Текст книги "Ричард – львиное сердце"

А другая душа отзывалась:

– О, вино кипучее! Я полна тобой!

Он подошел и обвил ее стан рукой. Он чувствовал, как бьется ее сердце; он угадывал, что она им гордится; он чувствовал, что она трепещет, и сознавал, что побежден. Он чувствовал под своей рукой округлые формы, налитые силой и надеждой на будущий плод. Вновь проснулось в нем отчаяние, что он может лишиться ее, и им вновь овладела ярость, он слабел, а в ней так и бурлила горячая кровь. Он требовал всего, она же – ровно ничего. Он, царь людей, был связан; она, покинутая наложница, Жанна Сен-Поль, была свободна. Вот как Господь, ратоборец против сильных мира, уравновешивает весы нашего мира!

С Жанной Ричард был, однако, необыкновенно нежен: он взял себя в руки, укротил в себе зверя и, по мере того, как он работал над собой, в нем подымалось чувство милосердия: сердце смягчало кипучую кровь. Словно бальзамом умащивалось его пылавшее лицо, и он как будто просачивался в его душу. Он тоже ощутил близость Бога; и его осенила своими трепетными крыльями чистая молодая любовь – эта лучшая сила, которая нуждается только в одном – в самопожертвовании.

Он, как ребенок, забормотал:

– Жанночка! Милая моя! Так это правда?

– Я – мать сына, – ответила она.

– Слава Тебе, Господи!

– Да, это Он даровал мне, – сказала она.

Лицо ее обратилось туда, где мог быть Бог.

Ричард склонился над нею и поцеловал в губы. Долго и трепетно обменивались они поцелуями, не как влюбленные, а как супруги, упивающиеся взаимной отрадой. Но вот к нему вновь приступило его неотступное горе, и с горечью он вымолвил:

– Дитя, дитя! Ты овдовела, хоть мы еще оба живы. А ведь в твоей власти было стать матерью короля!

Она прильнула головой к его груди и промолвила:

– Каждая женщина, которая дает жизнь ребенку, – мать короля; но не каждой женщине дано быть матерью сына короля. Мне же дано и то и другое: я вдвойне благословенна Богом.

– О, Боже! – вскричал он, весь объятый горем. – Господи! Видишь ли, Жанна, в какие сети запутал я нас обоих, тебя – в одни, себя – в другие! Ни я не могу помочь тебе, связанной по рукам святым делом, ни ты сама, попавшая в ловушку по моей вине. Что мне делать? О, грехи мои, грехи! Я кричал: «Да!» А Бог вступился и сказал: «Нет, король Ричард, нет!» Грех – мой, а бремя греха – твое. О, не ужасно ли это?

Подняв глаза, Жанна улыбнулась ему прямо в лицо и сказала:

– Неужели ты думаешь, что такое уж это тяжелое бремя – быть матерью твоего сына? Неужели ты думаешь, что после этого люди могут отнестись ко мне грубо? Неужели ты можешь допустить, что в моей дальнейшей жизни не будет воспоминания, которое усладит мне долгие дни?

С величайшей гордостью смотрела на него Жанна, все время не переставая улыбаться. Закинув руки кверху, она соединила их, как венец, над его челом.

– О, моя драгоценная жизнь! О, моя гордость, мой повелитель! – ворковала она. – Пусть будет со мной, что будет! Я теперь богата превыше всех моих желаний: мое смирение не было угодно Богу. Пусти же меня воздать Ему хвалу!

Но он не пускал ее и все глядел на нее пристально, борясь с самим собой.

– Жанна! Я принужден жениться! – вдруг воскликнул он.

– В добрый час, господин мой! – отозвалась она.

– Проклятый час! Ничего, кроме дурного, он не принесет!

– Господин мой! – заметила Жанна. – Ты поклялся служить святому делу.

– Сам знаю хорошо! – возразил он. – Но человек делает, что может.

– А мой король Ричард – что хочет, – промолвила Жанна.

Он обнял ее и отпустил. Она ушла.

Куча всяких дел лежала на плечах Ричарда – дела его нового и старого королевства, дело Гюя, дела военные, женитьба. Но главным, первым делом было для него устроить Жанну. Он удалил ее из дома молодой королевы; он дал ей отдельный дом, отдельное хозяйство в Лимазоле. Славное это было местечко с видом на море, на корабли. Белый квадратный дом глубоко тонул в целом лесу мирт и олеандров. Опять у «графини Пуату» был свой дворецкий, свой духовник, свои почетные дамы.

Покончив с этим, Ричард назначил свою свадьбу на день святого Панкратия, приказал оснастить, снарядить и вывести в море корабли. В ночь на святого Панкратия он велел позвать к себе аббата Мило:

– Скорей, скорей!

Когда Мило вошел к нему, Ричард шагал по комнате большими, но ровными шагами, строго соразмеряя их с каменными плитами. Он был погружен в это лихорадочное благоговение еще несколько минут после того, как вошел его духовник. Добряк, видя его глубокую задумчивость, стоял терпеливо у порога.

Вдруг Ричард заметил его, остановился на полпути и, взглянув ему в глаза, сказал:

– Мило! Ведь воздержание, полагаю, – высшая добродетель?

Мило приготовился распространиться.

– Без сомнения, государь, без сомнения, – начал он. – Ведь из всех добродетелей это наименее удобная. И в самом деле, святой Златоуст даже объявил…

Но Ричард перебил его:

– Ну и ее предписывают, Мило, духовенству многие достопочтенные папы и патриархи?

– Нет, государь! – воскликнул Мило. – Distinquo: надо различать. Есть на это и другие причины. Сказано в Писании: «Стремитесь и достигнете!» Ну, так вот: никто из мужчин не может стремиться к желанной награде, если у него на шее женщина. На это есть две причины: первое – то, что женщина всегда лишняя обуза; а второе – что она, женщина, уж так сотворена, что непременно потребует и своей доли в добыче, как только ее носильщик достигнет награды. Но, насколько я понимаю, это не входит в предначертания Господа.

– Но потолкуем о делах мирян, – рассеянно перебил его король. – Если кто из них пустится на состязание, разве ему не следует соблюдать девство?

– Конечно, повелитель мой, – отвечал аббат. – Только если это возможно. Ведь это не так-то удобно.

– Как так?

– Господин мой! Да ведь если бы все миряне хранили девство, скоро на свете вовсе не осталось бы мирян, а стало быть, перевелось бы и духовенство. Такого положения дел святая церковь не предвидела. Сверх того, сей мир – царство мирян, а духовенство – не от мира сего. Ну а сей мир слишком прекрасен, чтобы ему запустеть. Вот Господь и заповедовал человеку приятный путь.

– Путь горя и стыда! – вставил король.

– Нет, государь: это – путь честный! И не один я ликую, что этот путь лежит теперь перед вашей милостью.

– Обязанность короля – разумно управлять собой (заплативши долги) и разумно править своим народом. Положим, он должен позаботиться о наследниках, коли их нет. Но если таковые есть, так чего ж ему еще хлопотать? Почему его сын должен быть лучшим королем, чем, например, его брат?

– Господин мой! – наставлял Мило. – Король, уверенный в себе, захочет обеспечить себе и потомство. Это ведь тоже входит в обязанности короля…

– А кто уверен в себе! – угрюмо перебил его Ричард.

Он отвернулся и пожелал аббату спокойной ночи. Но не успел тот откланяться, как король прибавил:

– Завтра я женюсь!

– В том все мои благочестивые надежды! – подхватил добряк. – Тогда и у вашей милости явится более надежная опора в будущем, чем брат вашей милости.

– Ступай-ка себе спать, Мило, – проговорил Ричард. – Оставь меня одного!

И он женился по всем правилам, какие только могла предусмотреть церковь. Венчание состоялось в базилике[52]52
  Базилика – первоначально: царская судебная зала.


[Закрыть] Лимазоля, и священнодействовал сам епископ Солсберийский. Храм был битком набит вассалами и союзниками короля Ричарда: вельможами трех королевств, епископами и благородными рыцарями. Все они присутствовали при обряде. А высоко над ними, перед алтарем, в королевском венце, одетый в порфиру, со скипетром в правой руке и с державою в левой, восседал на троне король Ричард. Затем Беранжера, дочь короля Наваррского, преклонив перед ним колени, была коронована им трижды – как английская королева, кипрская императрица и графиня Нормандская.

Но так и не попала на ее черную головку красная шапочка герцогов Анжуйских, которая венчала золотистые волосы Жанны. Ни в церкви, ни на большом торжестве, которое следовало за венчанием, Жанны не было. По приказанию Ричарда она в это время находилась на своем корабле «Гордый Замок», покачивавшемся на зыбучих волнах.

А пир был большой. И на нем королева Беранжера сидела в золотом кресле рядом с королем, и прислуживали ей коленопреклоненно главные придворные чины королевства и герцогства. После обеда также ей воздавались полные почести в виде отчаянно длинных церемоний. Дамочка держалась с большим достоинством; если и находили ее обращение натянутым, то надо полагать, что принимали в расчет ее крайнюю юность.

Все видели, как лихорадка трясла короля Ричарда, как стучали его зубы, когда он молчал, и как он проливал вино, поднося к губам кубок; тем не менее никто не был подготовлен к тому, что случилось, кроме разве таких наперсников, как Гастон Беарнец или Меркаде, начальник его гасконцев. Как только пришла к концу церемония поклонения, Ричард встал со своего трона и откинул назад порфиру: все присутствующие увидели, что под ней на нем был надет панцирь, и весь он, с ног до головы, был в железной броне. С минуту все смотрели на него молча, разинув рот. Величественным движением вынул он свой меч из ножен и высоко поднял его.

– Благочестивые пэры и вассалы! – крикнул он, отчеканивая слова, хотя в них и можно было различить дрожащие, словно музыкальные нотки. – Великое дело нас призывает: Акра в опасности. Цари земные пусть отложат попечение обо всем своем, дабы послужить Царю Царствующих; королевы, склоняющие свою главу лишь перед одним из тронов, пусть поспешат преклонить ее перед ним! Носители Креста Господня! Кто последует за мной, чтобы отнять Крест у неверных? Суда готовы. Государи мои, кто за мной?

Вся громадная зала была поражена и безмолвствовала. Королева Беранжера, лишь вполовину понимая в чем дело, смущенно посматривала вокруг; можно было только пожалеть о ничтожестве ее величия. Королева Жанна вся сгорела: в ней гнездился дух ее семьи. Она разгневалась и горячо зашептала что-то брату на ухо. Король вряд ли слушал ее: словно стряхивая с себя ее слова, он топал ногой по полу.

– Никогда в жизни! Никогда! Я отдался Кресту! Господи, Иисусе Христе! Вот твой воитель! Дело готово: неужели же я не должен исполнить его? На этот раз я говорю Да! Эй, анжуйцы, на корабли. На корабли!

Его меч сверкнул в воздухе. Раздался лязг оружия – и в воздухе замелькал целый лес мечей.

– Эй, Ричард! Эй, анжуйцы! Святой Георгий Победоносец!

И словно бревна посыпались с гор, толпа меченосцев ринулась вслед за королем Ричардом в темноту, прямо к кораблям.

Новобрачная королева рыдала на своем помосте, а королева Жанна топала ногами рядом с ней. Поздней ночью и они вышли в море. А король Ричард всю свою брачную ночь провел на коленях, обратясь лицом к закутанному туманом востоку, и лишь обнаженный меч разделял его одинокое бдение.

Глава III
Кто дрался под Акрой?

После отплытия из гавани Лимазоля, с того самого часа, как крестоносцы бросились в ночную мглу, их флот плыл как будто под новыми звездами, в новом странном воздухе. Всю ночь люди работали веслами, а на рассвете все глаза обращались к пылавшему востоку – туда, где в морской дымке лежали святые места, одетые в прозрачные туманы, словно Святые Тайны. Впереди всех несся «Волнорез» – красная галера короля, на корме которой неподвижно, как египетское изваяние, стоял сам Ричард, ожидающий знамения. Катились и ныряли по волнам большие корабли, пролив захлестывал их своими волнами. Зеленовато-синие воды лизали их своей пеной и несли с собой неведомые травы, золотистые плоды, странные обломки, уснувших рыб с красной полосатой спинкой, корзины какого-то странного плетения. Все это были вестники страны грез…

Около полудня, когда у него на галере служили обедню, король Ричард на глазах у всех вдруг взмахнул вверх руками и широко распростер их. А за этим знаком пронесся крик:

– Terra Sancta! Terra Sancta! Святая земля!

Все ясно слышали эти слова Ричарда. Один за другим все голоса, все языки подхватили это слово и понесли его с корабля на корабль. Все пали на колени – все, кроме гребцов. На глазах у всех, впереди, за пеленой сизого тумана, вставал тусклый берег с горными кряжами, с глубокими ущельями, с пятнами облаков. И все это было так далеко, безмолвно, так окутано тайной, так полно благоговения, что все притихли, никто не думал заговорить. Все только созерцали, объятые трепетным желанием и восторгом.

Завороженную тишь прервал полет стаи морских птиц, сверкавших и щебетавших на солнце. А значит, не одни только святые мертвецы обитают в том краю: есть и живые существа! Так думали приближавшиеся к берегу пловцы, и сердца их смягчились.

Вот перед ними обрисовался Маргат – одинокая башня на растрескавшемся утесе; потом Тортоза с гаванью; Триполи – совсем белый город; Неплин. Видели они и Ботрон, а в нем – большой замок с террасами; потом Бейрут, опоясанный кедрами. Все ближе и ближе надвигались горы под шум морского прибоя: вот и Ливан, увенчанный обрывками облаков; а там – Гермон, сверкающий на солнце. Показался и Фавор с поседевшей главой, и еще две горы, как спички, торчавшие отдельно. Проплыли мимо Тира и Сидона, богатых городов, лежащих в песке, и мимо Скандалиона. Наконец, после долгой ночи, проведенной всеми без сна, нежно зарделся холм, покрытый зеленью и лоснистыми темными деревьями: это – Кармель, округленный, как женская грудь.

Обогнув эту священную вершину, завидели внизу в долине многобашенную Акру. Вокруг нее тянулись шатры христианских войск, а перед ней в синих водах гавани стояли суда на якорях, и их было, пожалуй, больше, чем морских птиц, витающих на горе Джибелло или плавающих у ее подошвы дозором. С берега, на трубный звук подъезжающих, ответили трубным звуком. Разъяренная трескотня барабанов послышалась за стенами. Флот Ричарда бросил якорь в неподвижных водах. Сам король, откинув свой плащ на одно плечо, бросился с палубы «Волнореза» и по грудь в воде зашагал к берегу. Первым из всего своего государства ступил он на историческую почву сирийской земли.

Теперь вернемся к делам.

Встретились короли радушно: по крайней мере так казалось. Король Филипп вышел из своего шатра навстречу своему царственному собрату; Ричард, облобызав его, спросил, как он поживает.

– Очень плохо, Ричард, – отозвался молодой король. – Мне все кажется, что в голове у меня засажен меч. Круглый день знойное солнце припекает меня, а всю ночь пробирает дрожь.

– У тебя лихорадка, бедный мой братишка, – сказал Ричард, хлопнув его по плечу.

Филипп принялся распространяться о своей болезни, пищать, как дитя.

– Сам черт меня грызет, – жаловался он. – Я харкаю чем-то черным. Кожа у меня высохла, как у змеи. Вчера мне выпустили три унции крови…

Ричард вернулся с ним вдоль шатров, весело беседуя, и на несколько дней снова возымел на него свое обычное влияние, но не дольше. Видел он и других военачальников; но некоторые вовсе не приветствовали его: маркиз Монферрат сидел у себя дома, а герцог Бургундский лежал в постели. Напротив, эрцгерцог Австрийский Луитпольд, косматый человек с длинными русыми ресницами, выказывал большую вежливость. Но Ричард не церемонился с чужеземцами: вообще не особенно приветливый, он и не думал казаться таким с ними. Эрцгерцог вел длинные речи, Ричард отвечал коротко. Эрцгерцог начал еще более распространяться, Ричард вовсе перестал отвечать. Эрцгерцог давай краснеть, а Ричард чуть не зевал. Это было на торжественном приеме короля Англии вождями крестоносцев. К гроссмейстеру храмовников он отнесся несколько лучше. Вид его пришелся ему более по вкусу. Король не заметил Сен-Поля, сидевшего по левую руку от короля Филиппа, но тот был налицо, весь красный, возбужденный, и напряженно следил за своим врагом.

В тот же вечер, когда у них состоялся военный совет, проявилась вспышка того огня, который, кажется, должен бы потухнуть (хотя из приличия). Король Филипп прибежал и уселся на троне. Монферрат, Бургундец и прочие члены этой компании жались, обступивши его. Вожди англичане, как и анжуйцы, – бесились, а эрцгерцог держался середины. К тому времени, как (поздненько) возвещен был приход короля Ричарда, Гастон Беарнец и молодой Сен-Поль уже наполовину обнажили свои мечи. Но вот вошел и остановился на пороге Ричард, великолепный широкий молодец! Все его сторонники вскочили на ноги, а Ричард стоял в выжидательном положении. Сначала встал и начал извиняться эрцгерцог, который и вправду не сразу заметил его появление, затем там и сям поднялись, один за другим, французы. Сидеть остались только король Филипп да маркиз Монферрат. А Ричард все еще стоял у дверей. Вдруг он обратился к привратнику и вымолвил спокойно:

– Возьми свой жезл и подай его вот тому расслабленному. Да скажи ему, чтобы он воспользовался им, не то я возьмусь за него.

Поручение было выполнено. Король Филипп сердито кивнул головой маркизу – и тот поднялся угрюмо. Тогда Ричард вошел в залу вместе с королем Гюем Иерусалимским. Они сели по обе стороны короля французского, и совещание началось.

С самого начала дело оказалось безнадежным. Эрцгерцог зажужжал шмелем, так что мог довести всякого до чертиков. В то время как он говорил, все остальные бесились, готовые пролить кровь друг друга и сделать то же с Луитпольдом. Ричард, у которого еще не было собственных планов, вообще не интересовался планами. Он держал себя так, как если бы маркиза Монферрата тут вовсе не было, и выказывал страстное желание, чтобы и эрцгерцога тоже не было. А маркиз, со своей стороны, был готов отдать все за то, чтобы точно так же обращаться с сидевшим выше него Гюем. Но увы! Он не обладал тем даром относиться к людям с равнодушным презрением, который присущ только царям зверей: он вспыхивал и дулся. Тем временем эрцгерцог продолжал жужжать свои нескончаемые речи, а Ричард сидел, обхватив колени и глядя в потолок.

Наконец, он испустил глубокий вздох, и у него вырвалось:

– О, Боже всех сил небесных и земных!

С королем Филиппом сделалось дурно, чего уж давно не было с ним. Заседание было прервано. Ричард сел в лодку и сам погреб к кораблю Жанны.

Ему там нечего было делать, вернее, ему предстояло довольно невинное занятие. Но она пожалела сказать ему это прямо. Женщина была в угнетенном состоянии духа, больна, со страшно расстроенными нервами, вдобавок она страдала от морской болезни. Жанна не могла скрыть от него свою радость, что он с ней; и он приподнял ее; поцеловал, как в былые времена, и кончил тем, что усадил ее к себе на колени. Прижавшись к нему, она поплакала тихонько, но не сдерживаясь. Он пробыл с ней, пока она не заснула, потом вернулся на берег и пошел по вырытым ровикам, обдумывая предстоящее дело. За этими думами застала его заря.

Дня два спустя, выгрузив на берег свои военные снаряды, он принялся осаждать город по собственному плану, не обращая внимания на всякие другие власти. Тем временем король Филипп лежал себе на своей постели куча-кучей, а Монферрат со своими, Сен-Полем и де Баром с присными старались обрабатывать его расшатанные мозги.

Ричард привел с собой пуатуйцев и анжуйцев, провансальцев и лангедокцев, нормандцев и англичан, шотландцев и валлийцев, черных генуэзцев, сицилийцев и пизанцев, а также и грифонов с Кипра. Под началом у графа Шампанского были его фламандцы. Храмовники и госпиталиты рады были ему служить. Это было не войско, а огромная куча, орда. Только Ричард мог им управлять: в силу его особого дара, ему стоило кивнуть головой – и все повиновались. Англичане, которые любят, чтоб ими повелевали, изо дня в день ворочали для него груды камней, хотя он не умел сказать ни слова на их языке. Смуглые юркие итальянцы до хрипоты кричали восторженно, когда он показывался вдоль их линии. Даже киприоты, угрюмый и трусливый народ, которого никакие собственные власти не могли двинуть к стенам неприятеля, громоздили петрарии и мангонели. Оскалив зубы, они бежали в пасть смерти за этого русокудрого героя, который, распевая, стоял с непокрытой головой на расстоянии выстрела от турок и, как мальчик, смеялся, когда какой-нибудь парень падал навзничь на сухую траву. Изо дня в день он поспевал всюду, мелькал то в траншеях, то на башнях. Он учил стрелков и выкрикивал: «Mort de Dieu!» (Смерть Бога!) каждый раз, как мангонель делала свое дело и осколок гранитного утеса прорывал стену. Он прятался, скорчившись, за черепашьими скорлупами саперов и сам брался за кирку точно так же, как за лук и самострел.

Он умел делать все, что угодно, и если не словом, то хоть приветливой улыбкой ободрял каждого, исполняющего свой долг. Для всех было очевидно, что он сам знал, в чем именно состоял для каждого этот долг, и мог бы лучше всех сам его выполнить: оттого люди из кожи лезли, чтоб заслужить его похвалу.

Однажды его чуть не убили, когда не то слишком рано приставили лестницу к стенам, не то слишком долго держали ее. В него попали три стрелы, а защитники города, взывая к Аллаху, подкатили к самому краю стены огромный камень, который должен был размозжить его так, что его и не узнали бы в день воскресения мертвых.

– Государь, берегитесь!.. Царица Небесная! – раздались крики снизу. – Владычица Дева! – рявкнул какой-то увалень из Боктон-Блена[53]53
  Англичанин из Боктон-Блена – все равно, что нам пошехонец, как насмешка.


[Закрыть] и рванул короля прочь с лестницы. Беднягу тотчас же, прямо в горло, сразила стрела; но зловещий камень упал, не причинив вреда. Король Ричард взял на руки своего убитого англичанина и унес его в ровик. Он не вернулся на место сражения, пока не убедился, что его с почетом предали земле, пока не заказал панихиды по нем. Такого рода поступки вызывали в людях любовь к нему.

Еще дней десять, или больше, продолжалась осада с переменным счастьем. День и ночь в городе раздавался барабанный призыв к оружию, крики шейхов и еще чьи-то более резкие, протяжные крики. Эти крики каждый вечер резко славили величие Аллаха, а им в ответ доносилась протяжная молитва христиан: «Святой Гроб, спаси нас!»

У короля французского была машина, которую он прозвал Скверный Сосед. Он исправно работал ею, пока турок не спроворил себе Скверного Земляка – машину еще покрупнее; Земляк пристыдил Соседа и, в заключение, спалил его. У Ричарда была целая колокольня; и граф Фландрский мог бросать с нее камни из рва прямо на базарную площадь: по крайней мере он говорил, что мог, и все верили ему. Наконец христиане расшатали Проклятую Башню и сделали пробоину в Мушиной Башне – в самой грозной части гавани. Подводя подкопы и противоподкопы, Ричард работал день и ночь на северной стороне укреплений, отказывая себе в пище, покое, в разумных заботах о здоровье; на целую неделю он позабыл и думать о Жанне и о ее надеждах. Потянулись душные, знойные дни. Ни днем, ни ночью не было ни ветерочка. От всей страны веяло смертью и проклятьем.

Впрочем, как-то раз христианам удалось поджечь и взять приступом одни из городских ворот. Впервые увидели они перед собой неприветливую извилистую улицу, окаймленную слепыми срубами, лепившимися плотно, футов на шесть друг от друга. Дух захватывало в отчаянном бою в этой теснине. Сам Ричард со своими нормандскими пэрами махали знаменами; слышались то лязганье стали о сталь, то треск расколотых бревен. Но ничего нельзя было поделать: турки навалились на врагов плотной стеной и вытеснили их. Ни взмахнуть топором, ни упасть лошади негде было, а пустить стрелу нечего было и думать. Ричард крикнул своим, чтоб отступали, но они не могли повернуться и пятились, все сражаясь. Турки починили ворота.

Акра поддалась не мечу, а скорее измору да усердным переговорам Саладина с нашим королем. Требования Ричарда были таковы: возвратить Честной Крест, очистить Акру от вооруженной силы и оставить две тысячи заложников. Они были, наконец, приняты. Короли вступили в Акру двенадцатого июля со своими войсками. Женщины легкого поведения своими впалыми глазами смотрели на них из верхних окон: они знали, что им готовится обильная жатва.

Для одних жатва, а для других – посев; эрцгерцог сеял. Дело было так. Король Ричард расположился в Замке, устроив для Жанны удобное помещение на Верблюжьей улице. Король Филипп, сильно расхворавшийся, поместился в доме храмовников, а с ним и его мнимый друг – маркиз Монферрат. Но Луитпольд Австрийский сам наметил себе Замок. Ричард, насколько мог, терпел его соседство. Но Луитпольд пошел дальше. Он водрузил на башне свое знамя рядом с драконом короля Ричарда, не думая, однако, оскорблять его. Ну а у короля Ричарда всегда была расправа коротка. Он просто считал эрцгерцога вьючным ослом. Правда, свет полон таких ослов, и надо мириться с этим, как с неотъемлемой принадлежностью общего распорядка Провидения. Правда, Ричард слишком хорошо знал себе цену и понимал свое положение среди войска. Поэтому, как только король узнал, где развевался флаг австрийца, он тотчас же крикнул:

– Спустить его!

И флаг спустили. Луитпольд весь побагровел и произнес две речи: одну – длинную – на немецком языке, на которую Ричард только хмурился, другую – покороче – по-латыни, на которую Ричард только улыбнулся. И Луитпольд опять выкинул свой флаг.

Ричард опять крикнул:

– Спустить его!

Луитпольд так обозлился, что перестал произносить какие бы то ни было речи, и в третий раз поднял свой флаг. Когда донесли королю Ричарду, он рассмеялся и сказал:

– Ну, так швырните его прочь!

Гастон Беарнец, малый более вспыльчивый, чем скромный, так и сделал, вдобавок еще с некоторыми унизительными подробностями.

В тот же день состоялся совет великих держав, на котором король Филипп присутствовал в шубе: несмотря на удушливый зной, озноб пробирал его до костей. Тут к маркизу, позеленевшему от старой обиды, прибавился эрцгерцог, пылавший новой злобой. Дремлющий герцог Бургундский подмигивал на всякие ссоры, а молодой Сен-Поль подливал масла в огонь. Не было тут ни Ричарда, ни кого-либо из его присных: последних просто не оповестили, а Ричард все это время провел на Верблюжьей улице на коленях перед Жанной красавицей. Эрцгерцог тотчас же приступил к делу.

– Клянусь Богом, государи мои! – проговорил он. – Нет на свете другого такого зверя среди еще не убитых лютых зверей, как король английский.

Маркиз вывернул белки свои наружу.

– Дерзкий, отчаянный, кровожадный негодяй! – Таков был его вывод.

Сен-Поль поднял руку как бы прося у своего господина разрешения обвинять. Но король Филипп сказал брезгливо:

– Ладно, ладно! У всякого из нас, полагаю, найдется что сказать. Он издевался, всегда издевался надо мной. Он отказался присягнуть мне, он опозорил сестру мою, а теперь берется руководить мною.

Маркиз продолжал бормотать, нагнувшись к столу:

– Отчаянный мерзавец! Безнадежный мерзавец!

Эрцгерцог оглядывался кругом, ища себе если не сочувствия, то хоть внимания. Наконец, он хватил кулаком по столу и хрипло поклялся:

– Гром меня разрази! Я убью его!

Сен-Поль подбежал к нему и поцеловал его в коленку к великому удивлению Луитпольда. Филипп дрожал в своей шубе.

– Я должен ехать домой, домой! – капризно повторял он. – Я смертельно болен. Я должен умереть во Франции.

– А где король английский? – спросил маркиз, зная отлично, где он.

– Тьма кромешная побери его! – воскликнул Сен-Поль. – Он у моей сестры. Они оба стараются подарить мне племянника.

– Ого! – проговорил Монферрат. – Вот оно что. Ну, мы так и будем знать, где его больное место. Нам следовало бы привлечь и короля Наваррского в нашу компанию.

– Судя по всему, он и без того уж наш, – заметил окончательно проснувшийся герцог Бургундский.

Эрцгерцог не успел вернуться в свое новое помещение в доме епископа, как послал за своими астрологами и спросил их, может ли он убить короля Англии.

– Нет, не можете, государь наш! – ответили они.

– Как так? – спросил он.

– Наука наша нам открыла, что он проживет сто лет.

– Это замечательно! – воскликнул эрцгерцог. – Но какие же это будут годы?

– Господин наш! – ответили астрологи. – Будут они разные, но многие из них носят багровую окраску.

– Я постараюсь, чтобы это так и было. Можете идти.

Маркиз не посылал за астрологами, а пошел прямо на Верблюжью улицу к дому Жанны и с большим усердием наблюдал у дверей, как выйдет оттуда король Ричард – со свитой или один? Но не за одним только этим домом он следил: его занимало гораздо большее. Тесные улицы Акры были битком набиты отбросами человечества. Тут кишели мужчины и женщины, загаженные от природы или от гнусной жизни, безволосые, малорослые распутники с лицами в болячках, со словно ошпаренными головами, всякие прелестницы, а также бесстыжие, как собаки, беззвучно ступающие арабы, греки, сводники и отвратительные сводницы. Здесь проворно и тихонько совершались убийства. С самого своего прихода Монферрат заметил, как это тут выходило.

Из какого-то гнусного притона показался в сумерки нормандский рыцарь Гамон де Ротру и пошел себе в Верблюжью улицу в своем небрежно накинутом плаще. Как он ни был изящен, рыцарь безумно любил презренную тварь, от которой вышел; он нагнулся и поцеловал избитый порог ее жилища. Он еще стоял на коленях при свете небольшой лампочки, когда из темноты, позади него, вышел, крадучись, как кошка, высокий тощий человек, весь в белом.

– Привет тебе, господин! – проговорил он и глубоко всадил свой кинжал в бок Гамону.

Тот, не издав ни звука, откинул голову назад, пошатнулся, только раз вздохнул, как человек усталый, и упал прямо на руки убийцы, который, как любимую девушку, нежно поддержал его. Затем, дотащив жертву за плечи до сточной канавы, убийца спустил ее туда в глубокой темноте, а сам исчез. Монферрат проворчал про себя:

– Чисто обделано дельце! Надо допытаться, кто такой этот мастер своего дела?

Он пошел прочь, весь углубившись в эту мысль, и даже позабыл думать о своем кровном враге.

В то время сидел в остроге некий шейх Моффадин, один из заложников султана по делу возвращения Честного Креста. Маркиз пошел повидаться с ним.

– Скажи мне, шейх, кто из вашего племени очень высок ростом и очень легок на ходу? Одет он в белое с головы до ног, и пристойно убивает он людей, как будто любит мертвых. А, убивая, восклицает: «Привет тебе, господин!»

– На нашем языке мы зовем его ассассином, – отвечал шейх. – Но он вовсе не из наших. Это – слуга Старца, который обитает в горах Ливана.

– Какого это старика, Моффадин?

– Ничего больше не скажу вам про него, – отвечал шейх. – Прибавлю только, что он – господин многих таких же слуг, которые служат ему верно и безмолвно. Он ненавидит султана, а султан – его.

– А чем же они ему служат? Тем, что убивают?

– Да. Они убивают каждого, кого он укажет, и за это удостаиваются (или думают, что удостаиваются) райского блаженства.

– Имя этого старика, конечно, – Смерть, клянусь Спасителем! – воскликнул маркиз.