Текст книги "Ричард – львиное сердце"

Глава X
Ночная работа у темной башни

Здесь я веду летопись о жестоких делах: мне некогда распространяться о прелестях долго сдержанной любви. Как ни страшна была свадьба, ее последствия были еще страшнее: как та, так и другие, разыгрались под припев звона мечей.

Когда Ричард, наконец, овладел своей Жанной, он сперва не мог даже наслаждаться добычей. Он умчался с ней, как бурный вихрь, дорога была длинная, скорость – бешеная. Меж ними не было сказано ни слова, по крайней мере ни одного осмысленного слова. Только раз или два, вначале, он нагнулся вперед к ней через плечо и своей щекой прильнул к ее рдеющей щечке. Тогда и она, словно повинуясь бурному приливу страсти, потянулась назад к нему и почувствовала, что его поцелуи горячо, жадно осыпали ее, что он говорит мало и точно стреляет: «Моя невеста! Наконец-то ты – моя невеста!» А руки его прижимались к ее сердцу, и она знала, какая песнь звучит в этом сердце. Почти все время сидела она перед ним прямо, как черенок, а ее глаза и уши были настороже, чуткие к малейшему намеку на погоню. Но он чувствовал, что она все-таки трепещет: о, она будет теперь счастлива с ним!

Им довелось провести наедине шесть жгучих дней вместо медового месяца. Довелось еще удивлять собой своих троих спутников, которые охраняли башню и недоумевали, как пойдет дальше такая игра? Любовь Ричарда охватывала его своим порывом: так река при приливе хлещет через край и своими волнами затопляет берега, сносит мосты. Ее любовь была, как море, непостоянна и тревожна, полна приливов и отливов, без определенной цели, без твердого направления. Как обыкновенно бывает с людьми сдержанными, порывы Жанны вместо того, чтобы облегчать, только мучили ее или казались муками. Любовь ее была тревожного свойства: она выливалась наружу порывами то страсти, то холодности. Она то таяла, то засыхала, то была страстно требовательна, то сурово недоступна, за любовным порывом следовало отвращение к любви. Очертя голову, с лихорадочной дрожью бросалась она в объятия Ричарда и рыдала у него на груди, то вдруг неожиданно пыталась высвободиться из них, как человек, которому хочется скрыться от всех. Затем, видя, что все напрасно, она лежала неподвижно, как восковая кукла.

Целовал ли, обнимал ли он ее, или нет – всякий раз, когда она чувствовала прикосновение к нему, на нее находило отчаяние. Она не могла выносить такого состояния: без его ведома искала она ухватиться хоть за малейшую из вещиц, прикасавшихся к нему, за край его рубашки, за рукоятку его меча, за его перчатку, словом, за частицу его самого, чтобы чувствовать его близость. Иначе – она сидела молча, вся трепетная, бьющаяся, поглядывая на него из-под опущенных ресниц и покусывая свои нежные губки. Если бы кто-нибудь другой, а не Ричард, обратился к ней в такие минуты (как и хотелось иным для облегчения ее тоски), она, вероятно, ответила бы наудачу «да» или «нет» – но и только! Она все качала головой нетерпеливо, как будто весь мир и все его дела, словно рой мух, жужжали вокруг нее, загораживая от ее взгляда и слуха Ричарда. Ужасная вещь такая любовь – глубокая, снаружи тихая, а в глубине опустошительная, ибо ненасытная! Кто видел тогда Жанну с Ричардом, тот не мог надеяться, что эта бедная девушка будет счастлива.

Что касается Ричарда, то его чувство больше выливалось наружу: он не так мучился своей любовью, властно управляя ей, как и всем вообще. Со второго же дня он принялся дразнить ее, шутя драть за уши, брать за подбородок, всячески проявлять свою власть над ней. Он подкрадывался к ней своими бесшумными шагами, схватывал ей руки за спиной и, крепко держа в своих руках, перегибал ее назад, чтобы она дала себя поцеловать. Как-то раз он поднял ее высоко и заточил в темницу – на самую верхнюю полку большого шкафа, откуда она могла выбраться только тем же путем, каким туда попала. Жанна осталась там, не проронив слова; когда же, наконец, он открыл двери шкафа, то нашел ее в том же трепетном выжидательном положении, с глазами, устремленными на него по-прежнему.

Ни он, ни она – по крайней мере при других – не подымали вопроса о своем прошлом, настоящем или будущем, но всем было известно, что он намерен возвести ее в сан своей графини как только достигнет Пуатье. Посторонним наблюдателям – по крайней мере одному из них – казалось, что этого никогда не будет и что она знает, что часы их сладкой, но жгучей, мучительной близости сочтены. Да и могли ли они продолжаться? Какие она могла иметь основания, как могла дерзать надеяться? Безьеру, который был настороже, казалось, что она ожидала близкого конца своему счастью, а чувство ожидания до того мучительно, что можно зачахнуть от него. Так вот и Жанна боялась упустить хоть бы одну минуту своей близости к Ричарду, но в то же время она не могла вполне насладиться ни одной минутой счастья, зная, что вскоре должна будет лишиться его.

Все эти шесть ясных дней было бы умнее провести на пути к западу, но желание Ричарда властвовало над всеми остальными его мыслями. Сорвав Жанну с самых ступеней алтаря, он должен был удержать ее и всецело завладеть ей, почувствовать, что она – его собственность, безотлагательно, при первой же остановке на пути.

Никогда не достались бы ему эти шесть дней передышки, если бы он имел дело со всяким другим народом кроме нормандцев. Аббат Мило говорит про них: «Это – народец с илом вместо крови, с ленивым желудком, да еще любитель мясного, а мясо, вместе с тяжеловесностью движений, развивает в нем какую-то дремлющую свирепость, весьма опасную для других. Нормандцы копят в себе обиды и горести, пережевывая их, как жвачку: как только мера переполнится, они изрыгают эту противную массу, которая многие годы давала пищу их хандре». Еще больше, чем эту дремлющую ненависть, воспитывают они в себе щепетильную точность: по данному образцу идут они своей дорогой неуклонно, куда бы она ни привела их – к сердцу ли женщины, или к горлу врага.

Так понимали и Сен-Поль с де Баром – оба французы, пылкие юноши; они грозили кулаками Герденам и стрясли со своих ног прах таких чурбанистых товарищей как только увидели, куда клонится дело. Хотите верьте, хотите нет, только Жиль Герден, по совету отца и при поддержке своего младшего брата, Варфоломея, не намерен был двигаться ни на шаг вперед, чтобы добыть себе свою жену обратно или хотя бы наказать ее похитителя, покуда он, Жиль, не изложит на пергаменте свою обиду. Эту бумагу он намеревался отвезти потом королю Генриху, отцу Ричарда.

– Таким образом, – рассуждал смуглый нормандец, – я буду под защитой законов моей страны, и на моей стороне будет вся механика крючкотворцев.

По-видимому, он считал это преважным делом.

– С вашей проклятой щепетильностью, – крикнул Сен-Поль, хватив кулаком по столу, – вы ничего не добьетесь! Под защитой законов твоей страны, дурак! Да ведь сестра моя теперь уж на земле графа Ричарда!

– Ах, оставь его! Оставь, Евстахий, – сказал де Бар, – и пойдем со мной. Мы с тобой еще успеем чудесно встретиться с ним на дороге.

Итак, французы уехали; а Жиль, вместе с отцом своим, с челобитной и со своим тупым лбом, отправились в Эврё, где пребывал тогда король Генрих. Преклонив колена пред своим герцогом, они изложили ему свои жалобы, словно в челобитной о «Mori d’Ancestor». Очень скоро им стало ясно, что король столько же походил на нормандца, как граф Сен-Поль. Он как ножом обрезал все их «utpraedictum est» и «quaesumus igitur»[33]33
  Здесь обрисована судебная казуистика того времени. Тут строжайше соблюдали формализм. Отсюда все эти «как сказано» (ut praedictum est) и «о чем просит, тому следуют пункты» (quaesumus igitur).


[Закрыть].

– Милостивые мои государи! – нахмурив брови, вымолвил король. – Где теперь этот вельможа, причинивший вам так много вреда?

– Государь! – объяснили они. – Он держит ее у себя в своем укрепленном замке в долине Сент-Андрэ, лье за десять отсюда.

– Дурачье! Выкурите его оттуда. Экий барсук! Вытравьте его, вора! – вскричал старый король.

Жиль-старший сложил свои толстые губы и собрал их в складки:

– Государь! Мы не осмелимся так поступить без особого приказания с вашей стороны.

– Чего же вам еще, если я вам отдаю его, дураки вы набитые?

Тут встал и выпрямился молодой рослый Герден.

– Господин мой и повелитель! – начал он. – Этот лорд – граф Пуату, твой сын.

Чудную картину представляли в эту минуту для греховодников глаза старика, сверкнувшие огнем при таких словах. Его речь, говорили потом, была ужасна, клокотала яростью.

– Клянусь Богом! – зарычал он, хрустя пальцами. – Так этот барсук – мой сын Ричард? Значит я, наконец, изловил его? Га-га-га! Клянусь лицом Господа, не я буду, если не вытравлю его оттуда сам!

Говорят, будто Лонгепе, или Длинная Шпага (сын короля от госпожи Розамунды), и Джеффри (другой побочный сын), вместе с Богеном, де Ласи и некоторыми другими пытались воспрепятствовать ему, говоря, что он хочет стать вторым Тиэстом[34]34
  Тиэст – одна из жертв злодеяний, которые должны были совершить Пелопиды.


[Закрыть]. Напрасно! Спорить с ним было все равно что препираться с судьбой.

– Война так война! – с пеной у рта кричал старик. – С кем бы ни вести ее, – со своим сыном или с бабушкой. Неужели я дам врагу моему шляться по открытому полю, а сам буду сидеть у себя дома и лакать похлебку? Так не водится у нас в роду.

«Само собой разумеется, я выступлю в поход сегодня же вечером», – решил он и созвал охочих людей. К чести английских баронов надо признаться, что они наотрез отказались ловить сына своего повелителя и вообще оставлять город в такое опасное время.

– Как! – восклицали они. – Неужели частные обиды, как черви подтачивающие плотину, должны подрывать основы государства? О, наш король и повелитель! Прилив наступил, вода бьет в шлюзах через край. Предупреждаем вас об этом!

Но ни один из обладателей анжуйской короны не слушался еще ни разу ничьих предостережений. Мне чудится, будто слышу скрежетание клыков этого старого льва, будто вижу пену, которую он испускает из углов рта. Он выступил в поход с таким составом, какой только мог собрать наскоро: всего их было только девятнадцать человек. Были тут Жили, старый и молодой, с их свитой, да восемь человек, избранных самим королем, а именно: Драго де Мерлу, Арман Тальефер, граф Понтьё, Фульк Персфоре, Фульк д’Ольи, Жильбер Фиц Ренфрид, Понс, побочный Каенский, наконец, и мясник Рольф, которому король, в знак издевательства надо всем рыцарством, пожаловал золотые шпоры перед самым отправлением в поход; но недолго пришлось ему в них красоваться. Девятнадцатым был сам великий король, дурной человек и еще худший отец – Генрих Короткий Плащ собственной своей особой.

Ночь была очень темная, нигде ни луны, ни звездочек – темная тихая ночь, в которой человек, умеющий узнавать погоду, почуял бы дождь. Дорога по болотам была неважная и при слишком хорошем освещении. А между тем говорили тогда, что старый король скакал по рытвинам и по кочкам, по мшистым корням, по холмам и долинам с такой веселой удалью, словно он мчался на охоту в Ванвильский лес и был юношей. Когда спутники просили его быть осторожнее, он только щелкал пальцами в ответ, свободно опустив поводья, и кричал в пустое пространство темной ночи, словно травя зверя:

– Усь его, Брок! Усь!

И этот зверь был наследник его власти, его королевского достоинства!

За три мили заслышали его приближение в Темной Башне. Русильон был на укреплениях и сошел вниз нарочно, чтобы донести, что он заметил всадников на равнине.

– Тушить огни! – приказал Ричард и поцеловал свою Жанну, спуская ее с колен.

Все потушили огни и стали по двое у каждой двери, никто больше не проронил ни слова. Жанна сидела в потемках над загашенным очагом и держала в руке факел, готовая зажечь его немедля, как только получит приказание.

Так, подъезжая к Темной Башне, нормандцы могли убедиться, что она вполне оправдывает свое название: в ней не было ни искорки света.

– Ну, уж это дудки! – заметил король, голос которого заключенные в башне слышали громче других. – Мы живо засветим тут огни.

Он послал своих людей собирать валежник, вереск, сухой папоротник, а сам тем временем принялся колотить в дверь своим топором, крича, как безумный:

– Ричард! Ричард! Бесстыжий негодяй, выходи из своей берлоги!

Но вот открылось над ним небольшое решетчатое окно. Гастон Беарнец высунул оттуда свою голову.

– Прекрасный мой государь! – проговорил он. – Что это за потеху строите вы для вашего сына?

– Не мой он сын, клянусь ликом Господним! – вскричал король. – Пусть за него держит ответ та, которую я засадил в клетку там, у себя дома[35]35
  Здесь речь идет о матери Ричарда, Элеоноре Аквитанской.


[Закрыть]: он вечно был непокорен мне. Впусти меня хоть ты, хворый пес!

– Прекраснейший мой повелитель! – ответил Гастон. – Вы можете войти, если вам угодно и если вы пришли с мирными намерениями.

– Клянусь Богом, войду! И войду с какими мне угодно намерениями.

– Гнусное требование! – заметил Гастон и захлопнул окошечко.

– Как вам угодно! Помаленьку придет и гнусность, – прокричал король в ночной темноте и отдал приказание поджечь замок.

Скажем вкратце, что его спутники навалили кучу хвороста у входа в башню и зажгли ее. Треск дерева, взлетающее пламя, трепетный свет словно опьянили короля. Он сам и его спутники принялись скакать вокруг огня, взявшись за руки и подгоняя друг друга криками, которыми их земляки травят барсука:

– У-у, ведьма, у-у! Соскочи-ка сюда, девка! Усь его, Брок! Усь его! – и прочими подобными же грубыми возгласами.

Заслышав такие дикие завывания, устыдился даже Жиль со своими. Они отошли в сторонку, говоря друг другу:

– Ну, мы, кажется, напустили на него весь ад кромешный, все легионы чертей!

Так нападавшие распались на два лагеря – на обидчиков и на обиженных.

Заметив это, Ричард вывел Русильона и Безьера из башни другим ходом, подкрался позади пляшущих, неожиданно набросился на них и троих спихнул в огонь.

«Там-то, – говорит летописец, – мясник Рольф нашел возможность отведать вечных мучений в аду; там лежал, обугливаясь, Фиц Ренфрид; там Понс Каенский, человек позорного происхождения, испускал смрадный запах, как ему и подобало».

Повернувшись, чтобы уходить, трое нападавших очутились лицом к лицу с нормандскими отщепенцами. При свете огня произошла большая схватка. Жиль-старший был убит топором. А если топором, то кто же, как не Ричард, убил его? У него одного был топор в руках.

Жиль-младший был ранен в бедро: это было делом рук Русильона. Брат его, Варфоломей, был убит этим же опасным бойцом. Безьер лишился пальца на правой руке, да и вообще все трое едва уцелели.

Старый король сидел на месте и, как волк с голоду, выл от такой потери. Но его утешило хоть то, что огонь разрушил южную дверь башни, и в ее отверстие видна была Жанна с факелом в руке, а впереди нее стояли Гастон, Ричард и Бертран Русильон, щитами прикрывая себе грудь.

– Государи мои! – обратился к нападавшим Ричард. – Мы ждем вас и приступим к делу, как только вам будет угодно!

Но никто не решался напасть на них: ведь для этого надо было продраться сквозь огонь, а в тесных сенях было три острых меча, три отчаянных горлореза.

Что тут мог поделать старый король? Он всем грозил смертью и адом кромешным; он проклинал сына своего, имея на то несравненно меньше основания, чем сам Всемогущий Бог, проклиная города Содом и Гоморру, – «города, лежавшие в равнине». Но Ричард ни на что не отвечал. Тогда старик перепрыгнул через огонь и, отвратительный, подскочил к мечам. Но мечи опустились по приказанию сына.

Чуть не плача, король обернулся к своим спутникам:

– Тальефер! Неужели вы станете спокойно смотреть, как меня честят? Где Понтьё? Где Драго?

Наконец, они напали на врага все разом, целой вереницей, выставив свои щиты. Но эта выдумка неизбежно должна была разрушиться: не могли же они вбивать клин там, где не добраться было до места. У входа их встретили три сомкнутых меча. При первом же нападении пало двое, а грозный топор Ричарда раскроил череп Фульку Персфоре и далеко разметал его мозги. Кровава, быстра была расправа, и немного заняла она времени. Король был смущен смертью Персфоре и не осмеливался больше подвергать человеческую жизнь опасности.

– Подожги вон ту дверь, Драго! – угрюмо приказал он. – Мы добьемся, что на них обрушится вся постройка.

Нормандцы были приставлены отвлекать внимание троих осажденных в то время, как остальные ходили за топливом.

Жанна перевязала руку виконту Безьеру: он теперь тоже мог обороняться. Благодаря исключительно своей хитрости Ричард спасся, не потеряв никого из своих.

С помощью Жанны Безьер загнал лошадей.

– Вот что, Ричард! – начал он. – Слушай, что я тебе предложу! Я отопру северные ворота и ускачу прежде, чем они успеют их поджечь. Я так смекаю, что добрая половина их бросится за мной в погоню, но я успею значительно их опередить и потому не сомневаюсь, что мне удастся спастись. А вы уж позаботьтесь об остальном.

Ричард одобрил его предложение:

– Хорошо. Поезжай, Раймон! – ответил он. – Мы с тобой соединимся в том конце равнины.

Все так и было сделано. Как только Безьер был готов, Жанна распахнула ворота настежь и захлопнула их за ним. Старик король помчался вслед, как вихрь, вместе с пятерыми или шестерыми из своих спутников, которые случайно оказались уже на конях. Ричард отступил от своих ворот, вывел коня и двинулся вперед. Подъезжая к другим воротам, он нагнулся и подхватил Жанну, которая быстрым движением пробилась к нему под ту руку, которую ограждал щит. Русильон и Гастон таким же образом вывели своих коней. Затем, по данному знаку, все они выехали из ворот башни и врезались в самую кучку нормандцев.

Произошла отчаянная схватка. Ричарду нанесли удар сбоку в колено, но он дал сдачи, подхватив Драго Мерлу за руку, и почти буквально рассек его пополам. Тальефер и Жиль Герден вдвоем напали на него, и один из них ранил его в плечо. Но бедняге Тальеферу досталось больше жару, нежели он задавал своему врагу: почти в тот же миг, когда он наносил удар, ему ответили тем же, он упал мертвый и раскроил себе челюсть об утес. Что же касается Гердена, Ричард бросился к нему с яростью, откинул его назад и повалил, как других. С невредимо сидевшей у него Жанной проскакал он над распростертым соперником.

Но вот, уже после всего, едучи не спеша по болотным кочкам, при слабом освещении серых сумерек, Ричард повстречал своего отца, который стремглав несся прямо на него, чтобы преградить ему дорогу.

– Отец! Лучше не встречайся со мной! – крикнул он ему.

– Богом клянусь, встречусь! – отозвался старик. – Я – вот, перед тобой, предательское животное!

Они сошлись. Ричарду уже было слышно тяжелое дыхание старика, точно сопенье загнанной лошади. Он твердой рукой выставил свой меч, чтобы отклонить удар. Меч короля дрогнул и упал бессильно под ударом Ричарда. Сын поехал дальше, но оглянулся, чтобы убедиться, что не причинил отцу особенного вреда. Он издали различил злое серое лицо старика, который проклинал его на все корки. То в последний раз видел Ричард отца в живых.

Ему и его сподвижникам удалось ускакать, не потеряв ни одного из своих людей, и добраться до пределов владений графа Перша, где они нашли целое общество в шестьдесят человек рыцарей, которые ехали разыскивать Ричарда. С ними он отправился в провинцию Мэн, в город Ле-Манс, который сдался и теперь был занят французским королем. Подъезжая к городским воротам, Ричард сказал:

– Пусть же они теперь увидят, что я, как полагается благочестивому рыцарю, несу свое священное знамя прямо перед собой!

Он поставил Жанну стоять на ногах в седле перед собой и твердо придерживал ее, обвив своей длинной рукой. В таком виде он проехал, окруженный своими рыцарями, по улицам, запруженным толпами народа, прямо к церкви Святого Юлиана. Все время, как святая статуя, Жанна Сен-Поль стояла неподвижно перед ним. Французский король обращался с ним, как с важной особой, а к Жанне относился с уважением. Там же были принц Джон, герцог Бургундский, дофин Овернский и все вельможи. Ричарду отвели дом епископа. Жанна остановилась у премонстрантских канонисс, но он виделся с ней ежедневно.

Глава XI
Прорицание. Жанна на роковом ложе

Почтенный аббат Мило мог, конечно, прийти в отчаяние от таких дел. Послушайте, что он говорит, и представьте себе, как он качал головой при этих словах:

«О ты, слишком великое могущество царей, обитающее в слишком хрупком здании! О ты, колеблющийся мыльный пузырь, на котором, как на подушке, покоится королевский венец! О ты, гонимый праздным дуновеньем человек, который имеет вид Бога, а в сущности – просто человек и, вдобавок, человек, в котором бушует страсть, что пытается, как обезьяна, подражать Богу! Ричарду непременно захотелось обладать этой француженкой-девушкой – и он должен был принять ее прямо из недр ее матери. Он научил ее своему благородству, которое вообще для принца все равно, что ветер мимолетный, а она, в свою очередь, научила его своему благородству. Затем, принц должен быть не менее благороден, чем его дворяне, должен быть всегда «primus inter pares», – и вот он, видя ее благородство, отдал ее тому, кого она сама избрала. Но вслед за тем, не вынося мысли, чтобы простой смертный владел тем, к чему он прикасался, он отнял ее опять, убивая людей для этого, не говоря уж об оскорблении святыни храма. Наконец, как вы сейчас услышите, считая, что слишком бесцеремонное обращение было бесчестьем для нежной оболочки ее тела, он, поддавшись великодушию, сделал еще хуже: к безумию своему он прибавил насилие, заключив брак, которого не должно было быть. Он нажил себе смертельных врагов, он преградил установленные пути и пошел себе шагать по новым, но с путами на ногах. Гораздо лучше было бы для Жанны, если бы она была простой игрушкой, забавой, предметом развлечения и простых наслаждений! Но она была совсем не то. Жанна была добрая девушка, благородная девушка, статная красавица белой кости. Но, клянусь Господом, Цезарем Израиля (который умер на дереве), дорого достались ей все эти добродетели!»

Мы можем положиться на правдивость этих слов. И какая жалость! Все обещало так хорошо сложиться. Кто не знал перед тем Жанны, тот был удивлен ее способностями, ее скромностью, достоинством, с которым она себя держала.

В Ле-Мансе, где Ричард провел Пасху, ей приходилось играть роль, которая разломила бы голову и мудреца. Она, это воздушное созданье, ловко вращалась среди этих великих светил мира.

И каких! У короля Филиппа нос был очень чувствительный: чуть повеет в воздухе оскорблением, у него сейчас хлынет кровь. У принца Джона взгляд был очень острый, и он пользовался им нехорошо. Он гладил женщин по шерстке, но редко когда это бывало им приятно, и никогда из этого добра не выходило. Герцог Бургундский ел и пил слишком много. Он был похож на губку, которая в сухом виде чересчур груба, чтоб привлекать к себе, а напитанная – чересчур мокра. В один из тех дней, когда герцог был слишком переполнен, он выиграл в состязании с кольцами – или сказал, что выиграл – у графа Ричарда сорок фунтов. Осушившись, он потребовал их с него, но тот усмотрел в его словах подвох и поднял его на смех. Герцог обиделся, он никак не мог простить ему уязвления и сделался большим другом принца Джона.

С ними со всеми, а также с их придворными, которые подражали своим господам, Жанне приходилось ладить. Плохо скрываемая бесцеремонность обращения окружающих постоянно давала ей чувствовать, что она – лишь наложница, собравшаяся стать супругой. Как могла осмелиться принять графское достоинство та, которая уже теперь имела так мало веса? Бедная девушка считала себя заранее приговоренной. Статочное ли дело, чтобы наложница короля стала его женой? И могла ли Жанна, обрученная с Жилем Герденом, быть женой Ричарда?

Все эти дни Ричард почти непрерывно проводил вне дома, занятый военными распоряжениями ввиду предстоящего отъезда из Пуату. Жанна редко видела его, зато она видела его вельмож и должна была высоко держать голову перед женщинами французского двора. Она так и вела себя до того дня, когда, возвращаясь со своими дамами от обедни, вдруг увидела своего брата Сен-Поля верхом на коне, а с ним и Гильома де Бара. Она проскользнула бы скромненько мимо, но брат увидел ее, осадил коня посреди улицы и уставился на нее глазами, как будто она для него значила меньше, чем ничто. Она почувствовала, что колени у нее подкашиваются, и страшно покраснела, но продолжала идти своей дорогой. После такой ужасной встречи она больше не осмеливалась выходить из монастыря.

Разумеется, там она была в безопасности. Сен-Поль ничего не мог поделать против завоевателя Турени и вдобавок союзника своего верховного повелителя, но она чувствовала, что честь ее поругана, и уж не раз подумывала о том, чтобы принять пострижение. Одна девушка уже так и сделала. Жанна много слышала от канонисс про Элоизу французскую: слышала, что у той была своя келья в Фонтевро, рядом с монашескими; что она дрожит от холода при солнце, в самый зной, а по ночам кричит, говорит сама с собой и подвергает себя величайшим строгостям.

Действуя на воображение Жанны, все это превращало любовь ее в пытку. Много, много раз, когда ее высочайший возлюбленный приезжал ее проведать, она со слезами припадала к нему и умоляла снова бросить ее, но чем больше печалилась она, тем тверже шел он к своей цели. Правду сказать, в то время он уже овладел ею и совершенно не понимал ее. Что бы она ни говорила, что бы ни делала, ничто не могло остановить его в намерении обвенчаться с ней и впоследствии короновать ее короной графства Пуату. Это торжество должно было совершиться на праздниках Пятидесятницы как единственное средство все загладить с его стороны.

Даже то, что случилось с ним именно из-за этого по дороге в Пуатье, не могло изменить его решения. И опять-таки он ложно понял Жанну или, может быть, сам слишком зачитывался в собственной душе, чтобы заглядывать еще и в ее душу.

Они выехали из Ле-Манса за две недели до Троицына дня в сопровождении целого поезда своей свиты – дам и мужчин. Ричард держался, словно юный бог; в глазах его горел повелительный огонек. Жанна, бедная девушка, ехала, точно на виселицу, и она с благодарностью готова была попасть на нее, прежде чем они доехали до цели. Что ж мудреного? Послушайте, что приключилось.

На полдороге между Шательгеро и Пуатье есть песчаная пустыня, покрытая иссохшим можжевельником и дикой сливой, которая каким-то чудом ухитряется уживаться меж оголенных скал, – унылая местность, которая считалась обителью демонов и прочих проклятых духов. Ну, так вот, ехали они себе по этой пустыне, предоставляя своим коням выбирать дорогу меж каменных утесов. Случилось так, что Ричард и Жанна шагов на сорок опередили остальных. Вдруг Жанна глухо вскрикнула и чуть не свалилась с лошади. Она указывала на что-то рукой и отрывисто шептала:

– Смотри!.. Смотри!..

Недалеко от них виднелся прокаженный. Он сидел на выступе скалы и почесывался.

– Поезжай, поезжай вперед, сердце мое! – промолвил Ричард.

Но она вскрикнула:

– Нет, нет! Он уж подходит. Мы должны дождаться!..

Голос ее был полон отчаяния.

Прокаженный приближался, перепрыгивая со скалы на скалу. То был не человек, а ужасная куча язв и лохмотьев, с отвисшей нижней челюстью, вывернутой от болезни. Он стоял как раз посреди дороги, прямо на солнце и, пощипывая свои жалкие глаза, таращил их на веселую дружину. Между тем все уже успели подъехать и окружили его, а он тыкал в них пальцем, именуя каждого – Ричарда, которого он назвал красивым графом, Гастона, Безьера, Овернца, Лиможца, Меркаде. Долго тыкал он в Жанну и наконец голосом, походившим не то на карканье, не то на щелканье (у него не было неба), промычал трижды:

– Помилуй тебя Боже!

– Господь с тобой, братец! – тихо ответила она.

А он все тыкал в нее пальцем и проговорил так, что все слышали:

– Берегись графской шапочки и графского ложа! Как верно то, что тебе придется побывать в том и в другом, так же верно, что ты будешь женой убитого и его убийцы!

Жанна пошатнулась. Ричард поддержал ее.

– Убирайся, негодяй! – заорал он. – Не то я не пощажу тебя.

Но прокаженный уже сам бежал вприпрыжку по утесам, подскакивая и размахивая руками, как старый ворон. На таком расстоянии, где он был уже в полной безопасности, он присел на корточки и облокотился на свои голые колени.

Это до того перепугало Жанну, что потом, сидя в трапезной монастыря, где они остановились ночевать, она не могла подавить слез, которые мешали ей видеть, что она кладет в рот: до того ее душила грусть. Она изнемогала от усердной мольбы. Аббат Мило говорит, что по ночам слышно было, как она, рыдая, заклинала Ричарда и Богом, и Христом на кресте, и Марией у креста не обращать любовь в смертоносный нож. Но все напрасно. Он только ласкал, успокаивал ее, удваивал почести и заставлял отдаваться ему. И чем больше отчаивалась она, тем более возрастала его уверенность, что он воздает ей должное.

Весьма обдуманно и с беспримерной щедростью озаботился он устроить ей целый штат и хозяйство как только очутился дома. В числе ее почетных дам были если не королевны, то, по крайней мере, дочери графов, виконтов и кастелланов. Таковы: мадам Сэлла де Вантадорн, мадам Элиса де Монфор, мадам Тибор, мадам Мэнт, мадам Беатриса – все совершенно такие же высокородные, как она сама, а две из них даже, бесспорно, более красивые. Мадам Сэлла и мадам Элиса были самые очаровательные женщины во всей Аквитании: у Сэллы лицо, как полымем, рделось румянцем, у Элисы оно было ясно и холодно, как вешние воды на вершинах скал. Ричард приставил к Жанне особого канцлера ее личной печати, особого дворецкого для ее личного хозяйства, особого епископа в качестве духовника. Виконт де Вантадорн был ее почетным телохранителем, а Бертран де Борн (как скоро узнаете, натворивший помаленьку много зла на юге) – тот самый Бертран де Борн, поверите ли! – получил прощение и был пожалован в ее трубадуры.

Бертран явился туда на Двор Любви[36]36
  Двор Любви (Cour d’amour) – под этим именем долго подразумевались особые судилища, якобы существовавшие в различных городах Прованса. Они, как говорили, состояли исключительно из дам, и суду их подлежали все поступки против правил рыцарской любви и рыцарского обхождения с дамами. На самом деле это были придворные кружки, посвящавшие свое время поэтическим состязаниям или спорам, на которых разбирались разного рода вопросы, главным образом – любовные.


[Закрыть] в Замок Амура, который Ричард устроил в садах за окраиной города Пуатье. Тут-то он получил прощение за свое великое искусство в пении.

Перед этим замком на белом шелковом помосте восседала Жанна в красном платье; на золотистых волосах ее лежал толстый серебряный обруч с листьями и шипами, которые изображали графскую корону. Ричард приказал трубить в серебряные трубы; и его глашатай, поочередно обращаясь на север, на восток и на юг, троекратно возвестил, что «мадам Жанна – самая могущественная и несравненная принцесса, Божией милостью графиня Пуату, герцогиня Аквитании, супруга нашего славного и грозного государя Ричарда, графа и герцога тех же вышеназванных владений».

Сам же Ричард, роскошно разодетый в блио[37]37
  Блио – так назывался тогда кафтан у мужчин и верхнее платье у женщин рыцарского круга.


[Закрыть] из белого бархата с золотой оторочкой, с пурпуровой мантией на одно плечо, вел тенцон с главными трубадурами Лангедока. Он воспевал Жанну как «прелестнейшую даму в мире, не сравнимую ни с кем со времен мадам Дидоны Карфагенской и мадам Клеопатры, императрицы Вавилонской». Некоторые из присутствующих подумали при этом, что сравнения выбраны не особенно удачно.