Текст книги "Ричард – львиное сердце"

– Вставай, Герден! – приказал ему Ричард. – И скажи мне, что тебе стыдно самого себя; а затем выслушай, что я тебе скажу.

Жиль опустился на одно колено.

– Богу известно, что я подло поступил с вами, о господин король мой! – пролепетал он и встал с омраченным лицом и перекосившимся ртом. – Но все-таки не так позорно, как вы со мной поступили, – это ведь тоже известно Богу!

Король взглянул на него прямо.

– Я еще не оправдывался ни перед кем! – произнес он спокойно. – Не стану оправдываться и перед тобой. Я беру на себя последствия за мои поступки, когда и в чем бы они ни выражались. Но от таких дел, как твои, никогда ничего не будет. Я говорю только о людях. И вот еще что я тебе скажу прямо: в первый же раз, как ты перейдешь мне дорогу, я убью тебя! Ты – зловредное животное; но не в том смысл, что желаешь смерти мне, а потому, что этого тебе не добиться. Не пробуй больше, Герден!

– А Жанна? Где она, господин мой? – спросил Жиль, весь чернея.

– Не могу тебе сказать, где теперь графиня Анжуйская, – отвечал король. – Ее нет ни здесь, ни во Франции: думаю, что она в Палестине.

– В Палестине? В Палестине?! Христе Боже наш! Да неужели вы прогнали ее от себя? – вскричал Жиль вне себя от ярости.

Опять взглянул на него король Ричард, но только пожал плечами:

– Ты говоришь, судя по себе. Ну, ступай-ка домой, Герден. Отправляйся в Нормандию к моим друзьям, к моему брату Мортену, к другому брату, Руанскому; попроси их собрать за меня выкуп. Я должен вернуться назад! Ты расстроил меня: меня тошнит от убийств. Ты напомнил мне то, что я хотел было забыть. Если ко мне попадут еще убийцы, я разобью свою темницу, а также голову эрцгерцога. А мне не хотелось бы этого, ведь я не питаю к нему никакой злобы. Разыщи де Бара, Герден! Подыми на ноги всю Нормандию! Главное, отыщи Меркаде, и пусть он поработает хорошенько в Пуату. Что же касается Англии, так там позаботится брат мой Джеффри. Аквитанию предоставляю господину Беарнцу. Уходи же, Герден, и сделай все, что я приказал тебе. Если же ты еще хоть слово скажешь мне про мадам Анжуйскую, клянусь смертью Бога, я сверну тебе шею! Ты недостоин говорить даже обо мне, как же ты смеешь говорить о ней, ты, ночной убийца, горлорез с заднего крыльца, придорожный разбойник! Фу! Лучше уж ничего не говори, а убирайся! Постой-ка, я позову дворецкого.

И Ричард заревел в замочную скважину. Тюремщик взбежал наверх.

– Дитрих, выведи ты эту скотину на чистый воздух, – обратился к нему Ричард. – Пошли его делать свое дело. Скажи господину своему, что теперь он будет вести себя лучше. А когда все это исполнишь, вернись и пусти меня на крышу немного прогуляться.

Безмолвно последовал за тюремщиком Герден; но эрцгерцог был до того раздосадован, что не захотел его видеть.

– Я решился стать негодяем, а он сделал меня им понапрасну, – проворчал великий человек. – Скажите же ему, пусть он убирается к черту!

И Жиль с поникшей головой вышел из городских ворот. Тут-то Жанна выскочила к нему из своей засады.

Сказать, что он упал, как подстреленная птица, было бы неверно: птица падает плотно, а Жиль упал, свалился, как развинченный. Нижняя челюсть у него отвисла, руки свесились, колени подогнулись, наконец, опустилась голова.

– А!.. Сердце Христово! – вскричал он и закрыл глаза руками.

А Жанна зашипела на него, как змея:

– Что ты сделал с королем? Что ты с ним сделал?!

На крыше стоял король Ричард. Он смотрел вниз и увидел ее. Он весь омрачился.

– Я ничего не мог поделать, Жанна, но шел, чтобы его убить, – захныкал Жиль.

– Дурак! Знаю: я видела, как ты вошел туда. Я могла бы тогда же остановить тебя, как теперь, но я не хотела.

– Почему же, Жанна?

Она ответила с презрительным взглядом:

– А потому, что я люблю короля Ричарда и знаю тебя, Жиль, знаю, что можешь и чего не можешь. Псс… Ты – просто крыса!

– Крыса? – переспросил де Герден. – Что ж, может быть, но ведь и крыса может чувствовать себя оскорбленной. Этот король вырвал тебя у меня, он же убил моего отца и братьев. Вот почему я его возненавидел! Разве я не прав?

В глазах Жанны застыло презрение.

– Твой отец?.. Братья твои? – повторила она его слова. – Фу! Я ему отдала больше. Мое сердце все спалено. Я приняла на себя стыд, я продала свое тело, не пощадила души своей! Он тебя ограбил? Нет, я сама ограбила себя, а также и его, когда сама вырезала его из своего сердца. Как ни изнывало оно, мои мольбы убедили его обручиться с испанкой; я отстранила его от себя, хотя сама истекала кровью. Затем, видя, что и этого мало для его спасения, я отдалась Старцу из Муссы, стала его женой, одной из его жен: понимаешь ли? Да. Я сделалась его женой! И после этого ты смеешь говорить мне об отце, о братьях, о том, что у тебя отняли, – мне, добровольно сделавшейся одной из игрушек старика? Что все твои беды в сравнении с душой и с кровью сердца моего, с моей жизнью и светом, со славой, выпавшей мне на долю от Ричарда? О, глупец, глупец! Да знаешь ли ты, что такое любовь? Ты думаешь, что это значит целоваться, обниматься, трогать за подбородок? Глупец! Любовь дочерна сушит сердце; капля за каплей точит кровь; морит голодом перед яствами. Любить – значит умирать, когда жизнь так отрадна, считать позор почетнее чести. О, Дева Святая Мария, звезда женщин! Что понимают в любви мужчины?!

Вся съежившись, она сухими глазами обводила вокруг как бы ища ответа в угрюмых болотах. Если бы она подняла их к тяжелым небесам, она нашла бы его: как призрак, на вершине башни стоял король Ричард.

– Выслушай меня, Жанна! – произнес Жиль, красный как рак. – Я ненавидел твоего короля целых четыре года и трижды пытался лишить его жизни. Но на этот раз он окончательно меня побил! Слишком уж он могуч, слишком царственен, чтобы кто-либо дерзнул вступить в единоборство с ним. Поверишь ли? Он спал, а я не мог решиться. Потом я уснул, а он проснулся и оставил меня лежать. Тогда еще раз я проснулся и, думая, что он спит, хватил в постель, а он очутился позади меня, подкравшись, словно кошка, и разложил меня у себя на коленях, как ребенка. О, Жанна! Он настолько же выше обыкновенных людей, насколько я – ниже! И вот он же меня посылает хлопотать о выкупе, как будто бы я его старый поклонник! И я… Я иду за выкупом! Боже! Воззри на нас с высоты величия Твоего! Что за сила в нем!

Жиль вздрогнул и оглянулся вокруг. Жанна уже успела перевести дух и улыбнулась:

– Он – король! – промолвила она. – Ну, Жиль, идем; я иду с тобой! Ты пойдешь к аббату Мило, а я – к королеве-матери: она слушает меня.

– Я сделаю, как мне приказано, Жанна, – сказал запуганный человек. – Не могу я не повиноваться.

С высоты своей башни король Ричард смотрел, как они удалялись вместе. Он высоко простер к небу руки, рыча, как ночной волк.

– О Господи! Теперь ты уж довольно разил меня! Слушай же: и я стану разить, как только будет можно.

Немного спустя явился ассассин Коджа. Жанна сказала ему:

– Коджа! Я должна ехать в дальний путь с этим человеком. Ты нас соберешь в дорогу, а сам останешься ожидать меня, покуда вернусь.

– Повелительница, я раб твой! Делай, как тебе угодно! – отвечал Коджа.

Жанна оделась монахиней, а Жиль – богомольцем из Иерусалима. Коджа купил им в Граце ослов и довел их до Триеста. Там они сели на корабль, готовый к отплытию в Бордо. Благополучно пустились по морю: на десятый день прошли Геркулесовы Столбы, а пять дней спустя уже вошли в устье Жиронды. В Бордо они расстались. Жиль отправился в Пуатье в обществе богомольцев; Жанна узнала, что королева Беранжера находится в Кагоре, и свернула к холмам Гасконии.

Позади нее, далеко, томился в заключении узник, которому только смерть могла доставить достойное освобождение.

Глава XIII
Женская любовь

«Не спрашивайте меня, что я делал все эти дни (пишет аббат Мило). Буди милость Господня на мне в час кончины моей! Я хлопотал о выкупе короля Ричарда, как радел, работал бы во славу Господа нашего Иисуса Христа. Много есть аббатств в Турени, которые оскудели, благодаря мне, много раз уже свершалось таинство евхаристии над оловянной чашей, и все ради того, чтобы Ричард возвратился домой. А все-таки дороже всяких рубинов, думается мне, в этом деле была сестра короля Филиппа, принцесса Элоиза».

Мне кажется, аббат прав. Эта убитая горем дама явилась ночью в Париж в сереньком одеянии монашенок Фонтевро, застала там в беседе брата своего и Джона Мортена. Они как раз обсуждали этот вопрос. Филипп, не совсем низкий человек, был тронут известием о том, что Ричард сидит в темнице: он уже выслушал часть доклада Гердена.

– Христе Боже наш! – восклицал он. – Такой великий государь – и сидит себе в оковах! И кто же? Брат мой Ричард! А видит Бог, как он мне ненавистен!

Он продолжал бормотать про себя. Граф подливал масла в огонь как умел:

– О, да и ненавидит же он вас, государь! Он ненавидит и меня, и всех нас.

– Да, и по мне, мы могли бы найти для этого достаточно поводов, если б их не было и без того довольно, – лукаво заметил Филипп. – Известно ли вам, что де Герден явился из Сирии в Пуату?

Граф не сказал ничего, хотя ему уже это было отлично известно.

Когда доложили о приезде мадам Элоизы, король вздрогнул, а граф побелел, как полотно.

– Мы можем принять ее милость, – проговорил Филипп и пошел к дверям навстречу сестре.

Элоиза вошла по-прежнему – задыхаясь, спотыкаясь, крадучись. Она стремительно опустилась на колени, чтобы поцеловать руку брата, затем встала и пристально посмотрела на Джона Мортена.

– Вы в поздний час, сестрица, посетили нас, – сказал король. – Вероятно, вас вынудили обстоятельства?

– Да, государь, вынудили! Я виделась с Жилем де Герденом. Король Ричард в заточении в Граце – его необходимо освободить.

– Но кто же это сделает, сестрица? Вы?

– Да, государь.

– Вы, мадам, становитесь истинной христианкой.

– Это необходимо для меня, государь! Я нанесла тяжкую обиду королю Ричарду – этого я не могу перенести спокойно.

– О, не торопись! – перебил ее Филипп. – Разве тебе самой не была нанесена обида?

– Да, была, но не мне, – возразила вся побелевшая девушка.

– Обида все-таки шла от его родных. Что же делать, если обидчик уж в могиле? Его кровные пусть отвечают за него.

Элоиза вздрогнула; и по той же причине вздрогнул еще один.

– Молю Бога, чтобы Он сжалился над ним в его смертный час! – воскликнула она. – За него, умирающего или мертвого, ответят его кровные…

– Вы говорите туманно, сестрица.

– Вся жизнь моя – туман.

– Сестрица! В лице вашем король Ричард оскорбил весь наш род.

– А я оскорбила род короля Ричарда, – возразила она.

– Это все, что вы имеете сказать, Элоиза?

– Нет, государь, не все! – ответила она, бросив язвительный, озлобленный взгляд на Мортена. – Но в настоящую минуту мне не нужно больше говорить ничего.

И в самом деле, больше ничего не было нужно: сдавленный крик вырвался из груди графа:

– О, Господи Иисусе! Государь, спасите мне брата!

Какой он ни был негодяй, а выдержать не мог взгляда женщины: он вонзался в душу его, как меч.

Король Филипп был поражен.

– И ты, ты? – воскликнул он.

Джон протянул руки к королю с криком:

– О, государь! Мадам права: я – дурной человек. Я должен вознаградить брата, он должен быть спасен!

Король Филипп почесал в голове.

– Кто теперь бродит в потемках, как не я? – проговорил он. – С вами, Мортен, я поговорю сейчас. А вы, мадам, должны говорить яснее, – заговорил он горячо, обращаясь к сестре. – Что означает ваше усердие по поводу короля английского? Он – ваш кузен и мог быть вам супругом.

Элоиза отшатнулась от него, но Филипп грубо продолжал:

– Разве вы обязаны его благодарить за то, что он не женился на вас? Это, что ли, подгоняет вас?

Она в недоумении посмотрела на него.

– Я обязана ему честью, Филипп, – медленно произнесла она. – Это – великий король!

– Великий король! Великий король! – передразнил ее брат. – Черт побери! Зато и негодяй великий! В нем нет ни капли правдивости, верности, благодарности, уважения к другим. Он меня ни в грош не ставит.

– Для него вы, конечно, ничто, – согласилась Элоиза.

– Мадам! Я – король Франции, я ваш брат и повелитель! Он – мой вассал, он обязан мне службой и нарушает ее. Он самовольно подписывает договоры и сочиняет войны. Он грозит мне и потешается надо мной: убивает слуг моих – и смеется! Мне не угодно, чтобы он издевался надо мной! Не будет покоя в этом королевстве, когда он явится здесь.

Король Филипп остановился, потом обратился к дрожащему товарищу:

– Что же касается вас, граф Мортен, я должен получить объяснение. Сестра моя любит своих врагов: это – христианская добродетель, но не ваша. Быть может, вы боитесь своих врагов, даже сидящих в клетке? Ведь так? Вы, граф, примостились себе в Аквитании. Думается, и в Анжу вы не безызвестны. Или вы, пожалуй, уже желаете, чтобы вас там не знали? Или вам там уж чересчур удобно? Признаюсь, я предпочел бы иметь именно вас своим соседом в этих краях. С вами я мог бы спеться. Окажите же мне повиновение, отвечайте!

– Государь! – заговорил граф, расставляя руки. – Мадам Элоиза все во мне перевернула: я – грешник, но я могу загладить грехи свои. Брат мой – мой повелитель, он милосердный государь…

– Псс! – только и вымолвил король Филипп и повернулся к нему спиной.

– Мадам! – обратился он к сестре. – Ложитесь спать! Мне дорого это будет стоить, но я не буду препятствовать выкупу моего кузена. Будьте и тем довольны.

Элоиза скользнула вон из комнаты. Филипп набросился на Джона, как молния.

– Ну, Мортен! Какие же доказательства этой старой истории с моей сестрой?

Джон смотрел на него испуганно молочно-мутными глазами, как у утопленника.

– О господи! – пробормотал он. – Никаких доказательств нет, государь, никаких… ровно никаких!

Филипп возвысил голос:

– Смотрите же, берегитесь! Я отступаюсь от вас! Оставьте мои владения, уезжайте куда хотите, скрывайтесь, прячьте свою голову, торопитесь! Если б я говорил из глубины души, одни мои слова убили бы вас. Но вас ожидает еще худшее. Насколько я знаю Ричарда, во Франции будет война. Но попомните мое слово: потом будет и в Англии война!

Думы о Ричарде овладели им: он как-то странно тихонько вздохнул.

– Смотрите, сколько любви в женщинах! Сколько женщин тратят жизнь свою за одного высокого мужчину, который ничего не дает и ничего не просит, а только выжидает, сидя себе царем, в то время как они все отдают ему, все, все, без конца. Пусть же Ричард вернется, благо женщинам так хочется носить раны! Но ты!.. ты!.. (вспыхнул он опять). Убирайся ты в ад кромешный, лжец, лжец до мозга костей! Избегай встречи со мной, пока я не узнал о тебе еще чего похуже.

– Дорогой государь, – начал было Джон. Но король Филипп с досадой остановил его:

– Ах, убирайся ты, змея, не то я растопчу тебя!

Принц удалился.

Вот что сделала Элоиза французская.

Призрак покойницы не мог бы так напугать королеву Беранжеру, как появление статной монахини, когда она увидела, что это – Жанна. Она схватилась за сердце.

– О! – воскликнула она. – Опять ты тревожишь меня! Неужели мне никогда не будет от тебя покоя?

Ни черточки не шевельнулось на лице Жанны.

– А у меня разве есть покой? – заговорила она. – Король в цепях в Штирии. Его надо освободить. Теперь ваша очередь! Когда-то я спасла ему жизнь для вас: я продала себя; теперь я – жена старика, и мне уж больше нечего продавать! Не продадите ли вы чего-нибудь?

– Продать? Продать? Что я могу продать такого, что он купил бы? – заныла Беранжера. – Он меня не любит.

– Какое вам до этого дело? Разве вы не любите его?

– Я его жена, несчастная жена! Мне нечего продать.

– Продайте вашу гордость, Беранжера! – возразила Жанна.

Молодая королева только прикусила губы.

– Странные речи ведешь ты со мной, женщина.

– Я и сама-то стала странная! – промолвила Жанна. – Прежде была я девушкой, которая принесла в жертву свою честь, потому что любила. Теперь я – в большей чести, потому что не люблю.

– Не любишь своего мужа?

– Ну, как же я могу любить своего супруга, если люблю твоего? Но своего супруга я почитаю и охраняю его честь: он добр ко мне.

– И ты смеешь говорить мне прямо, что любишь короля? А!.. Ты опять была с ним!

Жанна пытливо взглянула на нее.

– Я его не видала и никогда больше не увижу, покуда он жив. Но ты и я, мы должны спасти его во что бы то ни стало!

Увидя, как благородно стояла перед ней, хорошенькой женщиной-игрушкой, эта непреклонная статная женщина, Беранжера подошла к ней подластиться, протягивая руки, чтоб погладить ее по лицу.

– Жанна, сестрица! – молвила она. – Пусть мне на долю выпадет спасти Ричарда! Право же, я люблю его. Ты уже и без того так много сделала для него, и для тебя он уж не должен существовать. Позволь мне это сделать, Жанна, позволь!

Она гладила ее по лицу и ластилась к ней. Высокая монахиня улыбнулась.

– Неужели я должна все и всегда отдавать, и моя сокровищница не должна иссякать? Ну, хорошо, хорошо! Я доверяюсь тебе. Нет, погоди, не целуй меня! Я еще не кончила. Поезжай к королеве-матери, поезжай к своему брату-королю. Не езди только ни к королю французскому, ни к графу Джону: он жесточе гиены и трусливее ее. Иди к аббату Мило, к государю Беарнцу, к де Бару, к Меркаде. Подыми на ноги всю Англию, продай свои сокровища, корону. О, Царь Царей! Наконец, продай свои собственные прелести! Королева-мать – женщина суровая, но она поможет тебе. Сделай все это в точности – и я оставлю жизнь короля Ричарда в руках твоих. Могу ли я на тебя положиться?

Девушка пристально посмотрела на нее и нежно коснулась ее подбородка.

– Поцелуй меня, Жанна!

– Да, да, теперь я поцелую Студеное Сердце: оно оттаяло!

Вернувшись в Бордо, Жанна застала там Коджу и поджидавший ее корабль, на котором она и отплыла в Тортозу. А Беранжера, королева Англии, в это время уже начала исполнять свою роль – роль королевы.

Глава XIV
Как выпустили леопарда

Как яростный порыв ветра, пронеслась в голове Ричарда жгучая мечта о Жанне, образ которой мелькнул всего футов на шестьдесят под ним, но далеко как никогда. Она разогнала в темнице сонм диких гостей. Перед узником восстали вкрадчивые образы того, что могло бы быть и чего никогда не будет. Они поддерживали с двух сторон трепетные плечи нежной девы, подарившей его первыми восторгами любви – его Жанны, богатырки в тонком одеянии с распущенными золотистыми волосами, словно распускающийся цветок. Лицо ее пылает. Она еще так молода, такой свежей юностью веет от ее гибкого высокого стана, что ее только бы целовать, целовать. О боже! Что это за прелесть! Но вот пахнуло запахом сырого жнива, свежим соленым воздухом Нормандии, мелькнули бледное золото осенней зелени, молочное небо, мягкий блеск октябрьского солнца. Вот он опять останавливается, поднимает ее к себе на седло и угрюмо скачет вдвоем с Жанной.

И видит он опять Темную Башню; и воскресают в нем любовь и наслаждения, в которых утопали они там. А там невеста в храме повертывает свою горделивую и робкую головку; и она у него в объятиях, жмется к нему в бешеной скачке. И невеста в высокой башне, и венчаная графиня, и льнущая к нему верная подруга. И вдруг… О, невозможно! Она погибла для него. Непостижимо оторвана от него она, эта вечная его любовница и невеста!..

Пожалейте, если можете, эту одинокую душу, этого короля в оковах, этого пылкого анжуйца, сына Генриха, сына Джеффри, сына Фулька; пожалейте этого Да и Нет! Он не посмел взглянуть на Святой Град, чтобы не соблазниться, не пожертвовать всем для его освобождения; а теперь он увидал нечаянно свою невесту – и не мог к ней прикоснуться. Ее благоухание, священный воздух, в котором движется любимая женщина, нахлынули на него волнами. Ведь они его, вопреки всем законам ада и неба, – и не его! Чувствовать такую близость и новую утрату; видеть, страстно желать и не схватить – это перевернуло все его мозги: с этой минуты то была погибшая душа!

В лихорадочном возбуждении, с неподвижным взглядом, он шагал взад и вперед по своей тюрьме; зубы его сверкали; он метался то отчаянными прыжками, то легкими кошачьими шагами.

У него не было ни одной мысли, кроме полного отчаяния, никакой надежды, кроме диких порывов хищного зверя. В четыре шага он мерял свою комнату, потом поворачивался и глубоко вздыхал, взмахивая головой у стены, и опять, и опять повертывался и вздыхал или же раскачивал свою кровать. В голове ни мысли, ни надежды, ни соображений! Он знал только одно – твердил свое Да, когда Богу угодно было говорить Нет.

Много раз стоял он так, безумно, роковой враг самому себе. Непоколебимо было и его Да, ибо никто с ним не соглашался, и его Нет, ибо никто ему не повиновался. А когда холопы преклоняли перед ним колени, это возмущало его против собственных решений.

– Эти глупцы принимают мои повеления, стало быть, и повеления эти глупы! – таков был его вывод.

Так, когда судьба, когда сам Бог подписывался под его Le Roy le veult, он сам восставал против себя и против своих законов и подвергал опасности спасение души своей, чтоб только уничтожить и то и другое.

Если бы в ту пору австрияк лишил его жизни, может быть, это даже было бы к лучшему. Но враги его умолкли; а друзья, сами того не подозревая, стали продолжать их дело, давая ему возможность запятнать себя.

Выкуп был собран ценою крови и молитв. Он был внесен сполна. Граф Лейчестер и епископ Солсбери привезли его.

Леопарда выпустили. Быстро тряхнув головой, словно принуждая себя, он повернулся лицом к западу и двинулся через Нидерланды по направлению к морю. Там его встретили английские пэры. Лоншан, брат его Руанец и многие из тех, которые его любили или боялись.

Угрюмый и голодный, он быстрыми шагами прошел свободно, когда все расступились, к галере и там, запахнувшись в свой плащ, принялся одиноко шагать по мосточку. Все время, пока его везли на запад, он глаз не сводил с востока, с далеких от его королевства стран, где, думалось ему, лежит его сердце.

В Денвиче его встретила королева-мать. Он как будто не узнал ее.

– Сын мой! Сын мой, Ричард! – воскликнула она, опускаясь перед ним на колени.

– Встаньте, ваше величество! – просил он. – Мне предстоит много дел.

Как бешеный, помчался он в Лондон через серые равнины Эссекса, тотчас снова короновался, затем пошел на север со своими войсками, чтоб опустошить Линкольншир. Он срывал с лица земли целые замки, требовал безжалостной кары, невероятных даней и недоимок. Пробыв в середине Англии всего три месяца, он воздвиг там целый ряд костров дымящейся крови. Затем он совсем покинул этот край, таща за собой обобранных людей и отобранные деньги и оставляя воспоминание о каменном лице, которое смотрело все на восток, о безжалостном мече, о душе, витающей где-то в вышине. Сложилось предание, будто приходил в Англию какой-то рыцарь-великан, не говоривший по-английски, не делавший никому добра, бесстрашный, безжалостный, холодный, как чужая могила. Спросите англичанина, что он думает о Ричарде Да и Нет – и он ответит:

– О, это был король без жалости, без страха и любви. Не признавал он никого на свете – ни Бога, ни врага Господня, ни несчастных людей. Если страх Божий – начало премудрости, то любовь к Нему – венец ее. Как же король Ричард мог любить Бога, когда он не боялся Его? Как могли мы любить его, когда чересчур его боялись?

Ричард переправился в Нормандию. В Гонфлере его встретили любившие его. Но он отплатил им злом: он словно не узнал и этих людей.

Гастон Беарнец, сверкая радостными глазами, вприпляску прибежал на набережную, чтоб первому расцеловать его. Ричард, дрожа в лихорадке (или что-то вроде того), подал ему сухую, пылавшую руку, но не взглянул на него: он не спускал жадных глаз с востока. Де Бар, изменивший своим верноподданническим чувствам из любви к нему, не получил ни слова благодарности. Быть может, Ричард узнал хоть аббата Мило или хоть своего худощавого добренького капитана Меркаде; но ни тому, ни другому он не сказал ни слова. Друзья были поражены: перед ними была все та же блестящая оболочка короля Ричарда, но в ней поселилось что-то новое, ненавистное. В этом они убедились на деле.

Предстояло совершить много славных дел – война, ассизы, подавление разбоев от моря до Пиренеев. И Ричард совершил все это, но, боже, в каком ужасном и поспешном виде! Казалось, каждое необходимое деяние изводило его вконец, и никакое насилие не доставляло ему утешения. Казалось, он хотел прожить жизнь свою с отчаянной быстротой, стремясь скорее просто наполнить как-нибудь свое время, чем с пользой употребить его; он мчался к какому-то неведомому и ему одному известному концу.

После вторичного венчания на царство, его первым делом в Нормандии была осада пограничных замков, сворованных у него французами. Одним из них оказался Жизор. Ричард не пожелал приблизиться к нему, а как бы повел осаду из Руана, словно слепой, играющий в шахматы; большой замок сдался в шесть недель. Тут Ричард совершил еще одно дело, которое раскрыло глаза Гастону на его настроение. Он послал в дар старику-священнику церкви Святого Сульпиция большую сумму; но ему сказали, что старик умер и что почти весь храм Божий, в котором он отправлял службу, предан огню королем Филиппом. Лицо Ричарда вдруг потемнело, постарело.

– Так и я вижу отсюда самого Филиппа! – молвил он.

И сжег дотла, сровнял с землей замок Жизор, его церкви и жилища горожан. Он приказал, чтобы камня на камне не осталось – так и было сделано. Когда услышал об этом Гастон Беарнец, он щелкнул пальцами и сказал:

– Теперь я знаю, наконец, что терзает моего короля. Он видел свою утраченную любовницу.

В Нормандии Ричард поступал до того безжалостно, что по всему этому прекрасному герцогству распространилась страшная слава о нем как о чудовище. На крутом утесе Анделиса он выстроил громадный замок, повисший, как грозовая туча, над плоскими берегами Сены. Он дал ему название, совсем не подходящее к его лихорадочному настроению.

– Пусть здесь поднимется в один год Замок-Весельчак! – приказал он. – Гоните на работу всех, до последнего, жителей Нормандии, если понадобится.

Он сам составлял все планы. Замок должен был быть всем скалам скала, оплотам оплот. Он называл его своим сынком, плодом его представления о смерти.

– Стройте моего сынка Весельчака! – восклицал он. – Пусть он родится таким же великим, каким я зачал его!

Так все и было. Когда все было готово, в ознаменование крестин своего детища Ричард повелел сбросить в ров французских пленников; и, говорят, его самого и его приспешников, как дождем, обрызгало кровью в то время, как они стояли над этой проклятой купелью. Он был, как сумасшедший: ничто не могло остановить его беснований, когда поднялся его сынок Весельчак. Впервые после его освобождения услышали все еще любившие его, помогавшие ему, как он смеялся:

– Клянусь хребтом Господним! – кричал он. – Здоровенный грубиян народился у меня; и несладко будет от него французам.

Лицо его вдруг исказилось страданием, и, зарыдав, он проговорил:

– У меня был сын, Фульк!

И грубиян же был Весельчак! Десять лет истязал он Филиппа. Под конец, как известно, он вел беспутную жизнь, служил врагам дома своего отца; но при жизни Ричарда он повиновался ему.

Ричард принудил Филиппа заключить перемирие на несколько лет и двинулся в глубь Турени, затем – в Анжу, но не для того, чтобы сидеть там смирно. Никогда он не знал покоя; казалось, он не знал и сна, не знал никакой отрады. Он ел с жадностью, но никогда не досыта; пил много, но никогда не допьяна; он пировал, но не чувствовал веселья; охотился, сражался, но все безрадостно. Он наотрез отказался повидаться с королевой, которая в то время находилась на юге, в Кагоре.

– Она мне не жена! – крикнул он. – Пусть себе отправляется домой!

Самые соблазнительные послания то и дело присылались к нему через самых соблазнительных посланцев от его брата Джона. Мы, мол, оказали тебе такую-сякую добрую услугу в Лангедоке: того-то повесили, этого наградили. Так что же скажет на все это наш любезный брат и повелитель? Братец Ричард каждому говорил одно и то же:

– Пусть мой любезный братец сам придет ко мне.

Но любезный братец так и не явился.

Никто не знал, что делать с королем. Никому он ничего не говорил про свои дела; никто не осмеливался с ним заговорить. Аббат Мило так пишет в своей книге:

«Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который восстал бы, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, – ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался».

В таком-то состоянии, словно кем-то бешено подгоняемый, прожил Ричард три года – таких года, что и одного было бы довольно, чтобы извести всякого другого, обыкновенного человека. Но в нем огонь все еще пылал на свободе: его глаза ярко горели, его ум был остер, а голова свежа (когда он давал им волю). Какая у него была тогда цель жизни? Сама смерть, по-видимому, смотрела косо на такого человека. Или, может быть, она считала его своим хорошим сборщиком душ? Только два обстоятельства были совершенно ясны: он посылал в Рим гонца за гонцом и вернул своей супруге взятое за ней приданое. Это могло означать лишь развод или решение оттолкнуть от себя жену. Несомненно, так и поняли сторонники королевы. Но она сама все еще жалостно цеплялась за трон; и чем сильнее была ее надежда, тем больше разрасталась ее сторона.

Как бы то ни было, а приверженцы королевы гнездились в Аквитании и в Лимузене: под общим стягом собрались все мятежные вассалы в этом герцогстве. Сам принц Джон засел с Беранжерой в Кагоре, покусывая ногти по своему обыкновению. Одним глазом он подстерегал, как бы Ричард не вздумал ему мстить, другим поглядывал, не идут ли посланцы от французского короля с мирными предложениями.

Джон не дерзал выступить открыто против брата, но не решался и поднять оружие за него. Поэтому он выжидал. А конец-то был недалеко.

В тех краях душой всех козней стал граф Евстахий де Сен-Поль: он успел уже сделаться почти тридцатилетним беззаветным ловкачом. Его шпионы отлично извещали его о невозможном состоянии Ричарда. Он знал про посольства в Рим, про безумные, смертоносные порывы, про припадки угрюмости и упорного молчанья, про кутню без веселости, про напрасную трату сил этого подкошенного анжуйского великана.

«В один из таких сумасбродных дней мой враг может хватить через край», – рассуждал Сен-Поль и соответственно подготовлял ловушку. Овладев двумя замками в холмах Лимузена, он укрепил их хорошенько, а между ними была втиснута деревня Шалюз.