Текст книги "Тайна его глаз"

Глава XIV. Макиавеллистический проект

Когда Жан Морейль и Лионель де Праз вышли из такси у ворот особняка в Нейли, прием гостей еще не начался. Мадам де Праз делала последние приготовления. Жильберта, собравшая вокруг пианино негров джаз-банда, отчаянно забавлялась тем, что исполняла свою партию в последнем модном шлягере. Этот бесенок, эта нимфа, розовая от счастья, пела и играла, почти подплясывала на своей табуретке в такт сногсшибательной американской песне, в то время как вокруг нее пять черных рож сияли от радости, заражая весельем других.

Лионель и Жан Морейль боялись прервать пленительную какофонию. Жан Морейль смотрел на эту сцену с удовольствием. Лионель, схватив в объятия терракотовый бюст, пустился в дикую пляску со своей импровизированной танцовщицей.

Все окончилось всеобщим гомерическим хохотом. Мадам де Праз высунула свое водянистое лицо.

– Жильберта!

– Я! – ответила девушка.

Мадам де Праз взяла под руку с одной стороны Жильберту, с другой – Жана Морейля и увлекла их за собой в соседнюю гостиную.

– Дети мои, мне придется с вами поссориться. Жильберта мне сказала, что вы назначили день вашей свадьбы на второе июня. Но ведь это неразумно! Слишком рано! Ведь я не успею все приготовить! Вы не знаете, что это значит! Дайте мне, по крайней мере, хоть еще две недели! Ну, скажем, до двадцать пятого июня, согласны?.. Доставьте мне это удовольствие!

Она удержала в своей руке руку Жильберты, которая высвободила ее с гневной гримаской:

– Нет, тетя, это будет второго июня!

Мадам де Праз взглянула на смущенного Жана Морейля.

– Второго июня я не могу! – простонала графиня. – Или все будет неудачно! Эта свадьба должна быть необыкновенно удачной. Я за это отвечаю. И она будет такой, я этого хочу!

– Удачно или неудачно, а это будет второго июня! – упорствовала Жильберта.

– Двадцать пятого июня, – заметил Жан Морейль, – неудобно… Мы предпочитаем второе, мадам.

Мадам де Праз настаивала на своем:

– Вы неразумны и просто недобры ко мне. Я у вас прошу всего две недели…

– Да ведь я же свободна, наконец! – воскликнула Жильберта язвительным тоном.

Жан Морейль сделал умиротворяющий жест. Но мадам де Праз встала на дыбы.

– Свободна?.. Ты совершенно забываешь о том, что эти две недели я могу у тебя потребовать. Я могу отсрочить твое венчание на сколько я хочу…

Жильберта прошептала:

– Вы это способны сделать, тетя?

– Полно, полно, прошу тебя! – вмешался Жан Морейль.

– Конечно, нет, я этого не сделаю! – сказала мадам де Праз, вдруг смягчившись. – Но ты говоришь со мной так резко… Подойди, я поцелую тебя, детка! О, не плачь, не плачь, только не плачь!.. Слушай, слушай, Жильберта, если хочешь, мы с тобой заключим договор… Ты знаешь, как мне хочется, чтобы ты вернулась в Люверси. Ну вот, сделай над собой усилие, побори свое болезненное предубеждение, обещай мне поехать туда… Мне так хотелось бы отпраздновать твою свадьбу именно там! Это было бы так хорошо, так по-семейному! В Люверси ты у себя дома… Там покоится твоя мать… И это так близко от Парижа, у нас будет много гостей… Согласись хотя бы только сделать попытку… Поедем в Люверси на этой неделе, Жильберта, и я соглашусь на второе июня!

При первых словах мадам де Праз Жан Морейль вздрогнул. Однако он выслушал ее до конца с дружеской улыбкой на лице.

– Я не согласен на то, чтобы Жильберта насиловала себя… – начал он.

– Вы клянетесь мне, – сказала Жильберта тетке, – вы клянетесь мне в том, что, если я поеду в Люверси, больше не будет разговоров об отсрочке венчания?

– Клянусь! – заявила графиня с нежным материнским выражением в голосе. – У меня от этого прибавится работы, но я, по крайней мере, получу удовлетворение, что исполнила свой долг в отношении Люверси… Твоя мать всегда думала, что ты повенчаешься там…

– О, венчаться там! Нет, ни за что! Я только поеду туда, потому что вы этого требуете. Но только один раз, один-единственный!

– Ба! Больше мне ничего и не надо. Только первый шаг труден. Ты, может быть, сама решишь поселиться там недельки на две…

– На это даже не рассчитывайте!

– Поедем в четверг, согласны?.. Месье Морейль… А! Месье Морейль уже на луне… В четверг, в Люверси, в авто, согласны?

– Да… Да, конечно, мадам… В четверг утром?

– Конечно, – сказала Жильберта. – Чтобы успеть съездить туда и назад!

– Скверная девчонка! – сказала мадам де Праз, грозя ей пальцем.

– Видно, я вас очень люблю, тетя, если соглашаюсь на ваши условия!

– Я думаю, что если бы ты очень, очень любила кого-то…

Джаз-банд, загремевший по знаку Лионеля, приветствовал появление первого автомобиля у подъезда и заглушил ее слова.

Голос Жильберты слился с патетическими звуками саксофона.

– Итак, тетя, кончено: второе июня! Я сообщу об этом всем, всем!

– Да, да! – крикнула мадам де Праз, направляясь к входу в гостиную.

Но, вспомнив о чем-то, отступила на шаг назад и сказала Жану Морейлю:

– Ах, чуть не забыла! Мы сегодня увозим вас с собой в театр. У меня ложа в «Одеоне». Идет «Прокурор Галлерс». Вы знаете, наверное, это – возобновленный спектакль…

– Маман, – сказал Лионель. – Гости валом валят.

Мадам де Праз пожала плечами в знак неодобрения и поспешно вышла.

* * *

Праздник был в самом разгаре, и Лионель улучил минуту для того, чтобы отвести в сторону мать:

– Разве вы придаете такое значение возвращению Жильберты в Люверси?

– Нет, конечно! Но мне хотелось выиграть время и отсрочить свадьбу. Я слишком неловко за это взялась. Когда я увидела, что мне придется уступить, я просто придумала способ, не слишком похожий на капитуляцию. Ну вот, я и подсунула это Люверси. Долг платежом красен. И честь спасена. Впрочем, у меня и тут есть идея…

– Мне так показалось… Я не настаиваю… Я хотел только с вами поговорить. Два слова. У меня только что произошел интересный разговор с Жаном Морейлем у него дома…

И Лионель рассказал об инциденте с татуировкой и обо всем, что за этим последовало, обращая ее внимание на загадочный страх, который Жан Морейль испытывал ко всему, что касается драмы в Люверси.

Мадам де Праз слушала нетерпеливо.

– Я вовсе не отрицаю того, – сказала она, – что в его образе мыслей что-то такое кроется. Но что именно? По-моему, работать в этом направлении надо слишком долго, и это трудно, чревато случайностями. А время не ждет. У нас всего месяц до свадьбы, вот что важнее всего. Нужно действовать самым спешным, самым решительным образом. Надо пустить в ход все средства, чтобы помешать этому браку. Я трезво взвесила наши шансы. Я убеждена, что мы в настоящую минуту должны пренебречь выяснением роли Жана Морейля в смерти твоей тетки (если он даже играл в ней какую-нибудь роль, это еще надо доказать), и наш план должен состоять в том…

– Говорите!

Мадам де Праз удостоверилась, что никто не может их услышать. Они стояли в амбразуре окна. Кругом царило большое оживление. Звуки джаз-банда терялись теперь во всеобщем гуле разговоров, криков, смеха. Жильберта была центром внимания. Официальное сообщение о помолвке сделало ее кумиром, на которого полились поздравления, пожелания, нежность, улыбки, влажные взгляды… Графиня де Праз превращалась уже в бедную родственницу, которая сразу отойдет в тень, как только передаст связку ключей «жене Жана Морейля»…

Мадам де Праз воспользовалась всеобщим оживлением, чтобы совершенно свободно изложить сыну свой проект.

– Лионель, когда ты мне рассказывал о своем посещении префекта полиции, разве ты не обратил мое внимание на одну фразу… Разве префект не считает Жана Морейля-Фредди погибшим человеком, который снова может упасть на дно, стоит его только подтолкнуть?.. Не станем заходить так далеко и думать, что он мог убить. Но что он может украсть, это мне кажется весьма вероятным…

– Я вас понимаю. Нам нужен вор. Заставить его украсть, не так ли? Это чудесный план. Я об этом уже думал, будьте покойны.

– Да, сделать из него опять того, кем он был раньше. А если не был, то ввести его в это состояние! Мальчик мой, второе июня требует того, чтобы Уж Фредди снова сделался взломщиком. Только в этом случае можно расстроить свадьбу.

– Вспомните, Жильберта страстно его любит и будет надеяться на его исцеление…

– Так или иначе, а свадьба будет отложена. Я уж позабочусь об этом, будь покоен. Ведь это будет не только мой долг, но и мое право. И тогда мы сможем действовать как нам вздумается. Впрочем, я женщин знаю… Достаточно увидеть, что любимый человек превратился во взломщика или развращенного маньяка, чтобы к нему остыть!..

Лионель был ошеломлен. Он и до этого преклонялся перед энергией своей матери. Он знал ее сильный и властный характер, внезапно развертывавшийся под напором обстоятельств. Им овладело чувство дисциплины. Он был готов исполнять ее приказания.

– Что мне надо делать?

– Пусть Обри познакомится поближе с Ужом Фредди. Пусть поскорей войдет к нему в доверие. И пусть его искусит. Пусть научит его, совратит. Для этого достаточно нескольких дней. Когда ему покажется, что он готов, что он достаточно созрел для подходящего случая, мы создадим этот случай.

– Полагаете ли вы, что я сам должен в это вмешаться?

– Лично – нет. Жан Морейль не знает Обри. А ты ему знаком. И, по-моему, лучше не играть с огнем. Достаточно какого-нибудь слабого воспоминания, маленького контакта в памяти обеих личностей, и для нас все будет кончено.

– У нас есть противник…

– Человек, о котором говорил префект? Тот, кто наблюдает за тем, чтобы Фредди не скомпрометировал Жана Морейля? Я об этом думаю. Важно узнать, кто это, и действовать на его протеже без его ведома. Ты имеешь какое-нибудь понятие, кто этот скрытый ангел-хранитель?

– Никакого. Префект на эту тему был весьма лаконичен, а Обри не успел еще хорошенько обследовать ночную жизнь Ужа Фредди.

– А Ява?

– Пока ничего о ней не могу сказать. Но с этой стороны я не предвижу препятствий. Это одна из тех девушек, для которых идеал – быть рабыней какого-нибудь циркового героя. Не думаю, чтобы ее интересовало преступное прошлое Ужа Фредди или чтобы ей необходима была его незапятнанная честь. Скорее, напротив…

– Было бы, однако, важнее, – сказала мадам де Праз, – чтобы Обри не держал ее в курсе своих намерений, и лучше пусть он действует тайком.

* * *

Лионель издали следил за танцующими Жаном Морейлем и Жильбертой. Его воображение рисовало ему синюю змею на руке обнимавшего ее молодого человека.

– Если б она знала! – прошептал он.

И Лионель представил себе Жана Морейля не в костюме от английского портного, а в фуражке, без воротника и галстука, в холщовых башмаках – того Жана Морейля, которого он видел крадущимся в темноте ночи. Светское танго превращалось в вульгарную пляску, Жильберта принимала образ Явы…

– Если б она знала! – повторил он, глядя на мать с выражением нездоровой радости.

– Будь покоен! – уверила мадам де Праз. – Она узнает!

Слушая эти слова, Лионель не мог оправиться от изумления.

– Но ведь вы ее любите! – воскликнул он.

– Конечно. Но я прежде всего мать. А потом, разве я стараюсь не о ее счастье? Раз ответственность за ее будущее на мне, разве я могу отдать ее какому-то сумасшедшему, который проводит ночи в кабаках?

Лионель сознавал, что это так, хотя все-таки был смущен той душевной легкостью, с какой мать приносит ему в жертву счастье Жильберты Он не сомневался в том, что она точно так же принесла бы ему эту жертву, если б Жан Морейль оказался совершенно безупречным. Перед ним был поразительный пример материнской любви, выродившейся в страсть, в которую некоторые женщины вносят всю неистовую пылкость, всю исключительность большой любви.

– Ты не танцуешь? – спросила мадам де Праз.

– Да… – ответил задумчиво Лионель. – Я вспомнил о том, что Жан Морейль обедает с нами. У меня больше не будет случая с вами поговорить до театра. Вы мне ничего не скажете по этому поводу? Я полагаю, что вы прибегаете тут к гамлетовскому приему?

Он улыбнулся своему удачному намеку.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вы не помните? Значит, вы подражаете Шекспиру, сами того не сознавая. Ну, маман, давайте обновим ваши классические знания… Гамлет подозревает королеву-мать и короля-отчима в том, что они убили короля-отца. Он приглашает их на импровизированный спектакль, в котором приезжие комедианты разыгрывают состряпанную им пьесу – пьесу, воспроизводящую предполагаемое убийство. Королевская чета смущена, выдает себя; Гамлет, наблюдающий за ними, прикрываясь веером, испускает неистовые крики, и преступники обнаружены!

– Но в «Прокуроре Галлерсе» нет никакого убийства и ничего такого, что близко или отдаленно напоминает смерть твоей тетки…

– Да, но вы не поняли меня, не правда ли?

– Сказать по правде, вот почему я решила показать Жану Морейлю этот спектакль, изображающий его случай: я хотела знать, насколько глубоко это его волнует. Мне нужно определить, сильно ли мучает его вторая личность? Ибо нет сомнений в том, что он временами впадает в тревожное состояние. Эта задумчивость, мечты, не говоря уж об альбоме… Если обе его памяти хоть чуточку между собой сообщаются, как это иногда бывает, этот факт нам будет в высшей степени полезен…

– Для чего?

– Для… Ну, не станем разбирать всевозможных случайностей. Если они представятся, мы всегда успеем сделать из них надлежащие выводы. Строить предположения на предположениях мне всегда казалось разумным, но при условии, что останешься на намеченном пути и не теряешь времени на обдумывание всяких мелких «если». Впрочем, мы слишком долго болтаем, мой мальчик. Не надо давать повода к подозрениям. Иди танцевать, иди!

* * *

Когда Лионель с той шумной веселостью, которая создавала ему репутацию души общества, оказался в кругу обнявшихся парочек, Жильберта и Жан Морейль, заканчивая свое танго, обменивались редкими словами.

– Что делать, я нахожу такую систему вредной. Как при всяких нервных болезнях, здесь надо применять медленное лечение…

– Я лучше соглашусь на это, чем буду откладывать до двадцать пятого июня!..

– Это очень мужественно с вашей стороны, и я вам за это благодарен выше всякой меры. Но, я повторяю, это неразумно…

– Вы пугаете меня, Жан… Мне нужна храбрость, а можно подумать, что вы стараетесь у меня ее отнять! Одним словом, скажите, Жан: до сих пор вы были убеждены, что черно-белой змеи нет в живых… Неужели вы переменили мнение? Вы от меня что-нибудь скрываете?..

– Нет!

– Мне почему-то странно, что вы так об этом говорите! В ту минуту, когда ваша помощь мне более всего нужна, вы меня ее лишаете! Я согласилась ехать в Люверси только оттого, что ваша уверенность… меня успокаивала. И в тот момент, когда эта уверенность начинала жить во мне… именно в тот момент я уже не нахожу ее в вас…

– Клянусь, Жильберта…

– Нет-нет! Я теперь уверена, что вы только притворялись, чтобы внушить мне доверие, пока не было и речи о возвращении в Люверси… А теперь вы как будто сами чего-то испугались… Так испугались, что никогда еще Люверси не внушало мне такого ужаса.

– Я в восторге от этого!..

– Как!

– В восторге. Если так, мы останемся там на самый маленький срок, чтобы только исполнить ваше обещание, и вы не вернетесь туда раньше, чем ваши нервы сами собой успокоятся, что я считаю самым существенным.

– Жан, все, что вы говорите, правда? У вас нет другой причины, более существенной, заставляющей вас опасаться за вашу Жильберту и за ее пребывание в Люверси? Жан, вы так мрачны с недавних пор! В ваших глазах тревога!.. Будьте откровенны!

– Другая причина? То есть знаю ли я, жива или нет эта змея? Ну хорошо, дорогая! Ведь вы знаете, что я хочу ограничить наши посещения усадьбы Люверси этой прогулкой, назначенной на четверг, а потому разрешите мне пока оставить вас в неизвестности… Позднее…

– О, – возмутилась Жильберта, – это уж слишком!

– Я люблю вас! – нежно сказал он.

Но она, совершенно сбитая с толку думала: «Неужели мы теперь оба боимся этого Люверси?»

Глава XV. В «Одеоне»

– Не забудьте ваш веер, маман! – сказал Лионель.

Он развернул веер и глядел на мать, как глядит Гамлет, принц Датский, со всех подмостков мира на свою недостойную мать и гнусного отчима.

Автомобиль уносил всех четверых в далекий театр на левом берегу Сены.

– «Прокурора Галлерса», – сказал Жан Морейль, в тот день более словоохотливый, чем всегда, – я видел в первый раз в театре лет пять или шесть тому назад.

– Ах! – воскликнула мадам де Праз. – Вам эта пьеса знакома? Отчего же вы сразу не сказали?

– Можно посмотреть эту драму еще раз, – сказал Жан Морейль, обходя вопрос. – Это – довольно значительное произведение по своей строгости, своему холодному, даже почти научному реализму. Но, конечно, пьеса изображает раздвоение личности в том виде, в каком его себе представляли психиатры того времени. В настоящее время, если не ошибаюсь, в медицинских кругах это явление считают симуляцией, на которую обычно способны неврастеники. Теперь преобладает мнение, что переменное сознание близко к симуляции, и указанное мнение лишает это явление того значительного характера, которое оно принимает у прокурора Галлерса. Переменное сознание в таком виде, как оно показано в пьесе Линдау, самое ужасное бедствие, какое только может свалиться на голову человека; я до сих пор помню то сильное впечатление, которое на меня когда-то произвела эта драма. Я был еще довольно молод. В течение нескольких дней я не мог освободиться от этой навязчивой идеи… Даже воспоминание об этом тяжело. Странно! Для того чтобы говорить об этом, я должен над собой сделать усилие. Я стыжусь этого и никогда никому в этом не сознавался!

Лионель украдкой переглянулся с графиней.

– В общем, – сделала вывод мадам де Праз, – вы не верите в то, что личность может раздвоиться?

– Так, как это понимают в житейском смысле или как неврологи об этом думали еще недавно, – нет! Они приняли слишком категорическую позицию. Они не признавали симуляции, которую находишь в основе стольких психозов, когда даешь себе труд рассмотреть их внимательнее.

– Значит, вы отрицаете то, что человек может жить в двух видах, например: ночью в одном, днем в другом, как этот прокурор Галлерс…

– …как этот прокурор, который жил только на сцене! – дополнил Жан Морейль.

– Согласен! – сказал Лионель. – Но банкир Вильямс ведь существовал в действительности; он вел две совершенно различные жизни…

– Не надо смешивать! Это слабость памяти, и ничего другого!

– Ну а все примеры, приведенные Тэном, Рибо и другими?

– Старые заблуждения! Недостаточно строгие наблюдения!

– Однако, однако… Я, дорогой друг, знаю один такой случай… Необыкновенный случай, аналогичный случаю «Прокурора Галлерса», до такой степени схожий, что можно подумать, что эта пьеса и внушила этому субъекту бессознательное желание раздвоиться.

– Это меня нисколько бы не удивило, – сказал Жан Морейль. – Судя по тому эффекту, который эта пьеса когда-то произвела на мою молодую впечатлительность, я легко могу допустить, что она могла бы вызвать у кого-нибудь и полубезумие. Но теперешние теории не подтверждают этого!

– Особа, на которую я намекаю, – продолжал Лионель, – ведет себя точь-в-точь так, как прокурор Галлерс, и она исповедует ваши теории, несмотря на то что представляет собой живое подтверждение их лживости!

Жан Морейль рассмеялся.

– Вы смеетесь как человек, который не слишком уверен в своей правоте, – сказал Лионель. – Я очень жалею, что не могу назвать имя моего «субъекта»…

– Неважно! Признаюсь, эти вопросы давно уже перестали меня интересовать…

Но физиономия Жана Морейля опровергла его слова, и мускулы его лица выражали усилие что-то вспомнить.

Надо сознаться, что развернувшиеся перед его глазами четыре акта драмы не вызвали в его душе ничего, кроме самого нормального интереса. Мадам де Праз сидела впереди с Жильбертой. Но Лионель подстерегал каждый жест, каждое движение лица своего соседа. Он заметил только, что Жан Морейль удваивал свое внимание каждый раз, когда Жемье, игравший роль Галлерса, изображал мучения прокурора, осаждаемого каким-то смутным страхом и по разным необъяснимым, неощутимым признакам чувствующего, что его окружает тайна.

Испытание, следовательно, не дало ничего определенного.

В отместку за это мадам де Праз и ее сын, намерения которых нам известны, были вознаграждены взволнованным видом Жильберты. Для нее ужасные перевоплощения чиновника-бандита были откровением в области этих тяжелых, чудовищных явлений.

– Ужасно! – сказала она. – Ужасно!

И эти слова были сладкой музыкой для ее тетки и кузена.

«Жан Морейль, мой мальчик, ты пропал!» – думал Лионель.

Граф де Праз понимал, что вечер не даст больше никаких результатов, и в последнем антракте вышел с намерением вернуться в ложу только при финальных репликах, когда Галлерс, исцеленный, скорее, театральным, чем клиническим, методом, навсегда расстается со своей второй личностью.

* * *

Лионель вышел и в двух шагах от «Одеона» встретился с Обри, которому и сообщил макиавеллистические инструкции матери.

Хитрый привратник, со своей стороны, рассказал о неудачных поисках, касающихся красавицы Явы.

Он отправился днем в меблированные комнаты, где она жила. При этом Обри взял себе в помощь знакомого тайного агента полиции, чтобы воспользоваться его престижем и карточкой.

Ява разговаривала с хозяйкой «меблирашек». Обри попробовал вмешаться в разговор. Но девица выказала неприступность. Было неловко настаивать. «Укротительница змей», как ее называли в квартале, почти сейчас же вышла, захватив свою шоколадную собачонку и рыжий чемодан.

Увидев карточку полицейского, хозяйка оказалась более словоохотливой. Но Фредди и Ява жили там с недавних пор, и она о них ничего не знала.

– Знаете, – сказала она, – такие люди никогда долго не живут в одном и том же доме. Они вечно кочуют. Живут месяц, два, не больше… Потом снова возвращаются… Эти двое держатся вполне прилично. Платят аккуратно. Работают. По крайней мере, так кажется. Женщина показывает змей; мужчину никогда днем не видать.

После этого она показала обоим посетителям домовую книгу.

Обри сделал оттуда выписки. Он вынул из кармана записную книжку и прочел имя, под которым Жан Морейль был прописан в этом доме:

– Баскар Альбер-Леон, поденщик, рожден в…

– Мимо! – сказал Лионель. – Какой интерес в этом фальшивом имени!

– Ява записана… Аррегюи Мари-Луиза, Эрнестина Адриен…

– Неинтересно! Неинтересно!

– Мой друг из тайной полиции предложил мне собрать сведения от прислуги «меблирашек»; я сказал, что дам ему ответ…

Лионель, подумав немного, решил:

– Напротив, рекомендуйте ему оставить Фредди и Яву в покое. Не надо им давать ни малейшего повода думать, что за ними наблюдают. Это помешает одному моему проекту, который я вам сейчас изложу. Мы хотим, чтобы Фредди совершил кражу, грабеж и при таких обстоятельствах, чтобы Жильберта в этом не сомневалась. Вы поняли, Обри?

– Прекрасно понял, граф, – сказал привратник, дьявольская рожа которого засветилась удовольствием.

– Мы рассчитываем на вас, Обри, – продолжал Лионель. – Вы приведете этого человека в нужное состояние. Познакомьтесь с ним…

– Понял! – заявил тот, блестя глазами. – Я уж «настрою его сознание», обещаю вам.

Это выражение «настрою сознание» удивило Лионеля де Праза. Он пристально взглянул на Обри и не мог не удивиться его безобразию, сквозь которое в этот момент, словно пот, пробивалась злоба.

Обри приготовился к посещению бара для того, чтобы выполнить там свое ремесло шпиона. Он надел специальный для этой цели костюм, который вводил его в среду Фредди Ужа. И, действительно, никому не захотелось бы при свете луны на пустынном тротуаре столкнуться с этим висельником и продувной бестией, которого еще больше безобразила отвратительная улыбка.

– Обри, вы великолепны! – расхохотался Лионель.

Привратник так пошло ухмыльнулся, что граф де Праз возмутился, точно ему было нанесено оскорбление. Он высокомерно спросил:

– Ведь мне теперь бесполезно сторожить перед домом Жана Морейля?

– Совершенно бесполезно, граф. Господин Морейль каждый вечер приходит или в бар, или в меблированные комнаты. Там я справляюсь один, а господин граф может быть свободен.

– Хорошо. Но это еще не все, Обри. Еще остается «добрый гений», знаете? Тот неизвестный, на обязанности которого лежит удерживать Жана Морейля на стезе добродетели…

– Да, господин граф.

– Ну вот, надо узнать, кто это. Вы ведь понимаете, что эти глаза будут за вами следить, когда вы приблизитесь к вышеназванному Фредди! Вы понимаете, что все ваши маневры будут выслежены и, вполне возможно, даже отражены. Берегитесь, чтобы вас не провели! И прежде всего узнайте, кто это может сделать.

– Понял, господин граф!

– Итак, прощайте, Обри! Желаю успеха! Не торопитесь в бар. Ваш Фредди в настоящий момент в «Одеоне», в ложе моей матери… Он смотрит последнее действие «Прокурора Галлерса»…

– Надо будет и мне посмотреть эту пьесу в какое-нибудь воскресенье утром, – сказал Обри. – Кажется, она очень душещипательная…

Очутившись на улице, Лионель де Праз набрал полную грудь свежего воздуха с радостью, которую не пытался анализировать.

Пять минут спустя он уже всходил по каменным ступеням, ведущим из вестибюля «Одеона» к первому ряду лож. Царившие во всех проходах тишина и свет были как-то непонятны и создавали ту странную атмосферу, которая заполняет коридоры, галереи и фойе в то время, когда в зрительном зале публика, погруженная во мрак, слушает говорящих со сцены актеров. Лионель был довольно неглуп и чувствовал всю прелесть этой немой ослепительной картины, это бессознательное удовольствие часто сильнее, чем удовольствие от того зрелища, которое дается на подмостках, ради которого пришли и заплатили в кассе и которое подписано более громкими именами, чем Тишина и Свет.

Лионелю открыли дверь в ложу; сидевшие там в полумраке три существа вместе с ним переживали ту самую драму, конец которой разыгрывался сейчас при свете рампы под покровительством изобретательного вымысла.

Занавес вскоре опустили. Во время разъезда Жильберта бурно высказывала свои суждения.

– Кошмар! Вы знаете, я больна от него, – сказала она Жану Морейлю. – Нет! Подобные вещи наводят ужас!

– Не волнуйтесь. Право романистов и драматургов усиливать нюансы, подчеркивать факты, упрощать их, изолировать от всех остальных, от всего бесконечного ряда жизненных явлений. Они имеют право группировать, объединять одной интригой всевозможные перипетии, которые в обыденной обстановке относятся к нескольким различным историям. И, кроме того, они еще выдумывают, они толкуют это по-своему, словом, уверяю вас, что раздвоение личности никогда не представляется в такой абсолютной форме, как здесь, и…

– Ну, ну, Морейль, – говорил Лионель, пока они спускались с лестницы. – Вы скептик. Совершенно как Галлерс, Морейль, совершенно как Галлерс!.. Вот и все! Будьте искренни. Какой человек может утверждать, что у него не бывает каких-нибудь неясных воспоминаний, наплыв которых переполняет его недоумением и удивлением? И после этого претендовать на то, что…

– Да, – сознался задумчиво Жан Морейль. – Это, пожалуй, верно. Бывает… то, что вы сказали. Но господи боже мой! Всякий человек испытывает нечто подобное, а между тем не всякий двоится или троится! Не у всякого два или три сознания!..

– Замолчите! – умоляла Жильберта. – Мне кажется, я все еще слышу прокурора Галлерса. И знаете, это совсем не смешно! Особенно когда вы об этом говорите!

Лионель прикусил зубами папиросу, стараясь скрыть саркастическую улыбку, а лицо мадам де Праз никогда еще не было таким непроницаемым.