Рассказал, что был в Доминикане. Ничего не знаю о Доминикане, первая ассоциация с игрой в домино, а Шпагин сказал, что был там уже пятый раз.

У Биби новое платье. Белое. До этого она каждый день ходила в одном и том же, а теперь не застиранное, а аккуратное и чистое с большими синими цветами на подоле. Рассказала, что на каникулах усиленно занималась русским языком и теперь гораздо меньше путает родовые окончания.

Лиза Миллер пришла в солнцезащитных очках. Училка по русскому на нее наорала: «Ты че, на дискотеку намылилась?!» Она сняла. У нее сине-зеленые круги под глазами – смотрится жутковато. И сама она какая-то сине-зеленая. Никого за весь день даже не побила.

Данил все еще придурок.

Биби нас со Шпагиным позвала в гости. Сначала меня, но Шпагин стоял рядом, и она вдруг спросила:

– Ты хотеть ко мне в гости?

Я чуть не ответил за него: «Нет». Но Шпагин раньше меня радостно сказал:

– Да!

Я ощутил смесь стыда и неловкости. Шпагин – в гостях у Биби?! Если бы она знала, где он живет, она бы никогда его не позвала. А если бы он знал, где живет она, он бы ни за что не пошел.

Но никто ничего не знал. Кроме меня. А я молчал.

На физре Лиза Миллер упала в обморок. Мы позвали медичку, та сунула ей ватку под нос, а когда Лиза очнулась, наорала за то, что та ничего не ест. Сказала, что у нее сахар упал, вот и все. Потом ушла.

Лиза спросила у учителя:

– Можно я на скамейке посижу?

А он сказал:

– Нет, сейчас будет бег на стометровку.

А Биби сказала:

– Но ей же плохо!

А физрук хмыкнул:

– Кому сейчас хорошо?

А Шпагин сказал:

– Ну и урод…

А я ничего не сказал.

05.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Данил сегодня назвал математичку «престарелой дурой». Он не мог решить задачу у доски, и та причитала, какой он безалаберный и ленивый, а Данил вдруг выдал:

– Заткнись уже, дура престарелая…

Его отправили к директору.

Лиза Миллер все еще зеленая.

В целом в школе царит безрадостная скучно-тоскливая атмосфера, но я чувствую себя хорошо. У меня наконец-то есть друзья, и я стал меньше думать о Дне S. Сегодня утром помыл руки всего четыре раза. Последнее время тренируюсь: после того как поздороваюсь с кем-нибудь за руку, заставляю себя удержаться и не мыть ее хотя бы в течение десяти минут. Через раз получается.

Шпагин меня удивил. Я думал, что квартира Биби вызовет у него культурный шок, но он ходил, трогал всякие вещи и восхищался ими. Ему очень понравилась какая-то тяжеленная деревянная тарелка на кухне, он завороженно разглядывал ароматическую лампу с восточными узорами и нахваливал ковер на стене. Потом Биби показала ему непонятную склизкую фигню, которую назвала «лизун». Она кинула эту гадость в стену, и лизун прилип. У Шпагина это вызвало почти эйфорический восторг, и он кидал лизун об стены, пол и потолок чуть ли не до самого вечера, пока не вернулся с работы папа Биби.

Я его раньше никогда не видел. Он был небольшого роста, в заляпанной одежде и тюбетейке, которую Шпагин тут же назвал «классной». У Шпагина так искренне получалось все это говорить, что я даже запутался: он правда такой впечатлительный или притворяется?

Мама Биби начала греметь посудой на кухне, и я думал, что она накрывает на стол, а она в итоге накрывала на пол – в зале. Бибин папа собирался есть на полу!

– Это такая традиция? – любопытничал Шпагин.

– Да, папа так привык, – отвечала Биби.

– Я тоже хочу!

И они сидели на полу вдвоем – Бибин папа и Шпагин, ели руками жирное мясо и о чем-то болтали. Мне было трудно понять о чем, потому что отец Биби говорил по-русски еще хуже, чем сама Биби, и в своей речи постоянно использовал незнакомые слова, но Шпагин всегда находил, что ему ответить.

Когда мы уходили, он назвал Шпагина настоящим мужиком. А я, который во время их трапезы скромно ужинал макаронами на кухне, не был даже удостоен взгляда.

Ну и ладно.

06.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Шпагин взял у Бибиной мамы рецепт какой-то жирной таджикской еды – сказал, что попросит няню ему это приготовить. Сумасшедший. Мне кажется, чтобы усваивать столько жира, надо родиться таджиком – наверняка у них тела, специально оборудованные под такую еду. Но Шпагин – он Шпагин, а не таджик; не понимаю, зачем ему это есть?

Еще он сказал:

– Приходите завтра ко мне в гости.

Но я постарался перебить его идею:

– Может, лучше ко мне?

– Не, я как раз Дану попросил приготовить обед специально для Биби.

Ну и, конечно, Биби сказала, что с радостью придет.

А мне стало как-то неловко от мысли, что она увидит его дом, похожий на замок из параллельной вселенной. У Шпагина личная няня, полный холодильник дорогущей еды, два бассейна, домашний кинотеатр, свет, включающийся по хлопку, и одна только личная комната размером с три Бибиных квартиры. Как это странно, когда кто-то живет вот так, в то время как отец Биби убивается на стройке, чтобы оплатить аренду их невзрачной однушки. Такие полярные миры. А я между ними – средний во всем. Ни богатый, ни бедный. Ни гей, ни таджик. Обычный. Разве что моя мама – это папа, и вообще он повесился, но в остальном ничего интересного.

07.11.2019

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня дома у Шпагина случилась дурацкая ситуация, к которой, кажется, сам Артем оказался не готов.

В этот раз, помимо Даны, по дому ходила еще какая-то женщина средних лет – она шумела пылесосом, вытирала пыль. Ну, убиралась, короче. Шпагин, увидев ее в своей комнате, вдруг начал отбирать у нее пылесос и пытаться на пальцах объяснить, что не надо у него убираться, что он сам все сделает.

Сначала я не понял, что такое. Ну, Шпагин богатый – ничего удивительного, что у них дома есть уборщица. Зачем пытаться это скрыть?

Потом пригляделся и прислушался. Понял. Она не говорит по-русски. А когда говорит, то это похоже на язык Биби. У него дома работает таджичка как прислуга.

И когда Шпагин принялся отбирать у нее пылесос, вежливо прося ее сегодня отдохнуть и ничего не делать, она думала, что он на нее злится, начинала как будто оправдываться и совсем походить на служанку.

И все это на глазах у Биби. Ужасно неловко.

Короче, Шпагин был красный со стыда, и я, наверное, тоже – ненавижу такие ситуации. Но Биби что-то спокойно сказала той женщине на их языке, и та ушла, оставив пылесос. Похоже, она просто перевела ей речь Шпагина. И похоже, она нашей неловкости вообще не почувствовала, потому что, когда Артем начал извиняться, Биби не поняла за что.

Она сказала:

– У всех своя работа.

Я подумал: мудро. Но Шпагин стоял какой-то совсем несчастный и, кажется, был с ней не согласен.

– Брось, – поддержал я Биби. – Твои родители ведь тоже работают, чтобы так жить. Все нормально.

Артем совсем по-взрослому вздохнул:

– У них вещизм.

– Что? – переспросила Биби.

– Что? – переспросил я тоже, решив, что такое не стыдно не знать.

Но он не ответил. Точнее ответил, но совсем не то. Сказал:

– Я никогда не смотрел телик в гостиной на третьем этаже. Он всегда там был, причем каждые два года новый. Но я никогда не смотрел.

А Биби ответила:

– Давайте посмотрим.

Мне показалось, что это какой-то неправильный ответ, не то, что хочет услышать Артем. Но тот кивнул:

– Давайте.

И мы пошли на третий этаж, смотреть его огромный телик, занимающий половину стены. Биби радовалась и говорила, что это даже круче, чем в настоящем кинотеатре, а Шпагин отвечал, что она может хоть каждый день приходить и смотреть. Или приходить просто так. Мне показалось, что, если бы он мог, он бы даже предложил ей переехать.