Текст книги "Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга шестая: октябрь"

Однако и вправду: какие грехи могли быть у ребенка, тем более такого, как Варфоломей, освящавшегося еще в материнской утробе? Ведь мы так часто умиляемся детской чистоте и невинности, любуемся ясными лучиками и чистыми глазами детей. Да, в сравнении со смрадом, которым бывает пропитана «взрослая» жизнь, детские души кажутся благоуханными. Но так ли уж совсем чиста эта чистота раннего возраста? Откуда тогда берутся капризы, жестокие шалости, совершенно дикие выходки маленьких детей, особенно некрещеных? Со времен падения Адама и Евы весь наш род, род человеческий, заражен семенем греха. Это злое семечко есть и в детских душах: если не бороться с ним, оно постепенно прорастает, сначала в дикую травку нечистых помыслов, потом в колючий кустарник скверных привычек, а затем и в темные джунгли страстей и пороков. И человек становится рабом сатаны, несущим в мир гордыню и жестокость, подлость и грязь. Чем раньше душа начинает сражаться с семенем греха, тем легче ей выстоять в чистоте и доброте, стать достойной Всевышнего. Это понимал премудрый ребенок Варфоломей, повторяя истину Божественного Откровения: никто не чист пред Богом, даже если всего один день проживет в падшем мире, на грешной земле (см. Иов. 14, 4–5).

Внешний христианских подвиг – аскезу – называют еще умерщвлением плоти. Это понятие отпугивает многих непосвященных, видящих в нем что-то вроде самоубийства. Сам образ аскета, изнуренного постом, кажется унылым и безрадостным. Но на самом деле только подвижникам становятся доступны самые высшие духовные радости, истинное земное счастье, переходящее в вечность. Нужно понять, что именно предается смерти в христианском подвиге «умерщвления ветхого Адама». Это действительно своего рода похороны всего злого и лживого, что пятнает душу и мешает человеку стать поистине прекрасным, могучим, блаженным. В это сражение со злым семенем в собственный душе с раннего детства вступил преподобный Сергий, и Святая Церковь воспевает ему: «Радуйся, постом, поклоны, стоянием на молитве, бдением умертвивый плоть свою. Радуйся, умертвивый оную прежде, нежели она жива страстем быше. Радуйся, мертв сотворивый язык противу глаголания скверных, клеветных и ложных; радуйся, мертвы устроивый ушеса противу слышания душевредных. Радуйся, мертвы содеявый руце противу грабления и всяких зол творения, радуйся, мертво сотворивый чрево противу объядения и пиянства. Радуйся, мертвы сотворивый чресла своя противу нечистоты; радуйся, мертвы сотворивый нозе противу течения в путь грешников и на совет нечестивых».

Святой Сергий убил в себе «ветхого Адама», стал мертв для всех видов греховного соблазна – и тем воскрес к радости истинной жизни с Богом и в Боге.

Сквозь величие духоносного аввы Сергия проступает образ благочестивого ребенка Варфоломея. Преподобным Сергием воплощен завет Христа быть как дети (Мф. 18, 3), чтобы войти в Царство Небесное. Великий подвижник в трудах и испытаниях, в мудрости и славе остался как дети, то есть сохранил в себе незамутненным свет души, как бы только что вышедшей из рук Творца. В этом как раз и заключается смысл понятия детской чистоты. В ребенке еще не проснулись грубые «взрослые» страсти. Он искреннее, горячее, доверчивее и восприимчивее к Божественному, поскольку житейская паутина еще не успела затмить в нем естественный для каждого человека, врожденный порыв к своему Создателю. Игумен Радонежский до конца жития и навеки остался по-детски доверчивым к Небесному Отцу, по-детски пламенным в стремлении к Всевышнему, по-детски простым и всем сердцем открытым для любви к людям. Очищенное и возрожденное, райское детство человечества сочеталось в нем со зрелой мудростью просветителя падшего мира, со славою сынов Нового Завета, призванных Христом к величию детей Божиих.

Конечно, юного Варфоломея в его подвигах вдохновляла и укрепляла благодать Господня: без этого человек не может творить ничего доброго (ср. Ин. 15, 5). Делом Промысла Божия было и то, что маленький избранник рос в святой семье. Праведные Кирилл и Мария воспитывали и воодушевляли сына для служения Всевышнему, понимали и лелеяли его святые стремления. Так легче было Варфоломею проникаться необходимой в его будущем иноческой жизни добродетелью – послушанием.

Без послушания нет монаха. Более того, без послушания нет и не может быть христианина. Как сказано у преподобного аввы Дорофея, кто отказывает в послушании старшим, потом начнет противиться духовным властям, так дойдет до неповиновения Самому Богу – и сойдет с ума. Долг послушания родителям или начальникам человек вправе и обязан нарушить только в единственном случае: когда это противоречит величайшему долгу послушания Господу. Недаром, когда человек готовится оставить мир и всецело посвятить себя Богу, еще до иноческого пострига первым его званием становится: послушник. Из трех основ иноческой жизни: послушания, молитвы и поста – послушание называют высшей добродетелью.

Еще в родительском доме Варфоломей явился совершенным послушником. Преподобные Кирилл и Мария были мудры: они отличались не слепой любовью к своему дивному чаду, но трезвенно и по-христиански взращивали его: в труде. Варфоломей был послушен и усерден во всем. Он не различал «черных» или «почетных», «мужских» или «женских» дел, но с одинаковой радостной готовностью выполнял то, что ему поручали. У отца и других мужей учился он мужским ремеслам: плотничать и строить, возделывать землю. У матери перенимал он «женское» мастерство: печь хлеб и шить одежду. Все эти навыки пригодятся ему впоследствии, умелый труд станет одной из главных черт жития Радонежского игумена.

Высок и прекрасен молитвенный подвиг монаха. В нем – духовная опора для бытия этого мира, а для самого подвижника – сладость иноческой жизни, обретаемая в богомыслии и таинственных созерцаниях.

Но не станет истинным монахом тот, кто в погоне за этой сладостью пренебрегает соленым потом труда. Святые отцы, великие в молитве и дерзновении ко Господу, в то же время усердно занимались рукоделием. Они знали: всякие «духовные» предлоги к отказу от труда оборачиваются ложью – если тело остается в праздности, вслед за ним расслабляется и ум, теряя способность сосредоточится на молитве, начиная блуждать невесть где. Занятость рук, собранность во внешнем труде, сочетаясь с молитвенным деланием, отнюдь не отвлекают душу от Небес, но взращивают и ее в трудолюбии. Так, преподобного Сергия, этого земного Ангела, видим мы вскапывающим грядки на огороде или месящим тесто в пекарне.

Юный Варфоломей преуспевал в отсечении от себя мирских соблазнов. Его уже совершенно не манили ни обильная еда, ни лакомства, ни мягкая постель, никакие земные блага. Он был чужд раздражению, гневу, зависти, унынию. Постом и молитвой оберегать душевную и телесную чистоту: это стало его навыком, его жизнью. Память о Боге была с ним всегда, заполняя каждое мгновение, и во сне губы его шептали слова молитвы. Он возносился к боголюбию, ибо искал не своего, а Божия – не славы знаменитого подвижника, а возможности служить Всевышнему. Так он молил Господа: «Да даст мне всем сердцем и всей душою служить Ему».

Гладким был путь Варфоломея в Горняя. Слишком гладким. При таком быстром восхождении у подвижника может закружиться голова, и здесь его подстерегает самый тонкий и смертоносный из всех соблазнов – тщеславие, порождающее диавольский грех гордыни. Стоит только приписать свои успехи в духовной жизни не всеукрепляющей благодати Божией, а собственным трудам – и возгордившаяся душа опрокинется в пропасть самопревознесения, в сатанинскую прелесть, возвращение откуда бывает очень трудным. Оберегая Варфоломея от этой страшней опасности, Промысл Божий преподал ему суровый урок.

Двенадцати лет Варфоломея отдали учиться грамоте. И благодатный мальчик, еще до рождения ознаменованный чудом юный подвижник, молитвенник и постник… оказался неспособным «понять и аза» в искусстве чтения, доступного любому заурядному ребенку. Сверстники насмехались над ним и презирали его, учителя наказывали, любимые родители строго и горько укоряли. Все это было очень больно (хотя и очень полезно для его души: так научился он терпеливо переносить незаслуженные обиды и поношения). Но самым мучительным для Варфоломея было сознание того, что безграмотность обрекает его остаться невеждой в Священном Писании, в познании Бога, к Которому так пылко стремилась его душа. Ребенок не был ни в чем виноват, но он с сердечной болью выискивал в себе вину, каялся в неведомом ему грехе, за который наказывает его Правосудный Бог. Он плакал и молился, молился неустанно и неотступно, прося Всевышнего простить и вразумить его и подать ему вожделенный дар книжной премудрости. Но казалось, что Бог не слышит его. Промысл Господень длил до урочного часа необходимое испытание.

Наконец, когда сознание собственного бессилия прочно запечатлелось в разуме Варфоломея, пришло избавление. Это случилось не человеческими потугами, но чудом Божиим: Господь ясно показывал Своему избраннику, что никакой успех не возможен без небесной помощи. Мальчик встретил в лесу Ангела Господня в образе старца-инока (словно знаменующего его собственное будущее: вот так же преподобный старец Сергий, никем не узнанный земной Ангел, будет проходить по лесным тропам, спеша на устроение судеб России). Таинственный черноризец, которого Варфоломей зазвал в страннолюбивый дом своих родителей, неожиданно повелел ему читать Псалтирь. Тщетно отрок отговаривался неумением. И вот, из послушания устремив взор на книжную страницу, он вдруг во мгновение ока постиг смысл букв и их сочетаний, начал читать легко и бегло, изумляя всю семью. Так просто оказалось это искусство, казавшееся прежде таким недоступным. Кто был их гость, родители Варфоломея поняли, когда пошли провожать черноризца до калитки, – и он перед их глазами исчез, словно растворился в воздухе. Ангел Божий научил Варфоломея грамоте, и из ангельских уст прозвучало пророчество его будущего, подобное предсказанию крестившего его священника: «Отроку надлежит сделаться обителью Пресвятой Троицы». Эти слова были еще возвышеннее прежней вести о богоизбранности, ибо покоились на прочнейшей основе: Варфоломей получил урок смирения и превосходно усвоил его.

Если даже такое простое дело, как научиться читать, невозможно без помощи свыше, то что говорить о высочайших деяниях, о достижении христианского совершенства – богопознании, боголюбии, богообщении. Аскет прилагает свою добрую волю к тому, чтобы восторжествовать над нуждами и похотями своего тела, но, если отступит от него Божественная благодать, он впадет в обжорство и пьянство, в смрадные грехи, в отчаяние. Подвижник проводит бессонные ночи, совершает поклоны, произносит священные слова молитв, но без помощи Божией холодны и мертвы останутся его молебствия, безучастно сердце, ум заблудится в кружении помыслов. Трудиться над собой должен человек, чтобы спасти свою душу: Царство Небесное силой берется, и употребляющие усилия восхищают его (Мф. 11, 12), но само спасение есть дар Божий: Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его, если Господь не охраняет города, напрасно бодрствует страж (Пс. 126, 1). От ревнителя благочестия требуются усилия в борьбе со страстями, воля к единению со Всевышним, но только Сам Бог может даровать ему победу над грехом, возвысить его душу до Своего Царства. Всемилостивый Господь всегда вознаграждает и увенчивает подвизающегося во имя Его, но надобно, чтобы подвижник трудился со смирением.

В молитве, посте и послушании родителям текли годы Варфоломея. Благочестивый ребенок стал боголюбивым юношей. Мирская злоба временами врывалась в быт его семьи: сначала ордынская рать Туралыкова сожгла поместье праведных Кирилла и Марии, потом собственные воеводы-грабители довершили их разорение. Все это усиливало отвращение Варфоломея к бурлящему в мире греху: всей душой отворачивался он от земной неправды, устремляя взоры к небесной правде Божией. Спасаясь от нищеты, семья переехала из Ростова в подмосковный городок Радонеж. Братья Варфоломея женились, у них рождались дети. Старший, Стефан, пошел на службу Московскому княжескому дому, блистал мудростью на боярских советах, отвагой в битвах и более всего – редким для мирянина благочестием. А Варфоломей оставался все тем же смиренным послушником в родительском доме. Жизнь его шла спокойно, без рывков и надрывов, без ярких внешних событий, неторопливо накапливал он внутренние богатства – сокровища души.

Наконец, уже двадцатилетним, Варфоломей заговорил с родителями о своем желании – самом заветном, давно созревавшем в нем. Он хотел уйти в монахи и просил у отца и матери благословения на этот путь. Но праведные Кирилл и Мария были стары и немощны: им тяжко было оказаться без опоры на старости лет. Они молили сына подождать: недолго оставалось им жить на земле, пусть похоронит их – и тогда принимает ангельский иноческий образ, и да будет с ним благословение родительское. Варфоломей послушался: он остался покоить старость отца и матери.

Во внешне сходном положении другой великий русский подвижник, преподобный Феодосий Печерский (1029–1074), отказался повиноваться матери и бежал из родного дома. Но там было иное. Мать святого Феодосия пыталась встать между ним и Богом: требовала, чтобы он не позорил их знатный род отречением от мирских благ, понуждала жениться, насильно втягивала его в мирскую суету. Преподобный Феодосий отверг послушание земной матери ради высшего долга, послушествуя зову Отца Небесного. А преподобный Сергий Радонежский рос в святой семье. Праведные Кирилл и Мария не только не препятствовали святым стремлениям сына, но вдохновляли его в благочестии. Не в противоречии, а в единении с любовью к Богу была его любовь сыновняя. В такой семье попрать священное чувство к родителям ради спешки к высшим подвигам – это было бы надрывом, страстью, грехом, противным трезвенному духу Православия и велениям Господа Человеколюбца. Как ни горяча была жажда Варфоломея скорее вкусить иноческой жизни, эту жажду укрощала любовь к ближним. Да ему и не нужно было торопиться.

Жизнь Варфоломея в родительском доме не отличалась от монастырской. Молитва и пост, послушание и труд – все как в обители. При этом гармонию маленького семейного «монастыря» не нарушали нередкие среди монашествующих несогласия и нестроения; кровное родство способствовало духовному единству; взаимная любовь укрепляла общее боголюбие. Чего не хватало Варфоломею для вожделенного монашеского звания? Только иноческого обета-клятвы отречься от мирских благ и всецело посвятить себя Всевышнему. Такую клятву Варфоломей давным-давно принес в своем сердце. Иноческий постриг важен бесповоротностью, неотменяемостью, но и до него боголюбивый юноша был тверд на своем высоком пути. Не по букве, но по духу он был истинным монахом с младенчества, еще во чреве праведной матери, воспринявшей подвиг молитвы и поста ради благодатного ребенка.

В том же веке, когда просиял на Руси преподобный Сергий, в просвещенной Византии возникло учение исихазма. Одним из основоположников исихазма считается преподобный Григорий Синаит (1260–1346): он и его последователи достигали чистоты сердца, приводящей к Божественным созерцаниям, через постоянное хранение памяти о Боге. Основой подвигов исихастов была так называемая умная молитва, или умно-сердечное делание: непрестанным повторением молитвы Иисусовой – не механическим, но осознанным разумом и заполняющим сердце – они отсекали от себя греховные соблазны, всей душой обращаясь к Богу. На самом деле подобной же была практика древнейших святых отцов; только те использовали иные краткие молитвы. Так, один подвижник постоянно повторял вопрос: «Что будет?» – приводя себе на ум адские муки грешных и небесное счастье праведных. Этому древнему духовному опыту исихасты придали богословскую отточенность и тщательно исследовали как пути, приводящие делателя к совершенству, так и многие опасности, подстерегающие его на этом пути. Лучшей основой умно-сердечного делания явилась молитва Иисусова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», в которой каждое слово исполнено великого смысла и при этом содержится страшное для демонов имя Спасителя нашего Иисуса Христа. Умно-сердечное делание оказалось столь прочной броней от бесовских козней, что позволяло делателям сохранять высокий покой даже среди мирской суеты. Много сделал для защиты и богословского обоснования исихазма святитель Григорий Палама (1296–1357). Тогда же в Византии появилось и движение исихастов-мирян, не принимавших монашеского пострига, но и среди обычных земных дел хранивших молитвенное делание. На Руси исихазм был воспринят преподобным Сергием Радонежским и его школой. Впоследствии преподобный Серафим Саровский (1754–1833) предлагал мирянам для достижения совершенства (то есть святости) свой проверенный на опыте вариант непрестанной молитвы – среди любых дел до полудня повторять молитву Иисусову, а во второй половине дня – молитву Матери Божией: «Пресвятая Богородица, моли Бога о нас».

Можно сказать, что исихастом юный Варфоломей являлся задолго до того, как узнал византийскую теорию. Молитва его была непрестанной. Поэтому, удалившись в Радонежские леса, он сумел отразить бесовские наваждения – «бил супостатов» призыванием Господа Иисуса Христа и стихами из псалмов. Но не одно это умение помогло ему выстоять в прямом поединке с силами зла, неизбежном при высочайшем подвиге отшельничества. Такой уединенный подвиг выдерживают только иноки, предварительно закаленные долгим пребыванием в общежительном монастыре. По слову преподобного Нила Синайского: «Как не бывшее в деле золото, вложенное в плавильную печь, делается чище, так и новоначальный монах, переплавив нравы свои в обители, делается светлым посредством опыта терпения. Приказаниями братий обучается он послушанию, а наказаниями наказующего аввы уготовляется иметь укорененным долготерпение. Старцы очень одобряют отшельничество, когда оно бывает в свое время, то есть когда кто приступает к нему, усовершившись в добродетели в общежитии».

Отшельничество сразу оказалось по плечу молодому Варфоломею только потому, что домашняя «обитель» заменила для него житие среди иноческой братии. Он пребывал в послушании праведным родителям своим, претерпел и «наказания наказующего аввы», тем более полезные для его души, что перенес их без вины, за свои невольные неуспехи в учебе. От любящих родителей принимал он наказания, как от Самого Небесного Отца, и так «возлюбил смирение в уничижении». В своей святой семье Варфоломей прошел замечательную школу. Настоятель монастыря призван являться для братии как бы отцом и матерью: будущий Радонежский игумен учился у преподобных Кирилла и Марии мудрой родительской любви. На себе испытал он материнскую заботливость и нежность, тонкое понимание духовной жизни сына. У отца учился он «расширению сердца» – ведь праведный боярин Кирилл был «муж ответа», государственный деятель, и болел бедами необъятной Руси. От отца – «игумена домашнего монастыря» – перенял будущий Всероссийский игумен дар сострадания всему своему Отечеству. Из святого родительского дома вынес он милосердие к бедным и страждущим, любовь к боголюбивым странникам. Родительская просьба подождать с принятием монашества для их сына-послушника означала, что ему еще рано покидать «общежитие». Как монах не может уйти в пустыню без благословения игумена, так и Варфоломей не мог уйти в иноки без благословения родительского.

Молодому боголюбцу не долго пришлось сдерживать свое стремление к уединению с Господом. По примеру многих князей и бояр тех времен праведные Кирилл и Мария незадолго до кончины приняли иноческий постриг в хотьковской Покровской обители и в монастырских стенах отошли ко Господу. Проводив любимых родителей в последний земной путь, Варфоломей мог предаться высшим подвигам благочестия. Бог послал ему в этом подспорье: в том же Хотьковском монастыре тогда же оказался и его старший брат Стефан, уже принявший монашество.

Стефан стал иноком после постигшего его горя – скоропостижной кончины жены. Верный своей любви к почившей супруге, глубоко благочестивый человек, он искал утешения в Боге. И до своей беды Стефан был ревнителем благочестия. Теперь острая его скорбь требовала подвигов труднейших и высочайших, которые помогли бы претерпеть сердечную боль. Поэтому так по душе пришлось Стефану предложение младшего брата уйти вместе с ним в лесные дебри на пустынножительство.

Варфоломей любил и почитал Стефана. В родительском доме, где твердо соблюдалась семейная иерархия, он навык послушанию не только отцу и матери, но и старшему брату. По смирению Варфоломей считал его несравненно выше себя во всех отношениях. А Стефан действительно заслуживал уважения: он обладал пылкой верой, глубоким умом, мужеством. Казалось, что могло быть для Варфоломея лучше, чем такой сподвижник – родной и любимый, имеющий богатый жизненный опыт, уже облеченный в иноческий образ, могущий ободрить и наставить? Виделось, что за широкой спиной Стефана будет Варфоломей в безопасности от искусов пустыннического жития. Однако вышло иначе. Младший оказался духовно сильнее старшего.

Среднеазиатский подвижник архимандрит Борис (Холчев) говорит о преподобном Сергии: «Святая Церковь называет его воином Христа Бога. Почему? Ведь он никогда не был на войне. Он вел другое сражение. Преподобный Сергий от юности понимал, что для того, чтобы избавиться от рабства диаволу, чтобы сбросить оковы греха, нужна борьба неустанная. Воином он именуется потому, что вел борьбу с темными силами, и на эту борьбу получил дар Всесвятого Духа».

«Друг радонежского медведя»

Маковица (то есть Макушка) или Маковец – так назывался холм, поросший высокими деревьями, затерянный в глубине Радонежских лесов. С незапамятных времен в народе знали, что это место таинственное; в летописи о нем сказано: «Глаголет же древний, видяху на том месте прежде свет, а инии огнь, а инии благоухание слышаху». Сюда-то и пришли Степан и Варфоломей в поисках отшельнического уединения; и Маковец полюбился им. Всероссийский игумен даже в вечности помнит эту тихую лесную колыбель своего духа: в чудесных явлениях из Небесного Царства он называет себя не громким именем «Радонежский», но «аз есмь Сергий Маковский».

С приходом двух братьев по крови и духу, Стефана и Варфоломея, ожил тихий Маковец. Приученные в отцовском доме к мужской работе, в два топора рубили они вековые сосны, тесали бревна, ставили келлии. Распоряжался всем Стефан, старший. Он же решал на Маковце главные, духовные вопросы.

Когда они сделали заветное – на своем лесном холме построили храмик, Варфоломей спросил старшего брата: во чье имя будет освящен этот дом Божий? Стефан отвечал строго и назидательно: уж это-то ты должен сам понимать, ведь тебе было предсказано: «Будешь некогда учеником Святой Троицы и многих научишь веровать во Святую Троицу». Стефан хорошо помнил о чудесах, бывших с младшим братом, и упрекал его в забвении небесных знамений. Тогда Варфоломей признался: и его затаенной надеждой было освятить церковь во имя Пресвятой Троицы, а спрашивал ради его послушания старшему. И вот Господь Бог не лишил его исполнения желания сердечного.

Стефан, как старший, ходил в Москву к святителю Феогносту († 1353) за благословением на освящение храма; он нашел в одном из ближних сел иерея, который согласился освятить лесную церковь и в дальнейшем иногда посещать ее для совершения Божественной литургии. В совместном подвиге двух братьев Стефан главенствовал. Он мог считать себя, да и в действительности являлся, главным основателем скита на Маковце. Еще очень долго преподобный Сергий-Варфоломей в его глазах оставался только «младшим братишкой» (потому-то однажды впоследствии, уязвленный бесами самолюбия и раздражения, воскликнул он: «Кто здесь игумен? Кто основал сие место?» – когда один из радонежской братии сослался на игуменский авторитет преподобного Сергия. Что же, известно: «и святые падали». То было падение преподобного Стефана, из которого восстал он через покаяние).

В начале жизни на Маковце Стефан действительно являлся опорой совместного подвига двух братьев, его присутствие и руководство укрепляли Варфоломея. Но вот кончились горячие работы по строительству, скит был создан, потекли дни собственно отшельнического жития в молитве и бдениях – и Стефан сник. Он не долго пробыл в Хотьковском монастыре и не успел закалиться в иноческом терпении. Он покинул яркую и бурную, переполненную событиями мирскую жизнь, и перед его мысленным взором то и дело рисовались картины пиров и битв, в которых он участвовал, звучали речи думных бояр о судьбах Руси, тревожащие ум и сердце. Усилием воли отталкивал подвижник от себя эти видения, но они вновь вторгались в его сознание, рассеивая молитву, разрушая возводимые им вокруг себя стены богомыслия. За картинами прошлого следовали чувства тягостные и гнетущие, придавливающие душу, но это было еще не самое худшее в его состоянии.

Стефан пошел в монахи с горя, а земная скорбь далеко не лучший советчик при принятии ангельского образа. На прямой путь иночества выводит обычно чистое боголюбие, а не житейские беды, и часто те, кто покидает мир из-за каких-то несчастий, оказываются неспособными к иноческой отшельнической жизни. Монашество – не лекарственный пластырь от горя, а особое призвание свыше. Случай Стефана был редкостный: этот ревнитель был призван Промыслом Божиим через земную утрату, но как трудно было ему следовать своему призванию! Милый образ покойной жены оставался кровоточащей раной в его сердце. И во сне, и наяву видел он себя вместе с любимой, мучительно вспоминал тихие семейные радости, нежные слова, свет своего домашнего очага. Вспоминал он и плод их любви: двух детей-малюток, оставленных им на попечение брата Петра. И не было рядом со Стефаном старшего, духовного наставника, который бы сумел смягчить горечь его утраты, научить, как повенчать земную любовь с любовью бессмертной.

Стефан чувствовал, как душу его сдавливает леденящее одиночество Маковца. От печали мертвела его молитва, каменело сердце: бесконечно далеким и безучастным казался Бог. Рядом был Варфоломей, его любовь и участие порой согревали душу Стефана, в совместных молитвах с этим вдохновенным юношей порой возвращались к Стефану былое умиление и пламенное стремление к Всевышнему. Но разве мог «младший братишка» по-настоящему укротить его тоску? Глядя на неизменно светлое и мирное лицо Варфоломея, Стефан подчас думал с раздражением: «Хорошо ему! В миру он ничего не имел и ничего не терял, теперь легко ему возноситься к небу!» Изредка появлялся на Маковце самый младший, «служка» своих братьев-подвижников Петр, приносивший им запас хлеба на несколько месяцев. Стефан бросался к нему, жадно расспрашивал о своих маленьких сыновьях, воспитывавшихся в семье Петра. Тот охотно рассказывал, и от этих новостей еще больнее воспалялись сердечные раны Стефана. Наконец, состояние его сделалось невыносимым. От печали и скорби он перешел к постоянному унынию, приближался к отчаянию. В его рассудок все наглее внедрялись страшные помыслы маловерия, ропота, даже хулы – чудовищные мысли, от которых содрогалась его боголюбивая душа. Стефан почувствовал, что сходит с ума. Дальше оставаться на Маковце ему было нельзя. По слову преподобного Нила Синайского: «Как пес покушается унести хлеб у младенца, так лукавый помысел – разумение у сердца. Монах пусть испытает себя, может ли с успехом жить в отшельничестве, и если найдет сие для себя невозможным, по недостатку сил, пусть возвратится в общежитие, чтобы иначе, не имея сил противостоять ухищрениям помыслов, не лишиться рассудка». Смирившись со своим бессилием, Стефан принял единственно правильное решение – вернуться к людям. Со слезами простился он с более стойким младшим братом, благословив Варфоломея на продолжение отшельнического подвига.

Стефан ушел в Москву, где вступил в ряды братии Богоявленского монастыря. Там Господь послал утешение его мятущейся душе. Духовно опытные старцы наставили его, как смирять горечь временных земных утрат надеждой на вечную, небесную встречу, как щитом молитвы ограждаться от призраков прошлого, как радостью о Царстве Небесном побеждать печаль временного мира. Стефан обрел отраду в подвигах благочестия и преуспел в них, изумляя своею ревностью остальную братию. Здесь, укрепляемый братской любовью сообщества боголюбцев, он оказался даже сильнее других. Он сблизился с подобным себе ревнителем – иноком Алексием, будущим святителем – митрополитом Московским (1296–1378), великим святым. Замечательные дарования, благочестие и ум Стефана были оценены. Его избрали архимандритом Богоявленского монастыря, он стал духовником великого князя Симеона Гордого (1317–1353) и знатнейших русских вельмож. Высоко сделалось поприще Стефана, некогда споткнувшегося на скромной лесной «макушке», откуда еще круче открывалась тропа в небеса.

Но как же страшна должна была быть жизнь на тихом Маковце, если даже ревнитель Стефан ее не выдержал! Варфоломей оставался совершенно один, затерянный в лесной глуши. Некому было ободрить его, некому было помочь в случае душевных смятений. В сумерках зловещими становились очертания деревьев, чудились отовсюду подкрадывающиеся хищные тени. Не человеческую речь, а завывания ветра, вой и рев диких зверей слышал он.

Менялись времена года: то жара, то сырость, то мороз терзали его тело. Под вечер он размачивал в воде кусочек хлеба, черствого до окаменения, – это была вся его дневная пища. На час-полтора, прислонившись к бревенчатой стене келлии, забывался он сном – это был весь его отдых. Он продолжал рубить лес, корчевал пни, работал на огороде, выстругивал мелкие поделки из дерева – все его «развлечения». Во всем и надо всем была молитва. Таково было житие отшельника.

Рядом с Варфоломеем уже не было старших, да и вообще никаких свидетелей его подвигов не было. Когда тело изнемогало, гудело и разламывалось от трудов, так соблазнительно и простительно казалось позволить себе маленькие поблажки: чуть-чуть побольше сна, лишнюю корочку хлеба… С таких неприметных отступлений нередко начинается падение подвижника: сегодня чуть-чуть, завтра еще немного, а там приходит разленение, наступает расслабление, гаснет ревность по Богу – и начавший делать себе поблажки в мелочах кончает бегством в греховный мир. Но Варфоломей не ослаблял, а все более строгим делал свое житие. С детства он «ходил не пред людьми, а пред Богом», и ему не нужно было иных «одобрителей и поощрителей». Всей своей предшествующей жизнью он стяжал не просто постоянную память о Боге, а живое чувство богоприсутствия.