Текст книги "Другое тело"

2. Мост Сисек

В тот день Захария в первый раз отправился в венецианскую типографию кира Димитриса Теодосия, куда был приглашен работать корректором. Грек публиковал в Венеции издания на греческом и славяно-сербском языках, – в сущности, это были книги для ортодоксов, то есть для тех, кто принадлежал к православной вере, – и потом распространял их по всем концам Австрийской империи, где имелось сербское население. В тот первый день грек принял Захарию очень хорошо. «Мы едва дождались, когда вы приедете», – заметил он, при этом, правда, осталось непонятно, действительно ли он так думает, или же только говорит. Это был старичок с обостренным нюхом, он то и дело отгонял от себя табачный дым и дыхание собеседника. В кармане жилетки он носил постоянно застегнутый пряжкой молитвенник, на котором было написано, что он отпечатан в «славяно-греческой типографии Димитриса Теодосия». В его канцелярии, конечно же, лежала заблаговременно полученная бумага, curriculum vitae, нового помощника.

Из документа следовало, что Захария Стефанович Орфелин (год рождения 1726-й), греческого ортодоксального вероисповедания, принадлежит к числу подданных Австрийской империи, а по национальности славяно-сербского происхождения. Служить начал в Нови-Саде, одном большом городе на Дунае, в качестве «славянския школы магистра». В середине века проживал и учился граверным художествам и живописи в Будиме, Вене и Аугсбурге. (Здесь, как и обычно в документах такого рода, обойдены молчанием две жалобы на него местным властям за неоплаченные уроки музыки, которые он брал у одного словацкого чембалиста, изгнанного в свое время из Пешта.) Известность Орфелин получил в 1757 году, когда по случаю интронизации епископа Бачки Моисея Путника вручил виновнику торжеств великолепное художественно оформленное рукописное издание сборника песен собственного сочинения. Это «Приветствие Моисею Путнику» охватывало такие виды прекрасного, как поэзия, изобразительное искусство, музыка и сценическое воплощение, и открыло его автору путь к новым достижениям, в частности Захария вскоре был принят на службу канцеляристом к митрополиту Павлу Ненадовичу в Карловцах и начал работу над роскошно оформленными грамотами и церковными документами. (В этом месте составитель умолчал о женитьбе господина Захарии.) Из Вены, где он находился с митрополитом, Орфелин привез в Карловцы, ко двору митрополита, оборудование для типографии. С этого времени начинается его деятельность издателя и гравера. В 1760 году он издает «Оду на воспоминание Второго Христова пришествия» и создает эскиз малой и большой башен соборной церкви в Карловцах. (Здесь нет ни слова о рождении его ребенка, мальчика.) С 1761 года Захария снова пишет стихи и отсылает их в Венецию, где они выходят в свет отдельными книжечками в тамошней типографии Теодосия, однако из-за содержащихся в них политических идей у Захарии начинаются неприятности и с митрополитом, и с австрийскими властями. (Здесь умалчивается о том, что Захария был изгнан со службы при дворе митрополита…)

К счастью для Захарии, сотрудничество с венецианской типографией греческих и сербских книг кира Теодосия продолжилось к взаимной пользе. И вот теперь оно увенчалось приездом господина Захарии в Венецию, а незадолго до этого прибытием с родины Захарии большого ящика книг, которые он некоторое время назад отправил в Венецию и сейчас нашел уже распакованными и расставленными по полкам над его столом в типографии.

Они выпили немного греческого вина, но кир Теодосий не любил терять время зря. Захарии тут же было поручено подготовить к печати книгу, которая имела весьма длинное название:

КРАТКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ

ПРОИСХОЖДЕНИЯ СЛАВЯНО-СЕРБСКОГО НАРОДА

Книга относилась к историческим произведениям, которым кир Теодосий собирался уделить теперь несколько больше внимания ввиду того, что рынок проявлял к ним интерес. Автором был некий русский дипломат сербского происхождения, Павле Юлинац, а напечатать книгу нужно было еще до начала следующего, 1765 года. Кроме этого, Захария пообещал передать издателю и некоторые из своих новых стихов. Они должны были, по их договоренности, выходить каждое отдельной книжечкой в течение этого и будущего года. И еще Захария предложил написать сочинение под названием «Букварь малый».

– Вы неисправимый педагог, – с улыбкой заметил кир Теодосий, – хотя наверняка знаете, что путь к неудачам и бедам вымощен успешно осуществленными педагогическими начинаниями…

* * *

Май приближался к концу, когда однажды утром туман рассеялся и Захария увидел через скрытое в шкафу окно, где же он, собственно, живет и что находится вокруг его дома. Он находился в самом прекрасном и самом зловонном городе мира. Из комнаты за стеной доносились бой часов, десятилетиями совершенствовавшийся мужской кашель и хорошо поставленный женский альт, уже знакомый Захарии. Из коридора в комнату доносился запах сушеных растений, а мужской голос очень отчетливо произносил на венецианском диалекте какие-то не связанные друг с другом фразы:

– Запомните, о запомните! Наш Спаситель, Иисус Христос, думал справа налево! Христос и считал справа налево! Христос и читал справа налево! Не так, как мы… Запомнила? Анна, ты запомнила, что я сказал?

– Да. – Женский голос отвечал любезно, но безвольно и бесцветно.

– Род человеческий во сне более даровит, чем наяву… – продолжил мужской голос, но на этом месте то, что происходило в соседней комнате, прервалось, потому что на мужчину снова напал приступ кашля.

Должно быть, это хозяин дома, подумал Захария. Скорее всего, старик сделал сейчас Анне знак рукой, что она может идти.

Так оно и оказалось, потому что она почти тут же постучала в его дверь. Теперь он уже знал ее имя, причем еще до того, как девушка вошла. Стучала она своим браслетом, Захария это явственно слышал. Не дожидаясь приглашения, вошла в его комнату, села на один из стульев и внимательно осмотрелась. На руках у нее были зеленые кружевные перчатки, а поверх одной из них браслет в виде золотой ящерицы.

– Итак, вы господин Сакариас, наш новый жилец.

– Итак, вы Анна, хозяйка моей новой комнаты, – ответил Захария и уселся на свою матросскую койку.

– И вовсе я никакая не хозяйка. Я помогаю вашему хозяину, маэстро Джеремии, в его работе. И сейчас я здесь, у вас, по его распоряжению. А вы, господин Сакариас, откуда вы приехали?

– Я родом из Петроварадина.

– Что это – Петроварадин?

– Красивый город и крепость на Дунае.

– А что такое Дунай?

– Одна из четырех рек, берущих начало в раю.

– Правда? Господин выглядит на удивление хорошо для персоны, которая побывала в самом раю. Значит, это очень далеко отсюда.

– Да, в государстве, принадлежащем Венскому престолу.

– А зачем господин Сакариас приехал в Венецию?

– Вашему господину Джеремии порекомендовал меня в качестве жильца мой работодатель, кир Димитрис Теодосий, венецианский житель, владелец местной типографии и издатель, так что теперь вам ясно, зачем я здесь. Я корректор славяно-греческой типографии кира Теодосия. У нас с ним есть несколько книжных магазинов в Петроварадине, которые торгуют нашими изданиями.

– Но это не означает, что вы стали жителем Венецианской республики?

– Пока нет.

– В таком случае вам придется заплатить за жилье вперед. Лучше всего было бы сделать это прямо сейчас. Можете дать деньги мне, а я напишу расписку, если у вас есть чернила.

Так прошла и была заверена подписью синьорины Анны Поцце их первая встреча. В дверях она остановилась и, прежде чем выйти, сказала:

– Вижу, у вас есть колокольчик. Если что-нибудь понадобится, пока вы еще не привыкли, пожалуйста, звоните. Старый хозяин давно уже стал глуховат, и ему это не помешает, а я, если я где-то в доме, услышу и приду вам прислужить.

После этой встречи Захария не мог оставаться дома. Из соседней комнаты снова доносились звуки чембало, но играла не Анна, это было ясно по невероятной, почти механической скорости игравших пальцев. Музыка дышала, из нее изливалось что-то страшное, что не было музыкой, и Захария заранее угадывал, когда оно, это страшное, прозвучит. Звуки накладывались на звон колокола, отмерявшего пять часов после полудня. Захария еще не знал, что и впредь каждый день в это же самое время хозяин дома маэстро Джеремия будет играть Скарлатти.

Он вышел на мощенные каменными плитами тротуары и по набрякшей от воды собственной тени зашагал под каким-то грязным ветром, который топил в каналах птиц. Тумана не было, но на лагуну, как туман, опускалась тишина. Захария шагал неспешно и думал о том, что надежда всегда штука невежливая и не вполне чистая.

* * *

Как-то июньским днем, после полудня, Захария снова услышал из соседней комнаты низкий голос маэстро Джеремии. Старик снова декламировал свои загадочные фразы, которые звучали гулко, как из бочки:

– Разница между двумя мужчинами может быть большей, чем между мужчиной и женщиной… Запомнила, Анна? Но разница между двумя женщинами всегда больше, чем между мужчиной и женщиной… Ты следишь за моими словами, Анна? Ничего не перепутаешь? Так, на сегодня хватит. Теперь ступай. Пришло время кашлять…

Воспользовавшись удобным моментом, Захария схватился за свой колокольчик. Раздавшийся звон заставил его вздрогнуть, потому что здесь, в Венеции, он звучал совсем не так, как в Петрова-радине или Вене. Захария принялся внимательно разглядывать его, он даже заподозрил, что колокольчик подменили. За этим занятием и застала его Анна, вошедшая с бокалом вина, присланным, по ее словам, маэстро Джеремией.

– Чем могу служить молодому господину? – спросила Анна, ставя бокал на стол.

– У меня к вам два вопроса и один сюрприз.

– Прекрасно, послушаем сначала вопросы, а с сюрпризом подождем. Для настоящего сюрприза всегда время найдется.

– Благодаря чему, синьорина Анна, некий иностранец заслужил столь пристальное ваше внимание?

– У нас с вами много общего.

– С чего вы это взяли?

– Прочитала.

– Прочитали? Где?

– В дорожных документах этого иностранца. Там написано, что господин – вдовец, что у него есть сын, которого он не взял с собой в Венецию, и что одно из его имен – Орфелин. Это слово означает «сирота». Я тоже сирота. Подкидыш. Вас удовлетворяет такое объяснение?

– Нет. Вы, как и сами признаете, тайком рылись в моих ящиках и читали бумаги. Кроме того, вы взяли страницу с нотами моей приветственной песни епископу Моисею Путнику и скопировали ее. Поэтому и смогли исполнить ее в то утро.

– Мой юный господин, вы все неправильно поняли. Ваши документы я просмотрела по распоряжению хозяина дома, маэстро Джеремии. А на песню я наткнулась случайно и просто запомнила мелодию.

– Увидели и запомнили?

– Да. У меня дар читать с листа, как это называют музыканты, другими словами, стоит мне бросить взгляд на любую нотную запись, и я запоминаю ее целиком и могу тут же или позже спеть или сыграть. Впрочем, это не совсем дар, меня этому научили в сиротском доме, может быть, и вы тоже там учились музыке.

– Должен вас разочаровать, синьорина Анна, слово «орфелин», как звучит мое второе имя, уходит корнями в алхимию и обозначает особым образом ограненный драгоценный камень.

– Значит, вы не сирота?

– Могу сказать вам только то, что своих родителей я не помню. А вы? Вы приемная дочь маэстро Джеремии?

– Да нет, я же сказала вам, что выросла в Оспедалетто ди Санти-Джованни-э-Паоло.

– Что это такое?

– Это особый сиротский дом для музыкально одаренных девочек, брошенных матерями сразу после рождения. В Венеции таких домов четыре, и в них преподают лучшие музыканты, такие как Галуппи, Порпора, Скарлатти или Чимароза. Может быть, вы слышали эти имена? Маэстро Джеремия давал мне там уроки игры на чембало, а кроме того, как вы слышали, научил меня петь. Кстати, если у вас будет возможность, приходите как-нибудь на один из наших музыкальных вечеров, они у нас называются «accademia», там и послушаете. Венеция – столица музыки… А теперь ваш второй вопрос.

– Он в некоторой степени личного характера. Я никак не могу понять: что вам иногда диктует маэстро Джеремия во второй половине дня перед приступом кашля?

– Это «гномы», – со смехом ответила Анна, – но об этом мы поговорим в другой раз. Потому что сейчас пришло время для вашего сюрприза.

– Вы спрашивали меня в первый день, чем я занимаюсь в типографии кира Теодосия. Сейчас я вам покажу одну вещь, которую я набрал и напечатал специально для вас, чтобы вы смогли увидеть.

– Что это?

– Это поздравление в стихах, которое я начал писать, а когда закончу, то напечатаю у Теодосия и буду дарить такие поздравления у себя на родине, в Петроварадине и Нови-Саде под новый, тысяча семьсот шестьдесят пятый год, как и написано на обложке… Если Бог даст, один экземпляр подарю и вам, чтобы пожелать в новом году здоровья и всего самого лучшего.

– А на каком языке это будет напечатано?

– На моем родном языке, славяно-сербском, на котором я и пишу. Я прочитаю вам первую строфу, ее я уже сочинил, так что вы сможете услышать, как это звучит:

 
Красно время к нам грядет,
Зима изгоняется.
Аще пролетье пришло,
Лето приближается,
Небо чисто появляется,
Благозрачье обретается.
О, весна златая!
 

– Дивно! А теперь спойте эти стихи, – попросила восхищенная Анна.

– Но, Анна, это же новогоднее поздравление в виде отпечатанной книжечки, это не поют.

– Позвольте спросить, уважаемый синьор, кому нужны стихи, которые нельзя петь? Мне – не нужны. И скажу вам откровенно, бросьте вы все это. Забудьте. Не тратьте время и силы напрасно. Все вы, кто приходит с той стороны Альп, всегда печальны и склонны к самоистязаниям. Вас трудно понять и перевоспитать. Но давайте попытаемся сделать это прямо сейчас. Я хочу вам кое-что показать. И у меня есть для вас сюрприз. Приходите сегодня в конце дня на Понте делле Тетте, это по другую сторону от Риальто, там где Санта-Кроче. А еще лучше – приходите к моему сиротскому дому Оспедалетто на площади Санти-Джованни-э-Паоло, Святых Иоанна и Павла. Там вы меня увидели в первый вечер и сбежали от меня, я и сейчас там живу. А потом мы вместе наймем лодку. Но не опаздывайте, потому что на мосту мы с вами должны быть ровно в пять часов и двадцать шесть минут. Запомните, в пять двадцать шесть…

* * *

– Много веков назад, как говорит связанное с этим мостом предание, мужчины утратили желание совокупляться с женщинами, а женщины потеряли интерес к мужскому племени. Все стали спариваться с животными, в Венеции воцарилась содомия…

Этими словами Анна Поцце, сидя рядом с Захарией на ограде Понте делле Тетте, начала рассказывать свою историю:

– Чтобы оградить население от содомии, власти, обеспокоенные падением рождаемости в Венеции и ее окрестностях, разрешили публичным женщинам здесь, на этом мосту, привлекать прохожих, демонстрируя свои прелести и обнажаясь. Так мост получил то самое имя, которое и осталось у него по сей день, – мост Сисек.

При этих словах Анна Поцце сбросила со своих плеч шаль и предстала перед Захарией во всем великолепии красоты. Ее платье имело такой вырез, что обе ее груди были обнажены и не моргая глядели прямо в глаза Захарии, который, напуганный такими дарами, едва сдержался, чтобы снова не броситься в бегство, как это было в первый день на площади Святых Иоанна и Павла. Остановили его слова Анны:

– Не удивляйся тому, что я тебе показала. Ты не мог не заметить, что сегодня большинство женщин в Венеции носит грудь так, словно она на витрине, но я свою показываю не из-за моды. Посмотри хорошенько: если она тебе понравится, то станет твоей, правда не сейчас. В один прекрасный вечер, если будешь меня слушаться и не будешь бросать из-за «более важных» вещей, ты получишь ее в подарок.

При этих словах Захария привлек Анну к себе и поцеловал, а она спросила:

– А ты прочитал мои губы?

– Разве губы можно прочитать?

– Разумеется. Как любой поцелуй. Я твои прочитала.

– И что было написано?

– Я тебе это уже сказала. Все вы, что приезжаете с того берега Венецианского залива, который вы называете Адриатическим морем, люди тяжелые во всех отношениях. Вас тяжело научить радости и любви. Но зато и меня синьор должен будет кое-чему научить. У меня пока не было опыта отношений с мужчинами. Я видела, как мальчишки с борта лодки мочатся в канал Святого Луки, но этого все же недостаточно. Я хочу, чтобы ты мне показал, что у тебя есть. Но не сейчас. Дай мне немного времени. Женское время течет не в ту сторону, в какую течет мужское. И я надеюсь, мой синьор понял, что здесь, на мосту, он провел время лучше, чем если бы сидел над плохими стихами, которые к тому же нельзя петь…

Изумленный и смущенный, Захария замер на месте. Он не знал, что за всем этим последует.

– Ты ведешь себя так, словно еще не заплатил, – пошутила она и, поцеловав его, снова набросила на плечи шаль.

Витрина закрылась. Захарию мучил вопрос, не совершил ли он какой-нибудь ошибки; они возвращались в свою часть Венеции, Кастелло, когда он неожиданно и глупо спросил ее:

– Почему в пять двадцать шесть?

– Как почему?

– Я не понял, почему на мосту Сисек мы должны были быть в пять часов и двадцать шесть минут.

– Потому что я хотела показать тебе себя ровно во время твоего рождения. Насколько я знаю из твоих дорожных документов, ты родился в тысяча семьсот двадцать шестом году, так? И я решила, что было бы хорошо, если бы ты увидел меня в семнадцать часов и двадцать шесть минут, то есть в твой каждодневный день рождения. А мост Сисек был моим подарком тебе на день рождения. Если будешь меня слушаться, то каждый день будешь получать от меня подарки и в это время, и после этого времени тоже. Но запомни, если ты любовь поставишь на последнее место, после всех других своих дел и обязанностей, то она и в самом деле станет самым последним делом в твоей жизни. И последним делом на свете.

3. Приют неизлечимых

– Какой беспорядок, Dio mio, какой беспорядок! Свечи догорели до самых подсвечников, в зеркале ничего не видно от дыма, настольный колокольчик и Анна Поцце забыты; синьор Сакариас потратил еще две свои драгоценные венецианские ночи, трудясь над каким-то новым замыслом, над какой-то толстой книгой на странном языке degli schiavoni[2]2
  Schiavoni – словенец (итал.).


[Закрыть], которого не понимают даже сербы, что на нем говорят. А в это время за стенами дома лежит прекраснейший на свете город, царит мир, наш могущественный флот стоит на якоре, дож Мочениго отбыл на Лидо, бросить перстень в лагуну и обвенчать море с Венецией. Весь город сейчас там. Поедем туда и мы. Маэстро Джеремия заказал для нас гондолу, и она уже ждет внизу, на канале Чудес. Так что, синьор Сакариас, просыпайтесь и вставайте, тем более что мы не одни. Моя подруга Забетта решила нанести вам визит. Не надо нас стесняться, мы уже видели все, что можно было увидеть, потому что синьор Сакариас изволит спать голым…

Именно эти слова из целого потока фраз Анны Поцце заставили Захарию все-таки проснуться, и он как ошпаренный выскочил из постели, но ввиду вышеупомянутого обстоятельства немедленно нырнул обратно и натянул одеяло до самого подбородка. Перед ним стояли две красавицы, каждая с тремя лицами. Ближе к нему была незнакомая девушка с обнаженными плечами. Ее щеки были покрыты румянами точно ниже воображаемой линии нос – ухо, что придавало чертам ее лица резкость. У нее за спиной он увидел Анну. У обеих на груди было по две маскарадные маски. У незнакомой девушки Солнце и Луна, а у Анны два страшилища с клювами. Через приоткрытый рот каждой маски виднелся сосок груди, он напоминал кончик высунутого языка или пальца. Захария сразу заметил, что у Забетты соски гораздо крупнее, чем у Анны, и тут же молниеносно нанес ответный удар. Перепоясавшись полотенцем, он выбрался из постели со словами:

– Неужели, Анна, ты не ревнуешь меня к синьорине Забетте? Не боишься, что она может отбить меня у тебя?

Обе девушки расхохотались, а Анна грустно ответила:

– Нет, не боюсь. Забетта, к сожалению, больше не спит с мужчинами…

В гондоле, которую Захария неумело приводил в движение, действуя веслом наобум и вызывая этим у девушек взрывы хохота, они продвигались со скоростью улитки от канала Хризостомо в сторону Гранд-канала. Еще садясь в гондолу, Захария увидел в ней нечто такое, что его чрезвычайно удивило. Это была икона святого Себастьяна.

«Может быть, на дне гондолы в соломенной шляпе лежит и бокал со стихом, который продается?» – подумал Захария и ощупал шляпу. Бокала, разумеется, не было.

Учитывая беспомощность, которую проявил в гребном деле их скьявоне, девушки отказались от мысли попасть на Лидо. Остановились и высадились на площади Дзаниполо, где их спутник повел себя самым удивительным образом.

В центре площади стоял огромный бронзовый всадник. Он был готов пуститься галопом. Захария, который еще не видел изваяния, застыл, словно окаменев от его величественного вида. Шедевр сверкал так, будто только что появился на свет. Руками – в одной повод, другая на шее коня – он словно держал в узде все, окружавшее его. Перед этим чудом Захария простоял несколько мгновений в оцепенении, а потом почувствовал, что его, к сожалению, охватывает уже знакомая паника. Что-то похожее на неожиданный приступ болезни. Рядом с таким великолепием красоты на него напал страх, и он бросился бежать. Так же как бежал тогда, встретившись взглядом с глазами Анны, когда впервые увидел ее на этой же самой площади Святых Иоанна и Павла, бежал он и сейчас от красоты конной статуи, а она галопом преследовала его. Захария был охвачен одновременно и ужасом, и бессилием, он несся вперед, забыв о красавицах с тремя лицами, которых оставил где-то далеко и которые теперь пытались его догнать.

Изумленные спутницы с трудом настигли его в каком-то укромном дворике, где находилась корчма, и принялись успокаивать. Здесь они заказали вина, чтобы привести его в чувство, а потом moleche fritte con polenta, причем Захария понял, что это такое, только тогда, когда перед ним поставили жареного краба с полентой. Слушая колокольный звон с ближайшей церкви, они ели, пили и болтали, и девушки постепенно приходили в себя от потрясения и изумления, в которое повергла их выходка скьявоне.

– Итак, что за новый проект родился у синьора корректора типографии греко-славянских книг? – спросила Анна примирительным тоном.

– Я задумал, – с отсутствующим видом ответил Захария, – один журнал. Или календарь.

Ему тоже хотелось, чтобы происшествие, которого он стыдился, как можно скорее осталось в прошлом.

– И как он будет называться?

– «Альманах», «Журнал», «Сербская пчела», что-нибудь в этом роде. Там было бы всего понемногу, на любой вкус. В качестве введения я написал бы эссе, потом некоторые замечания о языке литературных произведений, потом публикации, касающиеся географии, науки о человеке, педагогики, истории, права, и все это с обзором недавно вышедших книг. Можно было бы поместить какую-нибудь восточную историю, пару-другую сонетов, текст в защиту женщин…

При этих словах обе гостьи Захарии зааплодировали и, сбросив с груди маски, принялись обмахиваться ими как веерами. Смущенный, не зная, куда девать глаза, Захария зачастил:

– Кроме того, там могут быть тексты по домоводству, торговле, ремеслам, архитектуре, музыке и изобразительному искусству, особенно по живописи и резным художествам, точнее – по гравировке на медных листах… Я предложил бы читателям присылать мне описания своих самых занимательных снов…

– И вы бы это печатали? – перебила его синьорина Забетта.

– Да, – ответил он.

– И читатели могли бы читать свои сны в напечатанном виде? Какая прелесть! – воскликнула Забетта. – А у вас уже есть чьи-нибудь сны?

– Да нет, пожалуй.

– Что же вы будете делать в таком случае?

– Не знаю.

– Я знаю, – вмешалась в разговор Анна. – Вам нужно опубликовать свой собственный интересный сон. Можно под чужим именем. Вам в последние ночи снилось что-нибудь необычное?

– Снилось, но это не для печати! – заметил Захария.

– Как так? Знаете что, расскажите-ка нам, а уж мы и решим.

– Что бы вы ни намеревались решить, этот сон не для пересказа, а тем более не для публикации в журнале.

– Немедленно рассказывайте! – закричали девушки в один голос.

– Я видел во сне, что иду по вашему знаменитому мосту, который называется Риальто. Не знаю, кто его строил, Микеланджело, Палладио, да Понте или Сансовино, но он прекрасен. Как вы знаете, по обеим сторонам моста тянутся лавки, есть среди них и книжные. Так вот, мне снилось, что я должен пройти по этому мосту в час, когда там больше всего людей и самое большое движение. Я очень спешил куда-то по важному делу и не успел одеться. Таким образом, на мосту я оказался полуголым: на мне была рубашка, а ниже – ничего.

В этом месте девушки рассмеялись и снова замахали масками словно веерами.

– Почему-то я надеялся, что это обстоятельство окажется не слишком заметным. И в таком виде быстрым шагом пробирался через толпу. Когда я был уже на середине моста, какая-то женщина вдруг выкрикнула: «Маledetto!», правда, я не понял, относилось ли это проклятие именно ко мне. Дело усугубилось тем, что в этой давке, среди локтей, кулаков, грудей, задниц и бедер, и мужских, и женских, у меня встало, и, добравшись до конца моста, я рухнул на камень, поэтому, просыпаясь, испачкал свою матросскую койку в зеленом доме маэстро Джеремии…

Конец истории тоже вызвал взрыв смеха, но Анна резко посерьезнела и прошептала:

– Дорогой мой синьор Сакариас, хотите, я вам кое-что расскажу и об этом сне, и о вашем сегодняшнем бегстве? Вы любой ценой хотите убежать от красоты. В страхе вы бежите от всего, что может очаровать, будто здесь, в Венеции, красота угрожает вам, тогда как нужно понять и принять ее как дар Божий. Вы бежите от красоты в камне: как можно быстрее через прекрасный мост, пусть и нагим! Бронзовый всадник Коллеони, кондотьер республики на площади Дзаниполо привел вас в ужас не потому, что он воин, а потому, что прекрасен! Потому что его создал гений Вероккио. Вы стараетесь держаться подальше от колокольчика на столе в вашей комнате, с помощью которого можно вызвать красавицу Анну Поцце! Вы бежите от любви, чтобы забиться в вашу комнатенку, где, не гася свечей, корпите над книгами, пишете то, что не принесет счастья вам и пользы другим людям. Я не говорю о букварях, учебниках латинского языка и прописях для школьников, это необходимые книги, да и вам, корректору в типографии, надо чем-то зарабатывать себе на хлеб. Но это не принесет вам ни любви, ни здоровья, ни счастья. Вы прекрасно рисуете и умеете сочинять музыку. А Венеция мать художников и мать музыки. Оглянитесь вокруг, но не как корректор славяно-греческой типографии кира Теодосия, или как там она называется, а как художник и композитор. Мы обе сейчас здесь для того, чтобы спасти вас. Чтобы предложить вам нечто другое. Впрочем, делайте выводы сами. Мы пойдем в театр «Новиссимо» на оперу Монтеверди, в «Сан Кассиано» послушать Кавалли и кастратов и Чести в опере «Святые Апостолы»… Не бойтесь красоты! Вы тоже принадлежите к миру искусства. Сегодня вечером мы отправляемся на концерт. И не говорите, что вам в это время нужно писать патриотические стихи, которые невозможно петь, или плачи по вашему отечеству, из-за которых, стоит вам их опубликовать, у вас будут большие неприятности не только с киром Теодосием, но и с самим вашим отечеством, и с церковью, и с цензурой в Вене…

* * *

К звукам церковных колоколов, означавшим, что на Кастелло пять часов после полудня, примешался звук чембало, часто звучавшего в зеленом здании. Это разбудило синьора Захарию от послеобеденного сна. Некоторое время он вслушивался в чембало с удвоенным вниманием знатока и хорошо выспавшегося человека. Тому, кто играл, больше удавался мажор, чем минор, legato было сжатым и белым, а двойные терции – результатом высокого мастерства и длительных упражнений. Ритм был смещен неожиданным образом до границы допустимого. В Лейпциге это называлось rubato: первую ноту незнакомец несколько затягивал, отчего композиция казалась написанной в размере три четверти, а не четыре. А затем молниеносное, словно выпущенное из рогатки presto… Играл, несомненно, мужчина. Захария, правда, заметил, что с исполнителем происходит что-то странное. В некоторых местах, а точнее сказать, в отдельных звуках слышалось нечто похожее на усталость, даже казалось, что пальцы музыканта боятся определенных клавиш на клавиатуре чембало, они как будто запинаются, натыкаясь на них. Захария вслушался внимательнее и понял, что даже может определить, на каких именно клавишах это происходит. Оказалось, на ре и несколько реже на фа, но только в теноровой октаве клавиатуры.

Странно, подумал он, но тут раздался звонок у входной двери зеленого дома. Захария быстро оделся и спустился вниз, где его ждал гондольер, чтобы отвезти на концерт, о чем он и договорился с утра с Анной Поцце.

Вечер был теплым, гребец, которого Захария сразу узнал, улыбался и явно пребывал в прекрасном настроении. Он болтал без умолку, благодаря чему пассажир узнал, что его зовут так же, как и его небесного покровителя, Себастьяном, что живет он тоже на канале Чудес, в доме, соседнем с зеленым, что в эти дни ему повезло и он не только продал глобус, но и нашел покупателя для бокала с письменами на дне, поэтому если синьор Захария по-прежнему не заинтересован, то сегодня же вечером он возьмет бокал из своего жилища и продаст…

На вопрос, куда он плывет и где назначила встречу Анна Поцце, Себастьян ответил, что направляются они ко всем известному месту – Консерватории дельи Инкурабили.

– Что это за место? – спросил Захария, удивив этим вопросом гондольера.

– Неужели вы не знаете? Это приют при монастыре для неизлечимо больных. Там живут девочки и девушки, зараженные такими болезнями, как проказа или та, которая получила название по имени древней богини любви Венеры.

– И что же, там устраивают концерты?

– Конечно, ведь туда принимают только тех больных, у которых есть несомненный музыкальный дар. И в Консерватории дельи Инкурабили есть музыканты, и они дают концерты, которые можно поставить в один ряд с концертами в лучших музыкальных залах Венеции.

– Невероятно, – произнес Захария, глядя в воду.

Слушая неумолчную болтовню гондольера, он заметил нечто, что очень заинтересовало его и от чего он никак не мог отвести взгляд: на углу канала за проросший в стене кустик зацепилось нечто непонятное. Когда они подплыли ближе, ему показалось, что это брошенная или потерянная дамская перчатка. Кружевная перчатка зеленого цвета… Они проплыли совсем рядом с ней и продолжили путь в сторону большего канала, гондольер продолжал трещать: