Текст книги "Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга шестая: октябрь"

На Русь, на затерянный в лесных дебрях Маковец, прибыло ответное посольство Цареградского Патриарха. Смиренный святой Сергий отказывался верить, что высокие гости посланы к его худости. Но по велению и в присутствии Российского Первосвятителя митрополита Алексия было читано ему и его братии послание Святейшего Патриарха: «Божией милостью архиепископ Константинограда, Вселенский Патриарх Кир-Филофей: во Святом Духе сыну и сослужебнику нашего смирения Сергию: благодать и мир и наше благословение да будет с вами. Слышали мы о Боге житие твое добродетельное, и весьма похвалили, и прославили Бога. Но единой главизны еще не достаточествует тебе, ибо не общее житие стяжал. Понеже ведаешь, преподобный, и сам богоотец пророк Давид, все обнявший разумом, ничто столько не похвалил, говоря: се ныне, что добро или что красно, но аще жити братии вкупе (Пс. 132, 1). Потому же и я совет благой даю вам, да составите общее житие, и милость Божия и наше благословение да будут с вами».

Этот «благой совет», утвержденный еще и на слове Священного Писания, на деле являлся повелением, непререкаемым приказом Вселенского Патриарха. Теперь в соответствии с желанием собственного сердца радонежский игумен мог с полным правом «доставить общее житие» в обители. Так он и поступил: всей братии было строго запрещено «называть что-либо своим». За образец были взяты древние монастыри, о которых святитель Иоанн Златоуст писал: «Там не говорят: “это – мое”, “это – твое”; оттуда изгнаны слова сии, служащие причиною бесчисленных распрей». Корни общего жительства уходят еще глубже, во времена апостольские, когда у множества уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим; но все у них было общее (Деян. 4, 32). Таковы были первохристианские общины – это же понятие по-латыни обозначается словом «коммуна».

«Коммуна», «коммунизм» – в нынешнем веке за этими словами видится призрак гражданских войн, тоталитарных режимов, гигантских концлагерей, жесточайших гонений на Церковь, попыток превратить миллионы живых людей с живыми душами в «колесики и винтики» государственных машин. Да, именно таков коммунизм безбожный, материалистический, который отличается от первохристианских коммун, как земля от небес. То был поистине диавольский трюк: при внешнем сходстве все понятия подменены, перевернуты, поставлены с ног на голову. У древних христиан – одно сердце и одна душа (Деян. 4, 32): их общины сплачивались вокруг Христа любовью к Богу и друг ко другу. У большевистских агитаторов – «классовая борьба»: на зависти и ненависти бедных к богатым строились их злобные теории. Не ради земных выгод, а ради Царства Божия верные складывали свое имущество к ногам апостолов (Деян. 4, 35). Материалисты, призывая «экспроприировать экспроприаторов» – грабить чужое достояние, сулили «рай на земле» – без Бога и против Бога. В России большевикам удалось соблазнить и совратить православный народ приманкой «справедливого равенства», но эта их «справедливость» обернулась кровавой и гнусной ложью. Мыльным пузырем вздували коммунисты украденные у христианства, чуждые их схемам идеалы «самоотверженного служения обществу». «Колесики и винтики» должны были отрекаться от самих себя, – но ради чего? Ради бездуховного, животного «земного рая»? Как мало этого для живой человеческой души! И когда начал рассеиваться дурман «революционного энтузиазма», все меньше становилось оболваненных «самоотверженных коммунистов». Захватив власть с помощью братоубийственного насилия, только насилием богоборческий режим мог длить свою власть, пока не лопнул, окончательно изверившись сам в себе. Большевистская ложь, спекуляция на низких свойствах человеческих душ привели к распаду и позору великую Российскую державу.

Сам Всевышний Создатель не насилует свободную человеческую волю. По доброй воле отрекались древние христиане от земных имуществ, составляя свои коммуны одной душой и одним сердцем (ср. Деян. 4, 32). Недаром святой апостол Петр упрекал тех, кто пытался лукавить при вступлении в сообщество верных: Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось? (Деян. 5, 4). Полное отсечение от себя земных благ и пристрастий, отречение от самих себя (то есть от оземлененности ветхого Адама в своей душе) есть подвиг, доступный лишь высоким душам и совершающийся только ради высочайших целей: ради Бога и Его Царства. Нелепо требовать подвига от всех людей: есть слабейшие, спасающиеся в миру через благочестие и добрые дела, и есть сильнейшие, искатели совершенства, избирающие для себя тяжкий крест иночества. Совершенный монах – это человек, совершенно отрекшийся от мира, и в такой мере совершенства нет и не может быть насилия. Преподобный Сергий никого не принуждал, вводя в Троицкой обители строгое общежитие.

Запреты действительно были жесткие: никаких собственных огородиков и безделушечек, а тем более денег; никаких поблажек любителям побаловаться или полакомиться отдельно от братии – даже чашу воды инок мог выпить только в общей трапезной. Тех, кому такие строгости пришлись не по нраву, никто не удерживал, и некоторые действительно ушли с Маковца в более вольготные, особножительные монастыри. Но и среди оставшихся оказались ропотники: внешне подчинившись требованиям общежития, в душе они не могли смириться с таким ущемлением их самости. Зревшее в них раздражение временами прорывалось наружу, болезненно отзываясь на жизни радонежской общины. Письмо из Константинополя стало забываться, новый Цареградский Патриарх Каллист I († 1363) был вынужден отправить в обитель преподобного Сергия послание – увещание к братии о послушании игумену. Но и это не помогло.

Положение иноков, тосковавших по особному житию, оставалось неопределенным, ибо они не имели доброй воли к совершенной нестяжательности. Против них был авторитет далекого Царьграда. Против них было желание святого митрополита Алексия, горячего сторонника общежительного монашества. Против них было повеление аввы Сергия, богомудрого наставника и чудотворца. Умом они его понимали и принимали, но вот косные, не очищенные еще сердца их упрямо цеплялись за собственность. Казалось бы, открытое сопротивление столь высоким авторитетам и такому великому игумену невозможно и недовольные могли только уйти из обители или смириться. Однако у потаенного «монастырского бунта» нашелся-таки вожак, влияние которого могло потягаться с властью самого Радонежского игумена. Это был Стефан, старший брат преподобного Сергия.

До поры Стефан как бы со стороны наблюдал за происходящим; теоретически он даже одобрял введение общежития. Ему казалось само собой разумеющимся, что никакие новшества не затронут его лично. Однако любовь и почитание старшего брата не могли понудить святого Сергия забыть о его долге настоятеля. В общежительном Троицком монастыре не должно было быть никаких «особых». И вот однажды Радонежский игумен вошел в келлию Стефана, молча собрал и вынес оттуда все лишнее.

Стефан с трудом удержался от вспышки гнева. Может быть, среди изъятого таким образом имущества оказалась какая-то вещица, хранившаяся в память о покойной жене. Преподобный Сергий не обязан был это знать, зато опытный и разумный инок Стефан должен был понимать, что любовь хранится не в памятных вещицах, а в сердце. Но Стефан не хотел ничего понимать: недобрые чувства помутили его разум. К этой внутренней смуте немедленно приразился опаснейший демон – «троерожный бес» тщеславия. Стефану вспомнились его «заслуги»: сан Богоявленского архимандрита, звание великокняжеского духовника – и еще более «величественный» уход от всего этого в захолустье Сергиевой обители. И кем был в его глазах преподобный Сергий? – «Младшим братишкой». Недаром говорил Господь: Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем (Мф. 1, 57). Для всех других святой Сергий мог являться старцем-наставником. Но Стефан-то помнил послушного отрока Варфоломея, не забывал о его трудностях в обучении грамоте, от чего тот избавился только чудом. Да и сама обитель на Маковце основывалась под руководством старшего, Стефана, и это по его благословению монастырский храм был поименован в честь Пресвятой Троицы. А вот теперь «младшенький зазнался» и дерзнул оскорбить старшего брата. Так это виделось взбаламученному сознанию Стефана.

Ревнитель Стефан действительно имел за плечами славный путь иноческих подвигов, но тщеславие – это такая отрава, которая обращает в ничто все былые заслуги подвижника и толкает его на путь зла. Так был прельщен Стефан. Мудрость и опыт еще удерживали его от явного мятежа против брата-игумена: он понимал, что это было бы преступлением. Но в душе его кипели темные помыслы тщеславия и раздражения, и Стефан уже не в силах был «обуздывать неудержимое зло языка». Время от времени с его уст срывалась язвительная реплика по поводу распоряжений преподобного Сергия. Остальные недовольные это заметили и начали группироваться вокруг влиятельного Стефана. У него появились свои «поклонники»: льстецы, подогревавшие в нем недобрые чувства. И вот однажды на клиросе, придравшись к какому-то указанию святого Сергия относительно богослужения (в чем Богоявленский архимандрит почитал себя непревзойденным знатоком), Стефан взорвался и выпалил: «Кто здесь игумен? Не я ли первый основал это место?» – и еще добавил «некие иные речения нелепые». Преподобный Сергий, находясь в алтаре, все это слышал. Сразу же после службы, никому не сказав ни слова, он ушел из своей обители.

Это походило на бегство. Святой Сергий мог и имел право властно смирить недовольных, в их числе и иноку Стефану указать надлежащее место. Он мог отстаивать свое дело, свой Троицкий монастырь – силой закона. Но он словно бы продлил детское послушание: удалился от гнева старшего брата.

Однако как же мог Радонежский игумен оставить всех своих детей-иноков? Как могло без него сбыться видение о птицах, сулившее славу обители Святой Троицы? Неужели преподобный Сергий попросту воспользовался случаем, чтобы сбросить всегда тяготивший его груз настоятельства – со всеми заботами и суетной честью? Неужто оставлял он души монастырской братии на произвол судьбы? Нет, дело, вверенное ему по Божией воле, предавал он той же благой и всемогущей воле. Духоносный Сергий «удалялся от зла, чтобы сотворилось благо» (ср. Пс. 33, 15).

Обитель была больна изнутри – скрытым недовольством, потаенным раздором. Внешние строгости и наказания могли только загнать болезнь глубже, но не уврачевать ее. Преподобный Сергий оставил иноков одних, и их душам предстояло вкусить горькое лекарство сиротства. Они должны были собственным разумом, свободной волей, своей вразумленной любовью сами вернуться к духоносному авве. Лишь так они могли научиться не ропотом, а благодарностью встречать его отеческие веления. Общее житие обители Пресвятой Троицы должно было явиться следствием не внешнего подчинения власти, а внутреннего единства любви.

Святой Сергий отыскал для себя новую глушь, потаенное место на реке Киржач. Там словно бы повторилась история Маковца. Вскоре узналось, куда удалился великий авва. Один за другим самые верные и любящие, самые стойкие в подвигах духовные дети его покидали Троицкий монастырь и спешили на Киржач. И снова преподобный Сергий, с любовью принимая каждого, работал на них, «как купленный раб», – расчищал лес, строил келлии. На Киржаче являлся новый остров благодати – созидалась новая обитель.

В то же время монастырь на Маковце приходил в упадок. Стефан сразу понял, что он натворил. Фальшивое самолюбие еще не позволяло ему бежать за младшим братом, кланяться тому в ноги, каяться, но игуменства в Троицкой обители Стефан не принял. Он тоже ушел – опять в Москву, в монастырь Богоявления, где затворился в келлии: медленно созревая в смирении, в готовности к покаянию.

Осиротевшая, обезглавленная Троицкая обитель словно бы умирала. Лучшие, сильнейшие ушли на Киржач к своему авве. Оставались те, которые не в силах были расстаться с обжитыми келлиями. Остались и бывшие недовольные. Теперь они вволю могли наслаждаться особножительством: ковыряться на своих огородах, баловаться травяным чайком в собственных избушках. Но чем дольше продолжалось это, тем чаще вдруг опускались у них руки в этих особных занятиях, и горьким казалось заманчивое лакомство на особицу. Разрушалось монастырское хозяйство, но это было еще полбеды. Несравненно хуже было то, что не шла молитва, как бы затворились перед ними Небеса, обессмысливалась жизнь иноческая. Братия все яснее понимали, почему это происходит. Долго, целых два года длилось это искушение, пока в каждом окончательно не вызрела невыносимая тоска – тоска разлуки с духовным отцом. Тогда наконец эти овцы без пастыря пошли к святому митрополиту Алексию со «слезницей»: пусть вернет им авву Сергия – «не можем долее терпеть такого лишения».

Митрополит всея Руси снизошел к мольбам троицкой братии. Он отправил к преподобному Сергию гонцов с повелением: поставить кого-нибудь из духовно зрелых учеников настоятелем Киржачского монастыря, а самому немедленно возвращаться в монастырь Святой Троицы, «дабы братия не скорбела о разлучении с ним». Преподобный Сергий отвечал: «Так от меня скажите владыке митрополиту: все из твоих уст приемлю с радостью, как бы из уст Христовых, и ни в чем тебя не преслушаю».

Повинуясь слову святительскому, Радонежский игумен возвращался в родную обитель Пресвятой Троицы. Но не «пусто место» оставлял он за собой, а ветвь насаждаемого им на Руси великого древа святости – киржачский Благовещенский монастырь. Посвященный аввой Сергием в настоятели на Киржаче преподобный Роман († 1392) – первый из бесчисленного множества «птенцов гнезда Сергиева», которые, окрылившись, сами понесли Свет Христов во все концы Русской земли.

Без аввы Сергия его Троицкая обитель казалась умирающей, но на самом деле это отмирали грехи непослушания, стяжательства, разобщения. С возвращением духоносного наставника монастырь воскрес для светлого единства, величия, духовной гармонии. Преподобный Епифаний Премудрый пишет о возвращении святого Сергия к исстрадавшейся братии: «Умилительно было видеть, как одни со слезами радости, другие со слезами раскаяния, ученики бросились к ногам святого старца: одни целовали его руки, другие – ноги, третьи – самую одежду его; иные, как малые дети, забегали вперед, чтобы полюбоваться на своего желанного авву, и крестились от радости; со всех сторон слышались возглашения: Слава Тебе Боже, обо всех промышляющий! Слава Тебе, Господи, что сподобил нас, осиротевших было, вновь увидеть нашего отца!»

Потом пришел из Москвы Стефан: с изнуренным лицом, в ветхой одежде, с сокрушенным и смирившимся сердцем. Мы не знаем, что произошло между двумя братьями – старшим по возрасту и старшим по духу.

Нам неведомо, какими слезами оплакал и в каких словах Стефан исповедовал свою вину перед аввой Сергием. Или, может быть, этим двоим и не нужно было слов? Ведомо только, что великая душа Стефана воспряла из временного помрачения, и его светильник смиренно воссиял среди других светочей Троице-Сергиевой обители. Недаром один из иноков-прозорливцев увидел однажды Ангела Божия, сослужащего трем священникам: преподобному авве Сергию, Стефану и его сыну Феодору – то была святая семья. Склонившись перед величием младшего брата, преподобный Стефан Радонежский впоследствии с умилением вспоминал, как еще в детстве «возливал ему воду на руки», и его воспоминаниям мы обязаны тем, что стали известны подробности дивного детства святого Сергия-Варфоломея.

Уход Радонежского игумена на Киржач словно бы погрузил во мрак Троицкую обитель, чтобы тем прекраснее и радостнее воссиял ее рассвет. Горе разлуки с духовным отцом стерло в сердцах братии мелочные пристрастия; противление сменилось радостным послушанием святому авве. Очистившись в искушении, истинным сделалось их общее житие, в «одну душу и одно сердце» сплотилось вокруг преподобного Сергия братство Троицкое, чтобы всей разобщенной Руси явить образ великого единства. Только из такого, свободой дышащего и любовью скрепленного гнезда могли явиться дивные птенцы – просветители Русской земли, предвозвещенные в видении о птицах. Не силой и властью, а красотой смирения и кротости покорил авва Сергий братию обители, созидаемой им во имя Божественной Вселюбящей Троицы. Его монастырь утвердился, сделался единой семьей братьев во Христе, и тогда уже Радонежский игумен «яко солнце отечеству воссиял еси».

Игумен Русской земли

Все шире становилась большая дорога – большак, ведущий русских людей в обитель преподобного Сергия. Маковицкий скит на глазах преображался в Лавру: так называются монастыри знаменитые и великие. Как всегда, распахивались монастырские ворота перед бедными, больными, убогими. Так повелел авва Сергий, сказав ученикам: «Если сохраните заповедь мою без роптания, то и по кончине моей обитель распространится и многие годы стоять будет благодатию Христовой». Кроме простого люда все чаще захаживали в Сергиеву Лавру гости знатные – бояре и князья, вершители судеб Руси. Они тоже приходили к авве Сергию за милостыней – за благодатной помощью в делах державных; они тоже искали у него чудесного исцеления – излечения Русской земли от многих и тяжких болезней.

Временами Троицкая обитель переполнялась разным народом так, что было трудно узнать, кто, откуда и зачем пришел. Нищие и паломники соседствовали с княжеской свитой, с останавливающимися здесь воинскими отрядами. В пестром многолюдье мог как бы затеряться, остаться неузнанным пришелец небесный.

Так однажды, когда монастырь наполняла многочисленная свита князя Владимира Храброго (1353–1410), иноки увидели в алтаре какого-то незнакомого священнослужителя, лицо и ризы которого сияли необычным светом. Преподобный Сергий совершал Божественную литургию в сослужении своего брата Стефана, племянника Феодора и этого светлого пришельца. Иноки сначала думали, что неизвестный был священником из окружения князя Владимира, но выяснилось, что в княжеской свите не было никаких иереев. От незнакомца исходило такое сияние, что трудно было даже смотреть на него. Наконец один из видящих чудо иноков, ужаснувшись, догадался: «Без сомнения, это Ангел Божий, сослужащий Сергию». После службы ученики приступили к авве Сергию с расспросами о виденном; тот по своему обыкновению отнекивался – дескать, не было в алтаре никакого четвертого. Но, понуждаемый ими, он вынужден был сознаться: «Чада мои любезные, если Господь открыл вам тайну сию, то я не могу утаить от вас, что виденный вами был Ангел Господень, и не только теперь, но и всегда бывает такое посещение Божие мне, недостойному, во время совершения Божественной литургии; вы же сохраните сие в тайне до исхода моего из сей жизни». Небесный гость как младший священник постоянно прислуживал святому Сергию при принесении им Таинственной Жертвы «о всех и за вся».

Один из ближайших учеников Радонежского игумена, преподобный Симон Троицкий, экклесиарх, узрел однажды, как во время служения его аввы «небесный огонь ходил по жертвеннику, осеняя весь алтарь и объемля окрест святую трапезу». Потом Божественное пламя свилось и вошло в Чашу Евхаристии, из которой причастился святой Сергий – не обжигаясь, а просияв, как в древности неопалимая купина (см. Исх. 3, 2). Заметив, что ученик трепещет от страха, авва Сергий спросил его о причине этого, и тот отвечал: «Я видел благодать Святого Духа, действующую с тобою». И это чудо святой Сергий запретил разглашать до его кончины.

Такие дивные видения были чудесами значения высшего, чем исцеление больных, изгнание бесов или прозорливость. То были свидетельства того, что преподобный Сергий не просто обладал благодатными дарами, но жил уже в постоянном общении с Горними Силами. Духовное могущество Радонежского аввы стало настолько велико, что могло распространиться на необозримую Русскую землю. Сердце его, расширенное Божественной любовью, уже вмещало в себя не только монастырскую братию, но и весь родной народ Божий. Сделавшись земным небожителем, он был призван к служению земному отечеству – по воле правителей мирских и церковных, но более по велению своего великого человеколюбия.

Ярчайшими деятелями тогдашней Руси были три святых человека, три объединителя Отечества. Благоверный князь Димитрий Московский (Донской; 1350–1389) государственной мудростью, сочетавшей доброту и силу, сплачивал вокруг себя Родину. Святой митрополит Алексий утверждал русский народ в православном церковном единстве, освящающем единение державное. Преподобный Сергий не имел ни мирской, ни церковной власти, но смутьяны, противившиеся и великому князю, и иерархам Церкви, смирялись перед сиянием живой святости, исходившим от Радонежского чудотворца.

И святитель Алексий, и благоверный Димитрий не раз обращались к смиренному Радонежскому игумену за советом и помощью. Человек не от мира сего, преподобный Сергий был совершенно чужд земной политике, но то, что он совершал, было выше и действеннее любых политических акций. На крепких плечах труженика и аскета нес он державный крест – крест преодоления русских междоусобиц.

Тихим послушником, скромным гонцом от великого князя и митрополита шел он туда, где разгоралась смута. Посягавшего на великокняжеский престол князя Димитрия Суздальского (1322–1383) авва Сергий не просто примирил с благоверным Димитрием Московским, но скрепил их союз узами поистине благодатного родства. Вмешательство святого Сергия преобразило суздальский мятеж в дивное счастье для великокняжеского дома. Дочь суздальского князя и духовная дочь Радонежского духоносца святая княжна Евдокия (1353–1407) стала женою благоверного Димитрия. То была одна из прекраснейших женщин, каких только знала русская история. Благодатный брак, любовь и преданность чудной супруги стали опорой князю Димитрию Донскому в его неимоверно тяжких подвигах служения Отечеству. То был дар князю – собирателю Руси от игумена Русской земли. Так к союзу любви с Москвой-объединительницей приводил авва Сергий и Суздаль, и Ростов, а впоследствии и саму упрямую, до коварства и предательства дошедшую Рязань.

При создании святынь Первопрестольной Москвы святитель Алексий свободно черпал из духовного кладезя Троице-Сергиевой Лавры. Оттуда он взял опытных старцев-наставников для братии своего Чудова монастыря. Митрополит «выпросил» у Радонежского игумена его любимейшего ученика, преподобного Андроника (1320–1373), чтобы тот возглавил столичный Спасов монастырь. На настоятельство в московской Симоновой обители был «отобран» у аввы Сергия его возлюбленный племянник – святой Феодор. Возводя свои обетные монастыри, благоверный князь Димитрий также просил на игуменство в них учеников преподобного Сергия. Радонежский духоносец делался отцом отцов: его воспитанники уже сами становились духовными главами, вели других ко спасению и совершенству.

Святитель Алексий думал о том, как привести великое духовное значение преподобного Сергия в соответствие с его положением в церковной иерархии. Престарелый митрополит чувствовал близость своей кончины: лучшего себе преемника в возглавлении Русской Церкви, чем Радонежский авва, он и представить не мог. Такое решение диктовалось еще и особыми, очень неприятными обстоятельствами церковной жизни. Благоверный князь Димитрий был ослеплен внешними достоинствами своего духовника Михаила-Митяя († 1379) и уже просил святителя Алексия благословить того в качестве будущего митрополита. Святой Алексий в благословении Митяю отказал: он ясно видел, что этот тщеславный, более самолюбивый, чем боголюбивый человек совершенно непригоден к первосвятительскому служению на Руси. А вот если бы на митрополичий престол согласился взойти преподобный Сергий, ни о каких Митяях уже не могло бы быть и речи, против этого не посмел бы спорить и сам великий князь, весь русский народ единодушно приветствовал бы Первосвятителя-духоносца. Так думалось святителю Алексию, но иначе мыслил преподобный Сергий; иное судил Всеведущий Бог.

Святитель Алексий призвал к себе Радонежского игумена и для начала беседы возложил на него крест: золотой, украшенный драгоценными камнями. Подвижник Маковца стал отказываться: от юности не был златоносцем, а старости тем более прилична нищета. Но святитель призвал игумена к послушанию, и авва Сергий принял золотую ношу. Ожидая покорности и во всем последующем, святой Алексий объяснил значение своего подарка: «Желаю еще при жизни моей обрести мужа, могущего после меня пасти стадо Христово, и из всех избрал тебя единого, как достойного править слово истины. Знаю верно, что от великодержавного до последнего человека – все тебя желают, итак, ты заблаговременно почтен будешь саном епископства; после же моего ухода и престол мой воспримешь». Но тут послушание преподобного Сергия кончилось. Он отвечал бесповоротным отказом, по сути – резким, совсем неожиданным в устах этого смиренного послушника: «Владыко святый, если не хочешь ты отогнать моей нищеты от слышания твоей святыни, не говори более о том моей худости и никому другому не попусти меня к сему понуждать, ибо невозможно обрести во мне желанного тобою». И святитель Алексий отступил, потому что понял: если настаивать, то преподобный Сергий уйдет навсегда и затеряется в каких-нибудь пустынных дебрях.

Отказ Радонежского духоносца объясняют обычно тем, что он по смирению не захотел отдать себя в Первосвятители всея Руси. Однако истолкование этого его поступка далеко не так просто. Преподобный Сергий обладал истинным смирением, включающим в себя совершенное послушание церковной власти. Еще в юности, при посвящении в игуменский сан, он получил строгий урок такого повиновения и навсегда усвоил его. Он уже отдал всего себя на служение: сначала радонежской братии, потом и всей Русской земле, которую пешком исходил с посохом миротворца, которая и сама стекалась к нему в Троицкую обитель многолюдными толпами, несла ему свои боли и нужды. Несомненно, он мог с таким же смирением облечься в златотканые митрополичьи ризы, как и в свой заплатанный подрясник.

Прозорливец Сергий не мог не предвидеть того, чем грозила Руси борьба вокруг митрополичьего престола. За кончиной святителя Алексия последовало страшное духовное бедствие: церковная смута, причинившая неисчислимые беды и народу, и государству. Благоверный князь Димитрий впал в смертный грех противления духовной власти, истерзал этим Отечество и собственную душу, должен был мучительно восставать через покаяние, надломился и скончался в расцвете сил. Церковная смута изнурила и привела к ранней кончине великих святителей: «воинствующую совесть Русской Церкви» – пламенного святого Дионисия Суздальского († 1385) и племянника Радонежского аввы – кроткого Феодора Ростовского. Над самой Троице-Сергиевой Лаврой нависала опасность: беснующийся властолюбец Митяй грозил «раскатать ее по бревнышку». Уже после Куликовской победы 1380 года грех церковного раздора довел Русь до пожарищ Тохтамышева нашествия 1382 года, новых унижений и поборов ордынских, отсрочки освобождения от гнета Орды. Казалось бы, всех этих несчастий могло и не быть, если бы святой Сергий принял предложенный ему митрополичий престол. Да, Радонежский духоносец провидел грядущие беды, но поделать ничего не мог: воспринять митрополию для него было невозможно. Безусловно, он подчинился бы велению святителя Алексия, если бы в его словах слышался приказ Матери-Церкви, возвещающей волю Божию. Но преподобный Сергий услышал не зов небесный, а голос мирской политики.

Ни Российский митрополит, ни тем более Московский великий князь не имели права ставить Первосвятителей для Русской Церкви. Этим правом обладал только Вселенский Патриархат. А у Царьграда уже был свой избранник: в преемники святителю Алексию предназначался один из светочей византийской учености, святитель Киприан (1336–1406), серб по национальности. В Москве же считали, что этот «чужак» не сможет разобраться в сложнейших русских делах, его не будет слушаться народ, и вообще, дескать, митрополит должен быть свой, русский. Благоверный князь Димитрий упрямо продвигал своего любимца, сведущего в политических интригах, красноречивого и обходительного Митяя. Святитель Алексий видел недостоинство этого претендента, но и сам не был свободен от «политически-патриотического» взгляда на церковные дела. А преподобный Сергий имел чистейшее духовное зрение, чуждое всяких земных оглядок и пристрастий. Он не мог подчиниться Российскому митрополиту, звавшему его на Первосвятительство, поскольку повиновался высшей церковной власти – Вселенскому Патриархату.

Подтверждение правильности такой трактовки действий преподобного Сергия мы находим в исторических фактах: он неоднократно уговаривал благоверного князя Димитрия принять на Московскую митрополию святителя Киприана. Да, Радонежский игумен сделал все, что мог и на что имел право, чтобы предотвратить церковную смуту. Но пристрастие к Митяю помрачило разум великого князя: благоверный Димитрий оставался глух к увещаниям аввы Сергия. На Руси готовилось беззаконие: самочинное поставление Митяя в митрополиты без согласия Царьграда. Против этого восстал святитель Дионисий Суздальский. Преподобный Сергий поддержал его в борьбе с самозванством, помог избежать темничного заключения, и святой Дионисий отправился в Константинополь докладывать Патриарху о русских церковных нестроениях. Митяй был вынужден ехать за ним следом, чтобы искать для себя законного поставления: в неудаче своих посягательств он винил Радонежского игумена и кричал, что по возвращении уничтожит Сергиеву обитель. Братия Троицкой Лавры испугалась, но духоносный авва защитил свой монастырь непобедимым оружием молитвы. «Молю Господа Бога моего сокрушенным сердцем, да не попустит Митяю хвалящуся разорить место сие святое и изгнати нас без вины», – воззвал преподобный Сергий. Получив откровение свыше, он спокойно сказал братии: «Митяй не получит желанного, не увидит даже Царьграда». Так и случилось: честолюбец умер на корабле по дороге в Константинополь. После этого, по слову жития, «преподобного Сергия почитали как единого от пророков».

Тогдашний Вселенский Патриархат понимал больше и видел дальше, чем московские патриоты. В Царьграде думали не только о Северо-Западе Руси, но и о том, как сохранить единство Московско-Киевской митрополии. Южная Русь находилась под властью иноверных поляков и литовцев, враждебно относившихся к Москве. «Своему, русскому» ставленнику князей Московских едва ли удалось бы уберечь от церковного разделения Север и Юг Православной Руси, как удавалось это чужеземцам, избранникам Царьграда, – святителю-сербу Киприану и его преемнику – святителю-греку Фотию († 1431).