Текст книги "Крыса-любовь"

– На цветах можно заработать? – спросил я у Томаса. – Твоя лавка что-нибудь тебе дает?

– Когда как, – бросил он, не отрываясь от экрана. – Составные букеты уже выходят из моды. И на свадьбах теперь не заработаешь, как раньше. Мы больше наживаемся на болезнях и супружеских изменах.

Томас деловито копался в базе данных Гордона, выискивая для меня адрес Джули. Сначала он не хотел за это браться. Ему очень не нравился обман, но поскольку мои нестандартные приемы помогли ему лично, Томас убедил себя, что Джули они тоже пойдут на пользу.

Он прокручивал файлы как настоящий профи. И вообще круто разбирался в компьютерах, особенно для человечка, у которого даже ноги не достают до пола, когда он сидит.

– Твоему брату необходимо побеспокоиться, чтобы кто-нибудь привел все это в порядок, – сказал он. – В компе полный бардак. А клиентов, надо сказать, навалом. Улог удавился бы, загляни сюда хоть одним глазком. Трент, Джуди. Мы не ее ищем?

– Тринкер, Джули. Она новенькая, но должна здесь быть.

В дверь постучали. Я еще не успел встать, как в кабинет просунулась загорелая, улыбчивая физиономия Далласа Улога. Он источал уверенность в себе, скалил безупречные зубы, а его лысина так сверкала, что плясали блики и отражался потолочный вентилятор.

– Простите за вторжение, но мне послышался голос моего клиента… Я точно его слышал. Мистер Томас Корелли, маленький такой. Это ведь он?

Улог шагнул внутрь и обвел кабинет подозрительным взглядом. Он осмотрел все – и ни черта не увидел. Томас испарился.

Едва Улог убрался восвояси, я занялся поисками Томаса. Он нашелся в нижней части большого стенного шкафа, сложенный пополам, как тряпичная кукла. Ума не приложу, как он туда залез. Но нелепей всего выглядели бутылки красного вина, которые Томас держал в обеих руках.

– У твоего брата тут склад подарков! – Он протянул мне бутылки и стал разгибаться. – Наверное, от Рождества осталось.

В бутылках оказалось вполне приличное мерло; на горлышках болтались бумажные фигурки северных оленей.

– Там еще что-нибудь имеется? – спросил я.

– Орешки, – сообщил Томас и протянул мне большую нетронутую упаковку кешью. – И еще что-то… подожди-ка… там, у стенки.

Это оказалась маленькая, но красивая каменная скульптура, и, когда я ее узнал, меня прошиб озноб. «Будущее в руках», та моя вещь, которую я подарил на свадьбу Гордону и неблагодарной Мишель. Камень был хорошо обработан, да и линии получились недурны. Не шедевр, конечно, но очень искренняя вещь. Ее явно создали сильные и добрые чувства.

«Будущее в руках» погрузило меня в прошлое. Любое стоящее произведение именно так вознаграждает своего творца – возрождает в вас того человека, которым вы были, когда создавали его. На секунду. И возвращает в ту жизнь, что вы тогда вели. Оно действует на чувства, как знакомый аромат. Так, запах сигарет «Житан» и застарелой мочи всегда переносит меня в Париж. А когда веет духами «Иссэйи Мияки», мне видится дразнящая тень за занавеской душа, в дымке пара и соблазна: Марлен.

Вообще неуютное это чувство: видишь себя прежнего, такого чужого и такого знакомого. И вот вы рядом – ты тогдашний и ты теперешний. Бок о бок, словно отец с сыном. Надежда и разочарование. Любовь и прощение. Бунт и смирение. Все вместе. Мне вдруг снова стало двадцать два; я вспомнил, чего хотел для себя и чего, должно быть, желал для Гордона. Это был шок. Воспоминание о собственной невинности – всегда шок.

– Твоя работа, Арт? – спросил Томас. – Мне нравится. Высший класс!

Скульптура представляла собой две тонкие каменные дуги, вписанные изгибами друг в друга. Абстрактные младенцы? Мать с ребенком? Это могло быть что угодно. Но точно не электродуховка.

Когда я уходил из кабинета Гордона, с адресом Джули Тринкер в кармане и большой картонной коробкой в руках, было уже поздно. Мы раскопали в шкафу восемь бутылок красного (девять, если считать ту, что мы выпили прямо в кабинете), упаковку орешков, подарочный купон на пятьдесят долларов из местного книжного магазина, ежедневник двухлетней давности и маленький будильник в форме мячика для гольфа. Томас шел передо мной и бережно нес «Будущее в руках».

Между прочим, мы ничего не украли. Весь этот рождественский хлам мало значил для Гордона. Потому и лежал позабытый в недрах шкафа. Если б я мог спросить у брата позволения, он ответил бы: «Бери все, ты избавляешь меня от барахла». (Правда, Мишель – поборница закона – посмотрела бы на дело иначе, даже если б ей было наплевать на все эти вещи.)

Я планировал заскочить в больницу, посмотреть, как там Гордон, и вернуть ключи от кабинета в тумбочку возле кровати. А потом пойти домой и написать Джули письмо на бланке «Школы решительного шага».

Я пожелал бы ей всего наилучшего, поздравил бы с достижениями, отметил, как далеко она продвинулась с нашей первой встречи – «не каждый день мы впервые посылаем собеседника в задницу и проч. и проч.», – и положил бы конец нашим встречам. Идеально было бы вернуть часть денег за несостоявшиеся сеансы, но с наличностью у меня стало совсем туго (спасибо Петунии!). Поэтому я решил, что сойдет и подарочный купон на книги.

– А тебе не кажется, что надо бы зайти к ней? Поговорить лично? – спросил Томас.

– Почему? Улог пошел бы сам?

– Нет, не пошел бы. Вот я и подумал – может, тебе стоит пойти?

17
Джули

«Ты самая грустная девушка, какую я выдел…»

Кларк Гейбл (обращаясь к Мэрилин Монро в «Неудачниках», 1961)

Двенадцатый день без Хэла.

– Ты ведь знаешь, как тебе надо поступить, верно? – спросила Шейла.

Скажи мне ты, Шейла. Как мне надо поступить? Простить себя? Взять отпуск? Нанять хорошего юриста? Купить новое платье? Выплакаться всласть? Просто жить дальше? Повысить самооценку? Больше времени проводить с друзьями?

– Переспи с кем-нибудь свеженьким. И поскорее. Только пусть он будет хорош в постели. Это самое важное.

Шейла посмотрела мимо меня, поверх своего стола, сквозь стеклянные стены кабинета. Оглядела всех ребят, работавших на нашем этаже, оценила их.

– У нас тут, конечно, поживиться нечем. Но ты кого-нибудь найдешь. Считай это задачей номер один.

Да уж, для женщины, которая знала о сексе едва ли не понаслышке, Шейла крепко в него верила.

– Можно еще уйти в работу, тоже помогает, – добавила она. – Разрешаю тебе работать сколько влезет. У меня есть кое-какие наметки для «Умом и сердцем». Плюс твоя история про психоаналитика. Как там, конец виден? Пора бы.

Стоило ли в тот момент сознаваться, что я послала психоаналитика в задницу?

– Все нормально, – соврала я. – Раскопала кое-что любопытное. Как раз такой материал, как тебе хотелось.

Шейла кивнула и похлопала себя по карманам пиджака – нащупывала курево. Дымить в редакции она не могла, но хотела знать, что сигареты под рукой в целости и сохранности. Так мамаши могут упоенно сплетничать возле детской площадки, но каждая то и дело отрывается от беседы и проверяет, где ее чадо.

Поиск сигарет был сигналом: мне пора уходить. В голове Шейлы я уже сошла с первой страницы.

Я не виделась и не общалась с Хэлом с тех пор, как он ушел. Он только оставил сообщение на автоответчике (когда точно знал, что я на работе): дескать, ему надо зайти и забрать остатки вещей. И все. Ни единого лишнего слова. Я не имела представления, где он жил все это время.

Выбора не оставалось: пора было сообщить всем, что от меня ушел муж. Хотя бы ради традиционного ответа: «Не беда, он еще одумается. Приползет к тебе на коленях».

Ничего подобного я не услышала. Моя новость не произвела особого впечатления. Даже па Софи да Луку. Поскольку я скрепя сердце взяла на себя роль наставницы Софи, Шейла сразу рассказала ей о моих семейных делах.

– Я заметила, что у тебя попа похудела, – сказала Софи. – Так и думала, что это из-за проблем с мужиками. У тебя, кстати, классная попка.

Софи, похоже, и сама изрядно натерпелась от мужиков.

– Подцепить парня для меня не проблема. – Она не хвастала, всего лишь констатировала факт. – Но я не умею выбирать. Ко мне так и липнут всякие засранцы. Короче, я решила вообще больше с ними не связываться. Я уже год как ни с кем не сплю, и это лучший год в моей жизни. Но у тебя так не получится. Ты скоро кого-нибудь найдешь, и все пойдет по новой. Ты из тех, кто без пары себя не мыслит. А я – нет.

Из тех, кто без пары себя не мыслит? Я? Вряд ли Софи хотела сказать мне гадость, но и комплиментом я бы это тоже не назвала. Поспешный вывод, скорее.

Пока я добралась со своей новостью до наших общих друзей, Хэл уже успел меня опередить. Друзья были настроены философски. Люди они практичные: проехали и забыли. Я им нравилась, но прежде всего они были друзьями Хэла. Мне сочувствовали некоторые одиночки, потерпевшие поражение на любовном фронте, а семейные пары твердо держались на стороне Хэла.

Не возникло никакой паники вроде той, что обычно начинается при известии о разрыве. Мужья и жены не жались друг к другу в страхе за судьбу собственного союза. Не цеплялись друг за дружку и не хватались за руки во время моего рассказа, чтобы уверить себя: с ними не случится ничего подобного.

Подозреваю, они уже познакомились с Линдой и хором решили, что она подходит Хэлу больше, чем я. Возможно, даже успели похвалить Хэла за то, что он нашел в себе силы покончить с нашим браком. Так и вижу, как они сидят на низеньких пластиковых скамейках в баре «Шорткраст», потягивают фирменный коктейль «кайпироска» с лаймом и выражают Хэлу полную поддержку.

«Кому-то всегда приходится объявить, что игра окончена, – наверное, рассуждали они. – Ты взял на себя всю черную работу, старик!»

Еще я навестила наш «семейный концерн» и рассказала все «девочкам».

– Он бросил тебя в такой момент? Когда Деборе плохо? – Марджи протянула мне бумажные носовые платочки и себе взяла один.

– Вот ведь гаденыш! – высказалась Триш.

– Переселяйся ко мне. Давай сегодня же поедем и соберем твои вещи, – с нажимом сказала Марджи. – И когда он объявится, поволноваться придется ему! Он не будет знать, куда ты делась. Посмотрим, как ему это понравится!

– Вряд ли Хэл забеспокоится. Уже почти две недели, как он ушел.

– Две недели? – Марджи потянулась за новым платочком. – И ты ничего нам не сказала?

– Без него ей будет только лучше. Он всегда вел себя как самовлюбленный…

Триш вовремя затормозила. Богатый опыт по части людских отношений урезал словарь эпитетов, которые Триш позволяла себе использовать. Она не стала говорить лишнего, сообразив, что Хэл может вдруг вернуться. Но именно то, чего она не сказала, открыло мне всю силу ее неприязни к Хэлу. И это меня потрясло.

Триш решила перейти к вопросам:

– А как же Дебора?

– Я все порываюсь ей сказать, но…

– Мы вчера привели к ней Ники Уолтерс, – сказала Триш.

– И что?

– Ничего хорошего, – хмыкнула Марджи. – Полное дерьмо, Джули. Провал, – уточнила Триш.

Ники Уолтерс – первоклассная актриса, которую мама открыла лет двадцать назад в каком-то торговом центре. Ники тогда была девчушкой-подростком и играла крохотную роль мышки в праздничной пантомиме для детей. История гласит, что мама спускалась по эскалатору в продуктовую секцию, мельком увидела Ники, и ее руки тут же покрылись мурашками – признак большого таланта поблизости.

Представление шло на втором этаже; там было столько детей и колясок, что маме не удалось протолкаться к сцене. Так она и ездила вверх-вниз по эскалатору, пока все не закончилось. Мурашки продержались три дня, и это был рекорд: даже после Мела Гибсона они прошли через двое суток. Мама безгранично доверяла мурашкам. Она сосватала Ники в ее первый голливудский фильм, и во второй тоже.

Вот почему Триш решила: встреча с Ники может хотя бы вернуть к жизни мурашки. (Мамины руки забастовали, как и глаза.) Но встреча успехом не увенчалась.

– Ее руки остались такими же гладкими, как ноги трансвестита, – сказала Триш. – Ники жутко расстроилась. Решила, что это плохой знак. Она сейчас малость не в форме, так что все вышло очень некстати. Нам пришлось буквально собирать ее по кусочкам.

Позже я зашла к маме и обнаружила ее на веранде. Она поняла, что это я: узнала мои шаги на ступеньках.

– У тебя замученный вид. – Мама обратила лицо в мою сторону, но глаз не открыла.

– Я отнеслась бы к твоим словам серьезней, если б ты посмотрела на меня до того, как их сказать.

– Ты такая буквалистка, Джули.

Мама отвернулась к горизонту. Над ним висело красное закатное солнце. Я тоже закрыла глаза и попыталась представить, что она видит. Но под моими веками крутились и мелькали только светлые червячки, вроде резвых сперматозоидов. И все-таки мне стало хорошо. Если не вспоминать, почему мы с мамой сидим рядышком и разговариваем, зажмурив глаза, можно было расслабиться. Можно притвориться, что мы просто загораем, как пара тощих подростков, или дремлем, как две грузные старухи-сестры. Тишина, никто ничего от тебя не требует. Теперь понятно, почему маме было лучше с закрытыми глазами, чем с открытыми.

– Мам, я сделала карри с цыпленком. Все в холодильнике, надо только разогреть.

– Не напрягайся, мне хватит пары рыбных палочек.

Мои глаза распахнулись сами собой. Рыбные палочки? О боже. Маме стало хуже.

Расставшись с мамой, я сразу же взялась за мобильник и позвонила Марджи с Триш. Они еще сидели на работе. Бедняги выбивались из сил, вдвоем работали за троих.

– Она точно сказала «рыбные палочки»? – спросила Марджи.

– Точнее не бывает.

Я немножко поколебалась, потому что на прошлой неделе видела еще кое-что, но тогда решила держать это при себе. Мне не хотелось зря их волновать. Но теперь? Я постаралась, чтобы мой голос звучал храбро и уверенно:

– На прошлой неделе я нашла у нее в морозилке черничный пирог.

– Пирог в морозилке? – Марджи нервно сглотнула и шепнула Триш: – Она тоже видела пирог.

Триш перехватила трубку:

– Черт, дела плохи. Нет смысла врать себе, Джули.

С чего вдруг замороженный десерт перепугал трех взрослых женщин? Сейчас объясню.

После папиной смерти мама каждый четверг забирала меня из школы и ехала (с открытыми глазами) в лучший супермаркет города. Там были широкие проходы, своя пекарня, прекрасный отдел деликатесов с французскими паштетами и система орошения, которая каждый час кропила зелень тонкими струйками воды.

Прежде мама и папа ходили туда вместе. Папа был великий кулинар и уверенно обращался с незнакомыми продуктами вроде артишоков, сельдерея и ламинарии. Вряд ли он, покупая, знал, как все это готовить или какого оно будет вкуса. Но ему нравилось, что его покупки производили на маму впечатление.

Он наполнял тележку роскошными диковинами: ярко-оранжевой хурмой, луковицами фенхеля, стеблями кремовой спаржи, пучками душистых трав, тропическими дынями, сочными ягодами, маленькими дорогими сахарными бананами. Магазинная тележка заменяла ему павлиний хвост; папуля красовался перед мамой, выписывал круги, завлекал ее. Он ее соблазнял, подсовывая под нос ароматные манго: «Деб, закрой глаза и угадай, что это». Или заставлял маму открыть рот и клал туда фисташку или орех-пекан: «Угадай. Не подглядывай».

Не знаю, сколько денег было тогда у родителей. Вряд ли много: просроченные счета, помню, копились горами. Но в супермаркете они забывали обо всем на свете. Пределом было только небо.

После папиной смерти супермаркет остался таким же роскошным, изобильным, обольстительным: блестящие полы, битком забитые полки, яркие как солнце лампы. Подтянутые, загорелые мамы в белых теннисных платьицах закупали нежирную вырезку и хороший кофе. Школьницы с брэкетами на зубах слепили улыбками школьников. Пышный бюст продавщицы из «Деликатесов» колыхался и сплющивался о стеклянную витрину. Кассирши в коротких форменных юбках потряхивали «конскими хвостиками».

Мы с мамой отоваривались, как два воспитанных телевизором подростка, у которых уехали родители: диета из полуфабрикатов. Только в нашем случае одному подростку было сорок два года, а второму – одиннадцать. И родители уехали навсегда. Мама наполняла тележку бежевыми и коричневыми упаковками: картошка фри, пицца, цыплята-гриль, замороженные торты, магазинные пироги, готовые завтраки, тонны рыбных палочек.

Иногда я пыталась подсунуть ей что-нибудь другое.

– Что это у тебя в пакете, Джули?

– Фасоль, мам. Она очень свежая.

Я разламывала пополам ярко-зеленый стручок и подносила ей к носу. И тут же понимала, что зря это сделала. Фасоль была такая настоящая, такая живая, что у мамы захватывало дух, она обмирала. Я видела, как у нее опасно мерцают глаза: вспышка… закрыты… вспышка – как свет перед отключением энергии.

– Я все верну на место, мам. Ты иди вперед, я догоню.

Когда мы добирались до кассы, я пряталась за стендом с глянцевыми журналами. А богатые девочки и их стройные, ослепительные мамы таращились на нашу корзинку и считали калории в уме. В одной нашей пачке жареной картошки было больше калорий, чем у них в целой корзинке с йогуртами и букетами салата. Они закатывали глаза и переглядывались, и тогда я чувствовала, что надо подойти к маме и показать всем, что я с ней. Но я ни разу этого не сделала. Наоборот, пятилась еще дальше. Я отрекалась от мамы. Мне до сих пор за это стыдно.

Я пришла от мамы в тот вечер, когда узнала про рыбные палочки, и обнаружила у калитки машину Хэла. Он сидел на кухне и доедал остатки моего вчерашнего карри. По его виду сразу было понятно, что надеяться мне не на что. На нем был новый костюм.

Хэл замер с набитым ртом.

– Я думал, ты у матери.

Я не могла оторвать глаз от его костюма. Он меня потряс. Это была декларация независимости. Хэл стал другим человеком, а я оставалась все той же женщиной, от которой он ушел.

– Надеюсь, я не съел твой ужин?

За воротник рубашки он сунул уголок кухонного полотенца – вместо слюнявчика. На вид мой почти бывший муж был чистеньким и ухоженным.

– Я прямо с работы. Заскочил сюда и нашел миску в холодильнике.

– Ешь, ешь. Правда, получилось не очень. Маловато чили.

– Да уж, ты вечно жадничаешь, – беззаботно подтвердил Хэл, доел последнюю ложку, поднялся и понес миску к раковине.

Я в каком-то трансе смотрела, как он ополаскивает миску и ставит ее в посудомоечную машину. Он никогда раньше так не делал. Всегда совал посуду прямо в машину, не обращая внимания на остатки еды. Мое сердце так и ухало, но Хэл держался как ни в чем не бывало.

– Я пришел забрать кое-что из вещей. Грегу осточертело, что я ношу его носки.

Грег был его другом и коллегой. Вот, значит, у кого он живет… Я смотрела, как Хэл идет по коридору в спальню, и мне казалось, что на кухне резко похолодало. Как будто тепло шло за ним и отчаянно льнуло к нему. «Не бросай меня с ней», – умоляло тепло Хэла и жалось все крепче.

На столе лежал список, набросанный рукой Хэла, тех вещей, на которые он собирался заявить права. Список был невелик, но в него попало все самое лучшее из нашего добра. Зеленый коврик тоже. В самом конце Хэл написал: «КНИГИ!!!» Это был единственный пункт с восклицательными знаками.

Очень странно, потому что к книгам Хэл всегда был равнодушен. Я покупала книги, но он не читал их. Друзья тоже часто презентовали ему книги – дорогие подарочные биографии политиков и акул бизнеса или толстые серьезные романы, получившие «Букера». Их он тоже не читал.

Приятели Хэла неизменно дарили друг другу книги – на Рождество, дни рождения и прочие знаменательные даты. Насколько я знаю, никто из них эти книги даже не открывал. Разве что в отпуске. Книги и надувные матрасы? Да. Книги и самолеты? Да. Но книги в повседневной жизни Хэла? Нет и нет! Последний раз – в университете. И все равно это было его больное место. Тема книг часто всплывала в нашей семье.

Помню один воскресный вечер незадолго до того, как Хэл ушел. Он смотрел телевизор, а я сидела в старом кресле у окна и что-то читала. И вдруг почувствовала на себе взгляд мужа.

– Тебе что, обязательно надо устроить демонстрацию?

– Какую демонстрацию?

– Вот такую! – Хэл гневно ткнул пальцем в мою книгу. – Знаешь, как это называется? Тихая агрессия!

– Чтение? Тихая агрессия?

– А что, нет? Сидишь тут, уткнулась в книжку и всем своим видом говоришь, что ты слишком умна для телевизора! Каждый раз, когда ты шуршишь страницами, ты на самом деле просто вопишь, что телик – это для обывателей.

– Я ничего такого не…

– Не нравится, как я отдыхаю, да? Тебе бы мою работу – всю эту ответственность, и чтоб все время быть на людях, – небось тоже отдыхала бы перед ящиком!

– Хэл, я ведь нередко смотрю телевизор.

– Угу. Раз в сто лет. Если б ты хотела меня поддержать, смотрела бы чаще. Когда ты смотришь телик со мной, ты как бы говоришь, что мы вместе, мы – семья. Если отказываешься смотреть, значит, говоришь, что я один, сам по себе.

У Хэла был жалкий вид. Он что, просил помощи? И потому затеял весь разговор?

– Знаешь, как паршиво чувствовать, что твоя жена где-то там витает? Как будто она спит с другим. Нашла кого-то и трахается с ним, а ты сиди себе, смотри свой телик дальше! Я не стану этого терпеть, даже не думай.

– Хэл, это просто книга. Я бы никогда…

– И вообще, почему только я должен чем-то жертвовать? Я бы тоже хотел сидеть и читать!

– Кто ж тебе не дает?

– Ой, блин! Твою мать! Ну что, довольна? – Хэл махнул на экран, где яростно обнималась кучка футболистов. – Я из-за тебя гол пропустил!

…Когда Хэл вернулся из спальни, я все еще таращилась на его список.

– Это я так, набросал, чтобы не забыть. Мне пока некуда перетащить вещи.

Хэл принес две огромные дорожные сумки – мы купили их в Таиланде в наш последний отпуск. Под мышками у него были зажаты всякие электрические штуки.

– Ничего, если я возьму будильник? – спросил он (хотя уже взял). – И лампочку с твоей стороны кровати? У нее штатив длинней, для меня это важно.

Он опустился на колено, чтобы сложить вещи в одну из сумок. Я могла только смотреть. Это был наш общий фильм, но главная роль досталась Хэлу.

– У нас случайно нет лишнего аккумулятора для зубной щетки? Мой сел.

– Возьми в ванной. Хэл заколебался:

– Правда? Не хотелось бы тебя грабить.

Но все-таки пошел в ванную и взял аккумулятор. Потом он неловко помялся в прихожей, как можно дальше от меня. Ему не терпелось уйти.

– Ну ладно, на первое время хватит. – Он подхватил сумки. – Пора домой. Обещал Грегу посмотреть с ним футбол. Сегодня играют «Олл блэкс».

Домой? Он уходит отсюда, чтобы пойти домой?

– Ты еще вернешься, Хэл?

Кажется, он хотел пожать плечами, но тяжелые сумки в обеих руках помешали, так что он просто стоял и смотрел на меня. Я заплакала. Ни жалости, ни прощения. Некуда пристроить голову. Ничего мягкого, чтобы в нем утонуть.

– Господи, Джу, до какой же степени нам надо замучить друг друга, чтоб ты согласилась покончить со всем этим? Чтоб ты сама меня отпустила? – Хэл произнес это устало и без злости.

– Но я была с тобой счастлива, Хэл! – потрясенно ответила я.

– Только не говори, что все дело во мне! Не было никакого счастья, сама знаешь!

– Нет, было, Хэл! Было! – твердила я. – Я была счастлива, правда!

Я услышала, как он ругнулся, стаскивая сумки по ступенькам. Он ушел без термоса. Без бутерброда в пакетике. Плохо. Не взял из дому ни кусочка любви. И ничто не приведет его обратно домой.

Я села на то самое место, где до меня сидел он. Хотелось ощутить его тепло. Там я и осталась.

Кто-то заглядывал с крыльца в дом. Не знаю, сколько времени я смотрела на него в упор и не замечала. Может, пару минут, может, час. Знаю одно: даже когда до меня дошло, что у двери стоит посторонний мужчина и сквозь стекло смотрит прямо в мою кухню, – даже тогда я ничего не сделала и не почувствовала.

Незнакомец на крыльце был совсем мал. Он стоял на верхней ступеньке, тихий и неподвижный, – умненький садовый гном. Встревоженный гном. Никто из нас двоих не шевелился. Странная сцена. Как в зоопарке, когда человек и обезьяна пожирают друг друга глазами. Отмечают различия. Дивятся сходству. Видишь себя – и все-таки не совсем себя. Вот что это напоминало. Один в один. Вот только не совсем ясно, с какой стороны клетки была я.

Гном легонько постучал по раме. Тук, тук, тук. Но я не могла встать и впустить его. Та часть меня, что приказывает ногам идти, а сердцу биться, отлетела куда-то в Сторонку. Правда, недалеко. Я чувствовала, что она вьется где-то рядом и наблюдает за мной, совсем как гном на крыльце. Смотрит, как я сижу на кухне во вчерашней одежде. Гном стучал снова и снова, но его стук не делался ни громким, ни беспорядочным. Он оставался деликатным и ритмичным. Тук, тук, тук. И еще он все время смотрел мне прямо в глаза.

Я уже несколько часов пыталась встать и собраться на работу. Но не видела смысла туда идти. И смысла сидеть дома тоже не видела. Как вы знаете, я человек конструктивный и не привыкла впадать в ступор. Даже когда Хэл внезапно ушел, я продолжала жить и что-то делать. Ходила на работу, занималась уборкой, навещала маму, поливала цветы, готовила себе основательную еду. Когда под кроватью обнаружились грязные мужнины носки, я их выстирала, высушила, сложила и убрала на его полку, чтобы они были на месте, если Хэл вернется. Я выгладила рубашки, которые он оставил на сушилке. Я даже записала на кассету фильм, который он пометил в программе. На всякий случай – вдруг Хэл его пропустил.

Но теперь я знала, что он совсем, совсем ушел. И что-то во мне разлетелось на части.

Осколки валялись совсем близко, но мне было слишком плохо, чтобы подобрать их и склеить.

Я была голая. Помню, как подняла руки и с меня стянули платье. Еще помню, как детская ручка взяла мою руку и помогла мне залезть в душевую кабинку. Потом по телу потекла теплая вода – и текла, пока та же ручка не просунулась за занавеску и не завернула краны. А потом мне дали полотенце.

Маленькая мускулистая рука отвела меня в спальню и бережно остановила возле кровати.

– Ну как, лучше? – спросил неожиданно низкий голос. – Джули, только не садись!

Гном встал передо мной и потянулся вверх, к моим плечам. Он придерживал меня, как фарфоровую куклу на полке – чтобы не упала и не разбилась.

– Можешь показать, где у тебя белье? – спросил он.

Я указала на верхний ящик. Гном быстро перебрал трусы и лифчики. Он как будто точно знал, что ищет. Его маленькие ручки откладывали бюстгальтеры с кружевными чашечками и косточками, пока не нашли удобный спортивный лифчик. Затем он отбросил узенькие нейлоновые «стринги» и вытащил большие белые хлопковые шортики.

Гном принес мне белье, скромно опустил глаза, встал на колени у моих ног, взял мою руку и надежно пристроил себе на спину.

– Обопрись на меня, Джули.

Я наклонилась и шагнула в трусы – одной ногой, потом второй. И потянула их вверх: лодыжки, колени, бедра, попа. Вот мы и дома.

– Теперь надевай лифчик, а я достану тебе одежду.

Моя помощь ему больше не понадобилась. Он нашел в шкафу мой рабочий костюм и удобные босоножки и быстро меня одел, застегнул и завязал все, что нужно. Я при этом стояла у большого зеркала с расческой и тюбиком помады в руках.

Гном, приподнявшись на цыпочках, выглядывал из-за моего плеча – проверял свою работу. Виднелись только его глаза и нос. Мы смотрели друг на друга, пока я не шагнула назад и не встала с ним рядом. Он показался еще меньше, а я смотрелась необычно высокой.

– Дальше справишься сама? А я пойду поставлю чайник, – сказал гном.

Я подняла расческу и провела ею по волосам. Раз. Другой.

– Мне чаю, пожалуйста. – Это были мои первые слова в адрес гнома. – С молоком, но без сахара.

Судя по его визитке, Томас Корелли был начинающим психотерапевтом – надо полагать, учеником самого великого маэстро:

ТОМАС КОРЕЛЛИ

Помощник психотерапевта

Мал ростом – велик умом

Именно поэтому он оказался у меня на крыльце. Пришел к пациентке на дом. С цветами в одной руке и бутылкой красного вина в другой. Ему не впервой было спасать отчаявшуюся женщину.

– Я не только психотерапевт, но еще и флорист, – сказал он. – Поэтому знаю, как иной раз бывает на свадьбах. На невест вдруг находит – замрут и не двигаются. Вперед идти не могут, назад не хотят. Одна девица вообще заперлась в доме и впала в транс. Сама не выходила и никого не впускала.

Если я правильно поняла, Томас прибыл на место торжества с букетами и бутоньерками и обнаружил родню невесты на лужайке перед домом. Нарядная компания не знала куда деться. Дамы слонялись туда-сюда в атласных платьях и чулках (туфли на шпильках и садовая лужайка – сочетание не из удачных), мальчик-паж нашел в гараже складные стулья и пару бейсболок. К счастью, снаружи стоял холодильник для напитков и в нем завалялась фляга вина. Отец невесты пытался вызвать слесаря по мобильному телефону, мать невесты рыдала на заднем сиденье лимузина, раздевшись до нижней юбки: у нее по крайней мере хватило присутствия духа аккуратно разложить шелковый, расшитый бисером костюм на переднем сиденье.

– У всех уже опустились руки, – рассказывал Томас. – И тут я увидел, как их Лабрадор вбежал в дом через собачий ход. Я даже не успел подумать, что творю, – просто полез вслед за псом. И у меня все получилось! Я поговорил с девушкой, помог ей одеться, и она благополучно вышла замуж.

– И ты даже не был с ней знаком?

– В глаза ее до того не видел! Но у меня есть кое-какой опыт по части утешения красивых женщин в депрессии. Моя мама в свое время попала в финал «Мисс Австралии».

Когда мы с Томасом дотащились до редакции «Дейли пост», было уже около двух. Впервые за день я почувствовала себя неловко.

– Так ты позвонишь моему шефу? – спросил Томас. – Видишь, он прислал меня с цветами. Собирается писать тебе письмо. И вообще очень за тебя переживает.

– А он тебе сказал, что я послала его в задницу?

– Да, он был очень доволен. По его словам, это большой шаг вперед.

– Шаг вперед?

– Он сказал, что гордится тобой.

Гордится? Мной? Я захлопнула дверцу машины, чувствуя, что слеза обожгла мне щеку. Согласна, плакать было совсем уж глупо и незачем. Но мой мир в последнее время стал таким недобрым, что любое проявление заботы выбивало из колеи. Меня потрясло то, что обо мне вообще кто-то думает. Но как он мог решить, что мои дела идут в гору?

С этого момента моя жизнь понеслась бешеным галопом.