Текст книги "Ричард – львиное сердце"

Книга вторая
Нет!

Глава I
Товарищ грифон

Отличаясь от Мантуанца[50]50
  Мантуанцем называют Вергилия, который родился в одной деревушке под Мантуей.


[Закрыть] столько же по природе, сколько по размерам, я воспеваю не столько оружие, сколько человека; не столько снаряжение оскорбленного короля-христианина, сколько сердце в его личных порывах; не столько самые договоры, сколько муки от переговоров; не столько особ, сколько простых смертных; не столько представления, сколько самих актеров. Оружие, как и самая мода на него, – дело преходящее: не сегодня-завтра оно выйдет из употребления. Люди же остаются: они живут, и вечно бьют ключом их сокровенные силы.

Мне хочется привести к доброму концу повествование.

Посему умолчу о многом вроде того, как оба короля барахтались в грязных распрях в городе Везеле; как Джон Мортен остался один кусать себе ногти, а Элоиза – рыдать у подножия Креста; как полчища христиан, словно запыленные змеи, извивались вниз, к белесоватым берегам Роны; как одни из них сели на корабли в Марселе, а другие сберегали свои животы в ущерб своим подошвам. Не стану рассказывать, что у короля Ричарда его королевская галера «Волнорез» была красна так же, как и ее мостик, а над мачтой развевался дракон и что она была грозна покрывавшими ее щитами. Не скажу, кто именно отправился искать приключений и кто остался. Не буду следить за тем, как бесчисленные суда то покоились на водах, точно стая чаек, то возмущали море до бешеной пены. Не поведаю и о том, как ехали наши путники, каких мук натерпелись они, какие мольбы возносили они в часы смертельной опасности, какие обеты произносили и не исполняли, что думали и как потом стыдились своих дум.

Довольно с вас одного: красная галера вмещала в себя короля Ричарда, а король Ричард – свои собственные мысли. Всегда рядом с «Волнорезом» плыл корабль «Гордый Замок», а на нем сидела Жанна со своими женщинами, лелея в себе надежды и новое страшное чудо, совершавшееся в ней.

Молитва пристала женщине, а также нескончаемые думы. Можно себе представить, как Жанна никогда не оставляла кормы во весь бесконечный долгий белый день, всю палящую ночь. Всегда если не виделась, то чувствовалась здесь эта тихая статуя, сидевшая особняком, упершись локтями в колена, подперев подбородок ладонью, словно Норна[51]51
  Норны – богини судьбы. Их три сестры, изображающие собой Прошедшее, Настоящее и Будущее.


[Закрыть], читающая судьбы людей в звездной пелене ночи. В ночных ли потемках, когда корабли дремали под мерцанье звезд, светлым ли днем, когда они неслись вперед, гонимые морскими валами, и только и было слышно в воздухе, как плещутся воды о бока кораблей, откуда-то доносился чей-то (не Жаннин) женский голос, как будто далеко и тихо напевавший какую-то щемящую сердце крылатую молитву.

 
Катерина! О, Святая!
Уже близко ночь глухая!
 

И люди на корабле жадно прислушивались к баюкающему ладу таинственной песни. А в то же время, лежа на своей львиной шкуре, Ричард приподымал свое лицо в бесконечное пространство. И ночная тьма дрожала от его благородного голоса:

 
Владычица, царица ангелов,
Владычица, роза без шипов,
Владычица, невинная юность,
Владычица, звезда морей,
Ты блещешь ярче всех других!
 

Как только этот напев наполнял ночную тишь, голос женщины тотчас же начинал дрожать и замирал. Ричард, задерживаясь на каждом стихе, затягивал жалобный припев, – и затем снова слышался плеск ночных зыбей, чудились крики невидимых птиц.

Но это не часто случалось. Большей частью герой не спал всю ночь напролет или чуть дремал и не говорил ни с кем: в его уме ворочались великие подвиги, которые предстояло совершить. Днем он был вождем своей флотилии и проявлял все достоинства превосходного морехода, хотя до отплытия не знал толку в мореходном деле и боялся даже сам себе в этом сознаться. Но раз Ричард во главе предприятия, так быть ему вождем! И вот он, с первой же минуты, сам повел свою флотилию и невредимо доставил ее к пристани.

Благополучно добрались они до Мессины – белой столицы, замкнутой в стенах. Увенчанная башнями, каланчами и сверкающими куполами, она глубоко вдавалась в лазурное море. Король Филипп должен был сухим путем прибыть в Геную со своими полчищами; еще не очень скоро ожидалось его прибытие. Не было также ни следа королевы-матери, Беранжеры или наваррского свадебного поезда.

Ранним утром произведена была высадка. Не успели сицилийцы протереть глаза, как войска Ричарда уже стали лагерем, окружив его окопами и воздвигнув перед ним полезнейшие сооружения – виселицы: на одной из них уже болтался какой-то воришка в предупреждение всем его сицилийским собратам. Покуда все шло складно и ладно. Первым делом Ричарда было отправить посольство к королю Танкреду, повелителю сицилийцев, с требованием немедленно прислать следующие предметы: 1) высокую особу королевы Жанны, сестры Ричарда; 2) ее приданое; 3) золотой стол в двенадцать локтей длины; 4) шелковый шатер; 5) сотню галер, оснащенных на два года. Отправив посольство, Ричард принялся забавляться соколиной и псовой охотой да краткими прогулками в Калабрию. В одну из них он отправился навестить аббата, блаженного Иоакима, который слыл одновременно пророком, философом и человеком холодного рассудка; в другую – травил вепрей. Вернувшись в октябре из второй отлучки, он нашел, что дела его идут довольно плохо.

Король Танкред избегал свидания с ним и не присылал ему ничего – ни столов, ни галер, ни приданого. Королеву Жанну он вернул ее брату, а кстати, и ее ложе; сверх того, так как она была все-таки королевой Сицилии, прислал мешок золотых на ее содержание; но, очевидно, дальше этого он не предполагал идти. Видя, какой оборот, по-видимому, принимают его планы, Ричард еще раз переплыл в Калабрию, произвел нападение на укрепленный город, заселенный сицилийцами, прогнал обитателей и водворил там на житье свою сестру и свою Жанну со всем грузом их женщин и с сильным гарнизоном. Затем он вернулся в Мессину.

Понятно, он тотчас же увидел, что его лагерю недолго продержаться тут. Грифоны – так назывались жители Мессины, – как рой ос, окружали его: не проходило дня, чтоб не был убит хоть один из его людей или чтоб не было искусной засады, которая стоила ему доброй дюжины. Воровство считалось у грифона, по-видимому, любезностью, а душегубство – чуть не одолжением. Но Ричард все еще надеялся на приданое и на мирное расставанье с королем Сицилийским, а потому строго приказал своим не делать никакого вреда никому из грифонов, разве уж попадется какой с окровавленными руками.

«Все это хорошо и прекрасно, – пишет аббат Мило, – но это ведь означало, что ни один из них не мог и почесаться, опасаясь умертвить вошь». Самая природа вещей не могла долго выносить такое положение дел. И вот Ричард, у которого терпение было не из долгих, дал себе волю. Он напал на шайку этих разбойников, половину их изрубил мечом, а другую повесил рядком перед наружными воротами Мессины. На это вы возразите, что такие меры вряд ли подвигали вперед его переговоры с королем Танкредом; однако, в некотором смысле, это помогло. Когда, видите ли, мессинцы вышли из своих ворот, чтобы напасть на него в открытом поле, выяснилось из слов Гастона Беарнца, прогнавшего их с великой потерей, что Гильом де Бар и граф Сен-Поль были с ними, каждый во главе отряда рыцарей. Ричард пришел в ярость – в королевскую анжуйскую ярость: он поклялся Телом Господним, что сровняет стены города с землей. Так и вышло.

– Это все наделал тот бедный чертенок французик! – вскричал он. – Премилое начало, нечего сказать, клянусь моей душой! Дай-ка посмотрю теперь, нельзя ли образумить обоих королей зараз?

И взялся он вразумлять их, пустив в ход свои длинные руки. Он свез на берег свои осадные машины и принялся до того громить стены Мессины, что в двух или трех местах мог перейти через них босиком. Тогда король Танкред явился самолично с переговорами о мире, но Ричард требовал на этот раз большего, чем одно приданое сестры.

– Будет вам и мир, – ответил он. – И мир Божий, превосходящий разумение смертных, – мир, к которому, полагаю, все еще не совсем готовы, если только не удастся вам привлечь сюда же Филиппа французского.

Этого-то и не мог сделать злополучный король Сицилийский. Но он хоть привел представителей Филиппа: явились Сен-Поль, де Бар и епископ из Бовэ со своим красным солдатским лицом. Король Ричард сидел и молча рассматривал этих достойных мужей.

– Ну, Сен-Поль! Хорошенькую роль играешь ты, сколько мне кажется, во всех этих христианских приключениях! – вырвалось у него немного погодя.

Сен-Поль осклабился.

– Если бы ты, друг мой, попался мне во время твоей последней вылазки, – продолжал Ричард, – я повесил бы тебя на осине, каков ты ни на есть рыцарь. Глупец! Неужели же ты воображаешь, что стоит из-за твоего бесстыдного брата пускаться на такое предательство? Если он всегда у тебя перед глазами, неужели ты не можешь поступать лучше него? Надеюсь, можешь. Убирайся-ка восвояси и вот что скажи королю Филиппу: мы с ним клялись честно поступать, если же он опять нарушит клятву, у меня найдется про него кое-что такое, что разнесет его. Что же касается тебя, епископ Бовский (старый вояка-священнослужитель), мне ничего не известно, каково твое участие в этом деле, и я склонен отнестись к тебе милостиво. Если в тебе, старик, осталось еще хоть сколько-нибудь Божьей благодати, удели немножко своему господину. Научи его служить Богу, как ты сам Ему служишь, – и я постараюсь этим удовольствоваться.

Затем он обратился к самому воинственному из всех троих и сказал ему гораздо нежнее, потому что действительно любил его:

– Гильом! Надеюсь, что следующий раз наша встреча будет на лучшем поле брани и бок о бок со мной. Но если мне случится опять встретиться с тобой лицом к лицу, берегись меня!

Он грозно поднял руку.

Никто из них не нашелся сказать ни слова и удалился со смущенным лицом. Это показывает, по мнению некоторых особ, что сила Ричарда заключалась в самой его цели. Но не таково было мнение де Бара, не таково и мое собственное. Во всяком случае, встречаясь с ними впоследствии, когда Ричард уж наладил дружеский и союзный договор с королем Танкредом и возобновил раньше заключенный с королем Филиппом, он держал себя с ними совершенно искренне. Тем не менее он завладел Мессиной, как и обещал, и построил на стенах ее большую башню, назвав ее Друг Грифон. Затем победитель послал за своей сестрой и за Жанной и по-царски отпраздновал Рождество Христово в покоренном городе.

Но еще не все беды миновали. Между победителями и побежденными постоянно происходили поединки. Зимние вьюги задержали королеву-мать. Ричард все рвал и метал, видя, что его войска тают, но он еще не замечал худшей стороны дела. Пороки подтачивали его рать, ревность грызла огорченное сердчишко короля Филиппа, а злоба – сердце Сен-Поля. Этот граф, которого поддерживал Герден, решил непременно убить короля английского. С ними был заодно, или готов был идти вместе, де Бар. Впрочем, его ненависть вовсе нельзя было считать твердой. Одни люди ищут искушений, другие поддаются им: де Бар был из последних.

А искушений было вдоволь, ведь Ричард был самый бесстрашный человек на свете. Раз он простил нанесенную ему обиду, она больше для него не существовала. Он был рад видеть де Бара, рад с ним играть, болтать, браниться, ворчать – словом, это был самый лучший из врагов. Однажды, не спеша направляясь домой с соколиной охоты, он забавлялся фехтованием с этим французом, а вместо копий им служили трости. По-видимому, ни тот, ни другой не относился к этой борьбе серьезно, покуда конь Ричарда не споткнулся об скатившийся камень и не сбросил его с седла. Это случилось близ городских ворот. Посмотрели б вы тогда, как изменился вдруг де Бар!

– Но, но!.. Вперед! – заревел он, одержимый бесом разрушения, и напал на Ричарда, словно желал растоптать его.

На этот воинственный крик целая толпа молодцов-французов и брабантцев выбежала отовсюду с копьями в руках. Но Ричард был уже на ногах и успел вполне понять, в чем дело. Он был один, но при нем был меч. Он обнажил его и сделал шага два к де Бару, который вдруг встал перед ним, тяжело дыша. Копейщики, которые могли бы разнести его в клочки, остановились, выжидая приказания. Еще секунда – и Ричард увидел, что он спасен. Он подошел к де Бару и сказал:

– Знай, де Бар, что я не допускаю у себя над головой никаких других криков, кроме: Георгий Победоносец!

– Государь, я не ваш слуга! – воскликнул де Бар.

– Верно сказано! – отозвался Ричард. – Но я сейчас посвящу тебя. – Он хлопнул его по щеке мечом плашмя, из-под которого брызнула кровь.

– Клянусь душой Девы! – воскликнул де Бар, белый, как полотно, за исключением широкого шрама на лице.

– Клянись своей душой против моей, бесстыжий пес! – воскликнул король. – Еще слово – и я тебя сдерну с седла.

В эту минуту кто, как не Герден, выехал из ворот, – Жиль де Герден, вооруженный с головы до ног!

– Государь, – откашливаясь, произнес де Бар. – Вон идет дворянин, который ищет вашего величества с большим правом, чем я!

– А кто такой ваш дворянин? – спросил Ричард.

– Государь! Это – Жиль де Герден, нормандский рыцарь, его имя должно быть вам знакомо.

– Да, я его отлично знаю! – проговорил Ричард и, обернувшись к одному из окружающих, прибавил: – Позовите ко мне этого человека.

Тот поспешно бросился навстречу Гердену. Глядя пристально в ту сторону, де Бар видел, как содрогнулся Жиль и как он посмотрел на посланного, чуть ли не видел, как натянулись в нем все нервы… Затем… Затем случилось нечто любопытное. Жиль подвигался медленно. Стоя в своей кожаной куртке и в шляпе с пером, король Ричард поджидал его, скрестив руки на груди. Подле него сидел на коне де Бар, его враг; вокруг стояли ободранные, полудикие, но упитанные люди – тоже все враги; перед ним красовался самый беспощадный враг.

Когда де Герден очутился на расстоянии одного копья от него, он осадил лошадь и молча поглядывал на короля. Ричард ответил ему тем же: то был бой глаз, и бой короткий. Герден соскочил с седла, бросил поводья ратнику и попытался подойти пешком, а поединок на взглядах продолжался все время, пока Жиль не очутился от Ричарда на расстоянии меча. Тут он остановился еще раз, наконец как-то странно прорычал – и опустился на одно колено. Де Бар испустил глубокий вздох, как бы облегчая себе сердце: напряжение было слишком велико.

– Встань, де Герден, и отвечай на мои вопросы! – промолвил король. – Сколько я понимаю, ты ищешь моей смерти? Так ли это?

Жиль начал запинаться:

– Никто из мужчин не любил так правосудие… Никто из рыцарей так не любил даму.

И так далее, все в том же духе. Но Ричард круто оборвал его.

– Отвечай мне! – отчеканил он голосом почти таким же сухим, как говорил его отец. – Ищешь ли ты моей смерти?

– Король! – раздался ответ Гердена, которому сильное волнение придало достоинство. – Если и так, то что ж тут странного? Ведь ты отнял жизнь у моего отца и брата; ты держишь мою жизнь в своих руках. Ты сначала развратил, потом похитил мою возлюбленную. Это ли не обида?

Ричард потерял терпение. Он и вообще не выносил ожидания.

– Ищешь ли ты моей жизни? – опять спросил он.

Жиль не мог выдержать.

– Клянусь Богом на небеси, ну да, ищу! – вскричал он, чуть не плача.

Король Ричард бросил свой меч на землю.

– Ну, так возьми ж ее, глупец! – проговорил он. – Слишком ты много говоришь и мало делаешь!

Присутствующие обомлели. Водворилась такая тишина, что стрекотанье кузнечиков в сухой изгороди резало ухо. Ричард стоял неподвижно, как скала, а де Бар смотрел на него, разинув рот и вытаращив глаза. Герден весь дрожал и все размахивал мечом. Немного спустя, он глубоко вздохнул и нетвердо шагнул вперед, но де Бар наклонился в седле и ухватил его за плащ.

– Пусти этого человека, де Бар! – приказал Ричард, не спуская глаз с нормандца.

Де Бар послушался и снова водворилась тишина, а Жиль начал опять вертеть в руке свой меч. Ящерица зашуршала в траве; кто-то шарахнулся, как подстреленный. Жиль первый отказался от борьбы: всхлипнув, он бросил меч.

– Нет, не могу! Прости мне, Господи, не могу!

Он зашатался и потом встал, вымаргивая слезы с глаз. Ричард поднял свой меч и подал ему.

– В тебе довольно храбрости, друг мой, на лучшие дела, – заметил он. – Ступай и постарайся работать в Сирии получше!

– Нет для меня лучшей работы, государь, – возразил де Герден, – если только ты не оправдаешься.

– Никогда я не оправдываюсь, – сказал Ричард. – Подай назад мой меч!

Герден отдал. Король вложил его в ножны, прошел к своему коню, сел верхом и шагом проехал прочь. Никто не шелохнулся, пока он не исчез из виду. Де Бар послал ему вслед громкую брань.

– Вот этому королю я готов бы послужить, если б только он мне позволил.

– Черт бы его побрал! – подхватил Жиль де Герден.

Лишь в конце января показались в морской дали расписные паруса галеры королевы-матери. Ее флотилия бросила якорь в гавани; леди сошла на берег. Два свидания было у нее – с сыном и с Жанной; она не пожелала видеться со своей дочерью, королевой Жанной, весьма красивой, но легкомысленной особой.

– Жениться?! – вскричал Ричард, когда ему на это намекнули. – Теперь не время толковать о женитьбе. Я ждал целых шесть месяцев; теперь леди может подождать столько же, коли понадобится. Мы покидаем этот проклятый остров дня через два. Вместе с моими друзьями и недругами я в битвах искрестил его вдоль и поперек не один раз, а целых два. Неужели же мне извести все свои войска только на то, чтобы бить христиан? Еще немножко просижу без дела, так, пожалуй, матушка моя, поневоле войду в дружбу с турецким султаном против короля Филиппа. Привезите мне леди в Акру, и там я обвенчаюсь с ней.

– Нет, Ричард, нет! – воскликнула королева-мать. – Мое присутствие необходимо в Англии. Я не могу приехать.

– Так пусть с ней едет Жанна! – в свою очередь возразил король.

Хорошо зная своего сына, королева не пыталась настаивать. Она послала за Жанной и почти час провела с ней в тайной беседе.

– Никогда не оставляй сына моего, Жанна! – просила она, играя все на этой струнке. – Ни в худе, ни в добре не отступайся от него! Будете ли вы друзьями, или нет, никогда не оставляй его!

– Никогда в жизни не оставлю, мадам! – отвечала Жанна и прикусила губы, чтоб не вырвалась у нее нечаянно та мысль, которой она была полна. Но глаза у королевы-матери были не из зорких.

– Молись за него! – прибавила она.

– Я ежечасно молюсь, мадам, – отвечала Жанна. Королева поцеловала ее в обе щеки, и они ласково простились.

Глава II
О том, чего ожидала Жанна, и что получила Беранжера, или Жатва на Кипре

Аббат Мило пишет:

«Мы сели на корабль и поехали на юго-юго-восток, как только весенний воздух, дохнув теплом на землю, подернул зыбью глубину морскую, и она заплескалась так обворожительно, что и на ум не могло прийти, какое предательство таилось внизу. Это было во время Пятидесятницы. Обе королевы (если можно так выразиться, ибо одна-то уже побывала в королевах, а другая еще надеялась на этот титул), Жанна и Беранжера, отплыли в море на большом корабле, по-ихнему – на дромонде, сделанном из крупного строевого леса, с целой стаей парусов. С ними вместе, не по своей просьбе, а по просьбе мадам Беранжеры, поехала и графиня Жанна. Король сам посадил ее на корабль и за руку ввел в парадный шатер на корме.

– Мадам! – сказал он, обращаясь к своей нареченной. – Я привел вам товарища, которого вы сами себе пожелали. Относитесь к ней, как относились бы вы ко мне самому: если у меня есть на земле друг, так это – она!

– О, государь! – сказала Беранжера. – Я уже познакомилась с этой дамой. Ей нечего меня бояться.

Королева Жанна не сказала ничего: она боялась брата.

Итак, мадам Жанна приложилась к руке обеих королев, смиренно опустившись перед каждой на колени. И, насколько мне известно, верой и правдой служила она им во всех превратностях пути, когда все женщины, да и все мужчины, страшно страдали от морской болезни.

Пройдя Фарос в благоприятную погоду и держась с подветренной стороны горы Джибелло и пустынного берега Калабрии (как и подобало), мы выступили в прямой путь по неизмеримой пустыне вод.

Ни справа, ни слева не было ни признака земли, зато небо плотно прикасалось к краям морского пространства, как стеклянный колпак ко лбу человека. Никуда нельзя было укрыться от солнца, негде спрятаться от пытливых звезд. Пронырливо дул ветер, и воды дрожали под ним, а когда он хлестал их, они громоздились целыми башнями, грозившими гибелью. Снасти хлестались, крепкие бока судна трещали. Как чересчур навьюченное животное, ревел корабль, перекатываясь из одной водной ложбины в другую, взбираясь на валы без передышки. Так промучились мы много-много дней – полчище очумелых людей, обыкновенно таких ловких, теперь же бессильных под ярмом бессловесного тирана – неба. Где же могли мы искать защиты?

Все обращали взоры к королю Ричарду, днем не сводя глаз с его королевского знамени, ночью – с большой восковой свечи, которая неугасимо горела у него в фонаре. Его приказания гремели по морю, от судна к судну, на протяжении целых двух или более миль. Если случалось, что какой-либо корабль поотстанет или собьется в сторону, мы останавливались и поджидали его. Но частенько, провозившись целый день напрасно, мы узнавали, что море взяло дань целым грузом наших бедных душ, и шли дальше. Галеры почти соприкасались с дромондами и, огибая их как бы полумесяцем, подталкивали вперед. Мы все глядели, как светоч нашего короля двигался то быстро, то тихо, то вверх, то вниз по валам, неутомимо стремясь вперед по ночной пелене; мы вспоминали Бога израильтян, который (для них, как и для нас) сиял ночью огненным столбом, а днем превращался в высокое облако. Эта хлопотливая светлая точка изображала собой неутомимый дух короля, который пекся обо всех этих своих детях, руководил полчищами Господними.

Наконец, бурями пригнало нас к острову Криту, где некогда обитал царь Минос, а жена его умерла от чрезмерных наслаждений. И опять, но еще более злополучно, были мы сбиты с пути: бури погнали нас к негостеприимным берегам Родоса, где соленый ветер не дает ни одному деревцу расти, не дает ни одному кораблю стать на якорь, и где нет никакого убежища от ярости моря. В этом злополучном месте не было ни малейшего признака земли: виднелась лишь длинная полоса прибоя, разбивавшегося о скалистый берег, а перед ней – туманная завеса брызг и взбитого песку, обломки потонувших судов, да бесчисленные стаи пугливых птиц. Не сюда лежал наш путь, а между тем, не будь знамения Промысла, мы все погибли бы здесь, как гибнет множество людей, вдруг лишившихся цели, Христовых Тайн и сносного ложа. Широко разбросало море нашу флотилию: ни одному кораблю не видно было своего соседа. Мы взывали к королю, к Спасителю, к Отцу нашему Небесному. Но бездна вторила бездне, а мольбы стольких христиан, по-видимому, мало способствовали изменению вековечных предначертаний Творца.

Но вот один из нас, словно вдохновленный, влез на самую верхушку мачты, держа в зубах частичку Честного Креста в серебряном сердечке, и громогласно возопил диким волнам:

– Господи! Спаси нас! Погибаем! – так в старину, говорят, делали святые люди.

На такую очевидную и столь резко возвещенную истину тотчас последовал ответ, который хотя и не вполне соответствовал нашим желаниям, но все же (без сомнения) смягчил наши беды. Ветер повернул с севера; и, хотя ничуть не уменьшилась его сила, он все-таки избавил нас от опасности попасть на зубы утесов. Под распущенными парусами, не нуждаясь в веслах, понеслись мы теперь к югу. Еще засветло мы могли различить большой гористый обнаженный берег, выступавший над нагроможденными валами, и поняли, что это – остров Кипр. Наконец, с западной стороны этого мрачного прибрежья, мы бросили якорь в небольшой пристани, и всю ночь нас кидало из стороны в сторону. На следующий день, в лучшую погоду, подняв паруса, мы вошли в удобную бухту, защищенную толстыми стенами, молом и двумя маяками: то был город Лимазоль. На моей галере нашелся человек, затянувший Lauda Sion (Хвала Сиону), – гимн, который прежде пели как Adhoesit pavimento.

Он воспел, как только издали завидели его усталые глаза кучки крыш белого города, дремавшего бездымно на утренней заре».

Надеюсь, что покуда Мило еще не успел утомить читателя. Что же касается моря, вы можете положиться на него, как на человека, действительно испытавшего все ужасы, которые он описывает. Но на Кипре – совсем другое дело. Война увлекает его, вызывает в нем разглагольствования, классические изречения, даже гекзаметры с удивительно вольными размерами. Каждый взмах руки его героя кажется ему важным фактом. Оно, конечно, так, но только не идет к той летописи, где кипрские деяния странствующего короля стушевываются перед его другими прекрасными и скверными подвигами. Позвольте мне на время положить на полку моего Мило и говорить сокращенно.

Итак, скажу я вам, что император Кипра, именем Исаак, был тощий человек с выдающимися скулами. Из греков грек, он придавал мало цены тому, что было у него за глазами, именно потому, что не видел. Когда глашатаи явились в Никозию объявить о прибытии короля Ричарда, Исаак только пожевал губами.

– Брр! – вымолвил он. – Я здесь император. Какое мне дело до ваших королей?

Но Ричард показал ему, что с одним из них, по крайней мере, ему будет много дела: он осадил Лимазоль и загнал полчища грека в равнину близ Никозии.

Воспеть ли мне битву пятидесяти против пяти тысяч? Рассказать ли вам, как король Ричард, именно с полусотней своих рыцарей, гарцевал на солнышке перед неприятелем, веселый, добродушный, словно на охоте? Говорят, он сам вел натиск, разодетый в удивительно красный кафтан из шелковой материи цвета грудки снегиря, затканной его черными и белыми гербами. Говорят, что при виде развевающихся перьев и знамен, при звуке охотничьих рогов, грифоны пустили каждый по стреле, но затем бросили свои луки и разбежались. Однако рыцари забрали их. Исаак был на холме и оттуда наблюдал за битвой.

– Кто такой этот поразительно высокий рыцарь, который словно в волнах плывет меж моих всадников?

– Ваша светлость! Это – Рикардос, король Запада, – был ответ. – Он славится сильным пловцом.

– Он тонет! Тонет! – воскликнул император, когда красные перья затуманились.

– Нет, ваше величество: вернее, он ныряет.

Тут император услышал крики умирающих, увидел бледные лица, обращенные к нему. Вдруг вся масса его войска словно расщепилась, рассеялась и пропала, как искры над кузницей. В короткое время свершилось многозначительное событие. После такого дела в солнечное утро киприотам уж не приходилось больше воевать. Никозия пала. Император Исаак, закованный в серебряные цепи, из своей темницы слышал крики толпы, приветствовавшей нового императора – Ричарда.

Все эти дела свершились в первую же неделю мая. И прибыл тогда к королю Гюй де Люзиньян с дурными вестями из Акры и еще худшими о себе самом. Филипп стоял перед Акрой, а с ним и маркиз Монферрат. За Монферрата стояли король французский и эрцгерцог австрийский. С помощью этих молодцов, да с похищенной женой бывшего короля Балдуина в качестве документов, он заявлял свои права на престол иерусалимский. А на короля Гюя Люзиньяна не обращал никакого внимания даже по имени. Гюй сказал, что осада Акры была шутовством. Король Филипп болен или воображает, что болен; Монферрат ведет переговоры с Саладином; французские рыцари открыто посещают сарацинок; герцог Бургундский пьянствует.

– Что ж ему, бедному дуралею, больше делать? – заметил Ричард и прибавил: – Но вот что я могу обещать тебе: никогда не бывать Монферрату королем иерусалимским, пока я жив! И не потому только, что я люблю тебя, а потому, что я люблю закон. Я прибуду в Акру как только покончу с делами, которые мне надо здесь свершить.

Ричард намекал на свою женитьбу. Маленькая мадам Беранжера, как и подобало, поместилась в императорском дворце в Лимазоле, и с нею – королева Сицилии Жанна; в числе ее женщин была красавица Жанна, хотя бедняжка уж не была красивой девицей. Даже Беранжера, особа не особенно умная, заметила это и относилась к ней с холодным презрением. День шел за днем, а Ричард, занятый своими делами, словно позабыл о ней и думать или, по крайней мере, не давал о себе знать. Положение Жанны сильно мозолило глаза будущей королевы. И вот королева Жанна собралась с духом и, отправившись к брату своему, дала ему понять, что ей нужно поговорить с ним наедине.

– Я не допускаю, чтоб у короля были личные дела, – возразил Ричард. – Это не входит в дорожную сумку короля. Впрочем, все равно скажите, сестрица, что у вас за новости?

– Возлюбленный мой государь! – начала Жанна. – Вы, кажется, что-то посеяли и в скором времени должны увидеть жатву.

Король рассмеялся.

– Бог свидетель, сеял я довольно на своем веку. Но по большей части не было всходов: кажется, так. И мои жатвы неважны. Ну, в чем же дело, сестрица?

– Прелестный государь! – промолвила королева. – Не знаю, право, как вы примете это. Ваша возлюбленная, пикардийская дама, ожидает, и в скором времени, ребенка… Сестра моя Беранжера очень обижается.

Король Ричард весь задрожал; но от лихорадки ли, которая никогда не покидала его надолго, или же от радости, или от сердечной тревоги, кто знает?

– О, сестрица! – воскликнул он. – О, сестрица, вы в этом твердо уверены?

– Я была в этом уверена еще тогда, как виделась с ней осенью в Мессине. Но теперь и спрашивать нечего.

Король вдруг оставил сестру и направился на половину будущей королевы. На балконе сидела Беранжера, а с ней все ее дамы, только Жанна немного в стороне. Как только доложили о приходе короля, все вскочили на ноги.

Не глядя ни направо, ни налево, он пристально посмотрел на Жанну, и его резкое лицо загорелось, а глаза лихорадочно заискрились. На эти знаки Жанна отвечала тем же: она также была в сильном возбуждении. Ричард прикоснулся усами к ручке Беранжеры и увел с балкона Жанну, сказав ей:

– Пойдем, милая моя!

Этого, собственно, не полагалось, но Ричард, привыкший всегда творить свою волю, пошел своей дорогой и на этот раз. А взволнованный Ричард мог двигать горы и побольше, чем церемония. Он помчался по коридору, а Жанна, сколько могла, старалась от него не отставать, повинуясь руке, которая вела ее, впрочем, не против ее воли. Несомненно, она беременна и, несомненно, гордится своим положением. То была прегордая женщина!

Очутившись одни, эти люди, любившие друг друга так горячо, обменялись безмолвным взглядом, говорившим о том, что они натворили. Он весь сиял от любви, она орошалась слезами. Если только души говорят между собой на земле, душа Ричарда в этот миг шептала:

– О, чаша драгоценная! В тебе хранится залог любви моей.