Текст книги "Крыса-любовь"

Я (конечно же!) пришла слишком рано, а он (конечно же!) опоздал. И я, в общем-то, ни о чем не думала, пока стояла и ждала его. Как вдруг почему-то вспомнила о тазике с одеждой, которую замочила на ночь. Я никак не могла сообразить, прополоскала ли ее перед уходом. И внезапно поняла, что среди вещей в тазике не было светло-зеленой жатой рубашки Хэла.

Странно. Значит, она должна быть среди уже выстиранного. В самом деле: когда я напрягла память, стало ясно, что она там. Я вспомнила, как вытащила ее из корзины с грязным бельем, проверила, нет ли пятен, и отправила прямиком в стиральную машину, потому что пятен не нашла.

Вот когда мне стало нехорошо. Потому что именно в этой рубашке Хэл водил клиента в «Сад императора». Тогда вечером он сказал, что ел мидии с чили. Но на рубашке не было ни единого пятна от чили! Ни единого. Ни капель соевого соуса, ни потеков супа. Я даже вспомнила, как порадовалась этому.

На рубашке вообще не было пятен от ужина. Зная Хэла, я могла сделать только один вывод: не было самого ужина. А раз не было ужина, то не было и деловой встречи с клиентом в «Саду императора». Хэл соврал.

Я стояла возле «Львиной головы», и мое сердце отчаянно колотилось. И тут я услышала автомобильный гудок, и старенький серебристый «ситроен» встал за припаркованными машинами недалеко от меня.

– Парковаться негде, – сообщил Арт и навис над пассажирским сиденьем, чтобы открыть мне дверцу. – Так что запрыгивайте.

– Я лучше подожду. Возвращайтесь, когда найдете место.

– Но я уже здесь, солнышко. Залезайте. Поищем другое заведение. Получше.

– Ничего страшного. Я подожду.

Он отъезжал с откровенно надутым видом, но в тот момент я просто не могла сесть к нему в машину. У меня перед глазами стоял тазик с одеждой, и я знала, что должна позвонить Хэлу – только тогда я смогу сделать что-нибудь, придумать что-нибудь. Но что именно я ему скажу? «Я не нашла пятен, которые непременно должны быть. Поэтому мне кажется, что ты меня обманываешь».

Меня подмывало бросить это Хэлу в лицо, но в то же время пугал возможный ответ. Я набрала его сотовый номер. Телефон был выключен. Снова. Очень плохой знак. Я с ужасом поняла, что кусочки мозаики складываются в недвусмысленную картину.

Раньше Хэл никогда не выключал мобильник – разве что в самом крайнем случае. Он называл сотовый «волшебной палочкой нового поколения» и хвастался, что у него единственного во всей их фирме почти стопроцентная контактность. Он отвечал на звонки повсюду: дома, в ванной, в спортзале, на собраниях. Даже в туалете. («Почему бы и нет? Я ведь не ухом писаю, правда?»)

Подумав, я вспомнила, что в последнее время Хэл часто отключал телефон. Иногда на несколько часов кряду.

– Солнышко! Эй, солнышко! – Маэстро вернулся, снова остановил машину возле меня, перегородил дорогу всем, кто ехал следом.

– Запрыгивайте. Валим отсюда.

Разъяренные водители хором гудели. Все устали, злились, мечтали о возвращении домой, высовывались из окон, чтобы разглядеть помеху, делали неприличные жесты. У всех под мышками расплывались темные пятна, распахнутые воротники засалились за день.

– Дайте мне отдышаться, солнышко, – попросил Арт, когда выскочил из машины и открыл передо мной дверцу. – Нигде нет свободного места. Хоть помри.

На нас орал какой-то таксист. Таращился целый автобус туристов. Малышка в одной из машин размазывала по стеклу растаявший шоколад.

– Я ведь пытался, – сказал Арт. – Разве это не считается?

Когда-то я думала, что считается. Раньше. Я выключила телефон и села в его машину.

14
Арт

Если разочарование – это брат предвкушения, то не легче ли назначить свидание его сестре?

Арт Стори

Вернитесь со мной на три года назад, в тот день, когда я зашел в стоматологию моей жены. Марлен руководила маленькой, но шикарной клиникой в престижном районе и лечила зубы исключительно денежным мешкам. Я шел к жене взвинченный и полный нехороших предчувствий. Лола Стивенс, верная секретарша Марлен, тоже выглядела настороженной.

– Марлен в кабинете, Лола?

– Присядь, Арт. Я ее позову.

Ни разу в жизни мне не предлагали присесть в этой приемной.

– Не беспокойся, постучать не забуду. – Я шагнул к двери кабинета.

– Ее нельзя беспокоить, Арт! – Лола спешно выскочила из-за стола. – У нее удаление. Очень трудный случай.

От напряжения в голосе секретарши мне, как ни странно, здорово полегчало.

– Думаю, моя жена завела любовника, Лола. Точнее, не думаю, а знаю наверняка. (Лола встретилась со мной взглядом; ее глаза ничего не выражали.) Так что этот визит – просто формальность.

И я прошел прямиком в кабинет Марлен. Она сильно удивилась. И он тоже. Однако я застал «удаление» на начальном этапе, поэтому не увидел ничего слишком непристойного. Разве что пару расстегнутых пуговиц и молнию, которая быстренько вернулась в исходное положение.

– Боюсь, тебе придется подождать в приемной, – холодно приказала Марлен. Изумленное выражение на ее лице вмиг сменилось официальным. – Я занята с пациентом.

Она деловито повязала ему на шею салфетку, уткнулась в шкафчик с документами и стала сноровисто перебирать карточки. Любовник был красив, явно небеден и встревожен.

– Прости, Марлен. Я говорила Арту, что у тебя сложное удаление! – Лола прикрывала собственную задницу. Умница.

– Так и есть, Арт, – сказала Марлен. – Как раз приступаю.

Мне бесцеремонно указывали на дверь. Марлен отвернулась от меня и, выставив ногу, ступней зацепила вращающийся стульчик и подтянула его к себе. Гладкая нога. Ловкая. Марлен вытворяла поразительные штуки на этом стульчике. В начале нашего знакомства мы вытворяли их вместе. Высокая, стройная, роскошная, с ногами неописуемой длины, Марлен могла оттрахать парня – и тут же заняться его зубами. Это она ввинчивалась в мужиков (бормашиной), а не они в нее.

– Удалением здесь и не пахнет, дорогая, – сказал я. – Наберись честности и признай это.

– У меня удаление, – упрямо процедила Марлен.

– Врешь.

Марлен пришла в ярость. Она не выносит обвинений во лжи, почему-то считая себя женщиной, которой незачем врать. Если ты врешь, значит, пытаешься спасти что-то. Значит, тебе есть что терять. А Марлен – образец самодостаточности: человеческое подобие ветряной мельницы.

– Удаление, говоришь? Что ж ты ничего не удаляешь? – подначил я. – Чего ждешь? Я уверен, что твой пациент, мистер… э-э?..

– Муфуфу, – пробубнил парень в кресле (по крайней мере, мне так послышалось, но понять его было трудно). – Муфуфу, – сделал он вторую попытку. Нелегко представляться, когда у вас во рту торчит включенный отсос.

– Видишь, Марлен, – сказал я. – Мистер Муфуфу не возражает.

– Ыгррфафаю! – Судя по интонации, мистер Муфуфу возражал и желал заявить протест. Он уставился прямо на меня. – Фы фе фефеете фава!

Марлен затолкала ему в рот еще пару инструментов, опустила спинку его кресла до лежачего положения и положила руку ему на грудь. И надавила.

– Признай, что он здесь не в лечебных целях, и я уйду, – сказал я.

– Пошел в задницу, Арт.

Кажется, мы попали в патовую ситуацию. Взгляд мистера Муфуфу метался от Марлен к зеркалу на стене, в котором отражался я за его креслом. Он понимал, что мне терять нечего. Его испуганные глаза беззвучно молили: «Пожалуйста, пусть она победит. Пусть она победит!»

– Повторяю, ты врешь. И теперь тебе уже никак не выкрутиться. Ты проиграла. – Как здорово было чувствовать себя победителем!

Марлен вдруг прищурилась, схватила щипцы, сунула их в открытый рот своего Муфуфу и обрушилась на первый попавшийся зуб. У Марлен кишка не тонка, что да, то да.

Однако здоровый зуб – это вам не сорняк в огороде. Он даже не шелохнулся. Марлен рванула снова, вскочив на ноги и отфутболив стул с такой силой, что тот прокатился по всему кабинету. Она вошла в зубодерный раж: уперлась ступней в кресло и расставила ноги для упора. И чем шире она их расставляла, тем выше задиралась ее короткая юбка. Длинные загорелые бедра обнажались все больше – и наконец мистер Муфуфу самым краешком глаза, но узрел то, ради чего пришел. Лоскутик белых шелковых трусиков обтягивал прелестный, пухлый венерин холмик.

Эта благодать раскачивалась прямо перед глазами любовника, и он впился в нее горящим взором. При виде мягкого, сладкого устьица он на миг забыл о щипцах, о насилии, о боли. Но Марлен тут же развеяла чары, издав короткий утробный рык. С ее последним мощным рывком наружу выскочил окровавленный клык. Это был зуб-гигант. Марлен сунула его мне в лицо, как военный трофей. И улыбнулась.

Муфуфу же глянул на зуб и отключился. Здорово посеревшая Лола пятилась к двери. Марлен развернула лампу и стала методично забивать кровавую дыру во рту любовника ватными тампонами, такими же белоснежными, как ее трусики.

– Лола! – рявкнула она. – Я не собираюсь торчать тут весь день. Передвинь запись в час тридцать на час. Тогда я успею нормально пообедать.

Я полез в карман, достал связку ключей, отцепил ключ от нашей с Марлен квартиры и швырнул в стерилизатор. Второе «удаление» в то утро оказалось куда менее болезненным, чем первое.

Я поведал эту историю Джули Тринкер, услышав ее предположение об измене мужа. Мы ехали в моей машине сквозь тьму куда глаза глядят.

– Теперь вам легче, солнышко?

– С чего бы? Оттого что с вами случилось что-то нехорошее? – Джули, похоже, очень удивилась.

По правде говоря, мне тоже было паршиво. Я никому раньше не рассказывал эту историю и теперь понял почему.

– Все ведь познается в сравнении. Знаете, когда говоришь себе: «Моя жизнь не сахар, но с ним я бы не поменялась»?

Я не смотрел на Джули, но почувствовал, что она отвернулась к черному окну.

– Тогда – общий жизненный опыт, – сказал я. – Вам не лучше от мысли, что вы не одна такая?

– Наоборот. Еще грустнее. – Джули хлюпнула, достала наглаженный носовой платочек, развернула, промокнула глаза и снова сложила его. – Мне теперь кажется, что все безнадежно. Я спрашиваю себя – в чем смысл?

В тот день Джули Тринкер не просто заглянула в пустой таз. Она заглянула в бездну, имя которой – отсутствие смысла жизни. Я честно пытался дать ей понять, что это далеко не всегда плохо и даже может быть хорошим знаком.

– Потеря смысла жизни – еще не конец, – сказал я. – Скорее начало.

– Начало чего? – выдавила Джули. – Полной бессмыслицы?

На некоторые вопросы нет готовых ответов. Вопрос о смысле жизни – один из них. Мой личный опыт многому научил меня по части бездн и пропастей.

Пока тебе нет тридцати, нежданная пропасть – это приключение. В нее можно соскользнуть по канату или ухнуть на «тарзанке». В пропасти можно даже устроить тусовку и сообща попробовать какое-нибудь новое зелье. Но если ты уже промахнул тридцатник… Гигантская воронка, что высасывает смысл из жизни, лишь вчера исполненной значения, – это кошмар.

Многие пытаются заслониться от бездны – воздвигнуть что-нибудь на краю, чтобы больше ее не видеть. Например, новый гараж или огромный гардероб индивидуальной конструкции. Когда мы с Марлен поняли, что живем на краю обрыва, мы купили заброшенную старую фабрику и с головой ушли в ее реконструкцию. Несколько месяцев мы выбирали новые краны и светильники, лишь бы не смотреть на растущую трещину у наших ног.

Если бы я не застал Марлен, когда она пыталась получить кое-что от мистера Муфуфу, мы наверняка перешли бы от попыток заслонить пропасть к попыткам заполнить ее. Так делают многие. Младенец – другой может оказаться прекрасным наполнителем. Или хотя бы новая работа. Смена карьеры в состоянии заполнить бездну на долгие годы.

Но в конечном итоге никакие меры не решат проблему кардинально. Бездна никуда не денется. Как большой знаток пропастей, могу заверить: она будет только расти.

– А как насчет моста? – спросила Джули. – Почему нельзя перебросить через бездну мост?

– О! Вы еще здесь! – воскликнул я с энтузиазмом. – Замечательно!

Джули сидела рядом, но от нее уже давно не было слышно ни слова.

– Разве нельзя попробовать пройти над бездной? – Она наконец повернулась ко мне. Глаза у нее покраснели и повлажнели; взгляд метался туда-сюда, отражая мучительную умственную работу. – Мост наверняка помог бы, разве нет?

Как только она это сказала, я понял, с чем имею дело. Джули по-прежнему лелеяла надежду, что у них с мужем все исправится. А значит, надо действовать осторожно и доносить правду маленькими порциями.

– Начнем с главного, – сказал я. – Из того вашего рассказа можно смело заключить, что ваш муж действительно завел роман. Или рассчитывает завести. Выключенный мобильник – серьезная улика, солнышко.

– Думаете? – вскинулась она. – А может… ему просто нужен отдых? Ему ведь постоянно названивают с работы. По вечерам, в выходные… Вдруг он просто устает от звонков?

Смотреть на Джули было грустно. У нее дергалась нога – вверх-вниз, вверх-вниз, а руки на коленках комкали мокрый белый платочек. Ей совсем не нужна была горькая правда, а у меня не было желания эту правду сообщать. К тому же я давно заметил: то, что ты говоришь, и то, что слышит собеседник, – очень разные вещи. Настолько разные, что иногда мне непонятно, зачем мы вообще разговариваем.

Однако я все-таки решил попробовать. Во-первых, у меня возникло чувство долга по отношению к Джули. А во-вторых, мне стало ее жалко. Особенно когда я узнал, за кого эта бедолага вышла замуж.

За час или два до этого разговора, когда Джули еще только села ко мне в машину, она вдруг стала рыться в своей сумочке.

– Голова болит, – объяснила она. – Можно включить свет?

Я потянулся через ее коленки и открыл бардачок. Внутри загорелась лампочка. Тускловатая, не спорю, но все же какой-никакой свет! А в салоне освещение испокон веков не работало.

– И это все? – недоверчиво поинтересовалась Джули.

Терпеть не могу, когда ругают мою машину.

Джули достала из сумки карманный фонарик, и салон «ситроена» озарился ярче, чем «Макдоналдс» в субботу вечером. На полу лежала фотография – выпала из сумки Джули.

– Это Хэл. – Она подняла снимок и протянула мне.

– Это Хэл?

На меня смотрел тот самый телефонный трепач, что ловко расправился с какой-то подружкой. Так-то вот. Теперь, когда я знал, с кем связалась моя клиентка, отступать было некуда. Оставалось только назвать вещи своими именами.

– Я бы не стал отбрасывать ваши первые подозрения насчет телефона. Смена привычных схем поведения – верная наводка. Женатики никогда и ничего не меняют просто так.

Мои слова задели Джули за живое. Сразу чувствовалось: она что угодно отдала бы, чтоб не знать всего, что знала теперь наверняка. Ей надо было решить – выложить все мужу или просто жить дальше. Многие на ее месте прикидываются слепыми, словно выжигают себе глаза. Лично я никогда так не смог бы. Что останется, если вычесть из отношений страсть? Духовная некрофилия.

– Итак? Зададите ему вопрос в лоб? Обещаете? – спросил я, и Джули кивнула. – Отлично. Теперь главное – решить, как вы будете реагировать на ответ.

– Откуда я знаю? Зависит от ответа.

– Э-э, нет. Зависит от того, что вы решили заранее. Если решили спасать брак, то простите его в любом случае. Признается, что завел интрижку, но это так, баловство, – вы его простите. Заявит, что встретил большую любовь, – вы и это простите.

– А если будет все отрицать?

– Солнышко, что бы он ни сказал, вы все равно его простите. Или будете думать, что простили. Главное, вы захотите простить. Прощение – залог спокойствия. Если хочешь раз и навсегда отделаться от проблемы, прости – и живи себе дальше.

– От ваших идей на душе черно. Не обижайтесь, Гордон.

– И не думал, солнышко. С другой стороны, возможно, все не так уж плохо. Хотите сохранить брак? Ладно. Но зачем же позволять вытирать об себя ноги? Надо постоять за себя. Скажите четко, чего от него ждете. Когда женщина уверена в себе, это здорово заводит.

– Правда?

– Еще бы! Женщины с убеждениями очень хороши.

– А знаете, я всегда была очень… ну… уживчивой. Мне казалось, так лучше. – Джули смотрела на меня с надеждой.

– Бывают, конечно, убогие, у которых встает на что ни попадя. Но вообще-то, солнышко, уступчивость – это не эротично.

– Вас ни разу не привлекла уступчивая женщина?

– Насколько помню, нет.

– Вас никогда не тянуло к внимательной, разумной женщине? – не унималась Джули. – К женщине, которая просто желала бы вам счастья? И себе тоже?

У нее это прозвучало так, будто нет ничего естественнее, чем влюбиться в хорошую женщину. Хорошую для тебя. Я вдруг превратился в лакмусовую бумажку. Джули видела во мне всех особей мужского пола, простейших и одноклеточных – в эмоциональном плане.

– Вас не тянет к милым и добрым? – допытывалась она. – Такие женщины для вас – вовсе не женщины?

– Вы меня в угол загнали, солнышко.

Джули была измучена и разочарована. Остаток пути она просидела, отодвинувшись к дверце, нахохлившись и обхватив себя руками, будто пыталась заменить возлюбленного, который баюкал бы ее, как умеет только возлюбленный.

Она повернулась ко мне, лишь когда мы остановились у «Львиной головы». И извинилась, что отняла много времени.

– У меня не всегда такая тоска в жизни, – тихо сказала она. – К нашей следующей встрече все встанет на свои места.

– Если и нет – не страшно, солнышко, – ответил я. – Я вам рад, даже если у вас в жизни куча дерьма.

Я наклонился и поцеловал ее прямо в губы. Поцелуй вышел как в фильмах с Кэри Грантом: губы сомкнуты, тела врозь. Я ничего от нее не добивался. Но все же целовал ее, как мужчина женщину. Я пытался сказать, что знаю, какая она храбрая. Благословлял ее своим поцелуем, и только. Ведь все мы бывали в ее положении.

Она не оттолкнула меня, но не ответила. Просто приняла поцелуй, а затем повернулась, открыла дверцу и на секунду сжала мою руку, прежде чем вышагнуть в темноту.

Целый вечер признаний не проходит бесследно. Мне нужно было выпить. Побольше. Желательно в компании.

В «Львиной голове» сидел только один парень, блондин ростом с первоклашку. Замечательно сложенный мини-мужчинка с приятным лицом. В голубом бархатном камзольчике и штанишках его нипочем не отличить бы от фарфоровой статуэтки.

Я дал бы ему лет сорок, но очень приблизительно. Невысокие люди всегда кажутся моложе. Когда я сказал ему об этом, он просиял. И ответил, что я первый, кто нашел что-то хорошее в маленьком росте.

– Наш мир принадлежит высоким, – сказал он, когда мы с ним выпили по первой пива. – Люди уважают большой рост. А как уважать человека, на которого смотришь свысока?

Он протянул мне визитку.

– Театральный агент? – удивился я.

– Нет, торгую цветами. У меня магазинчик на Финдл-стрит.

Он вежливо улыбнулся и жестом отправил бармена за новой порцией пива.

– Но вы действительно Томас Корелли?

– Конечно. А вы?

У меня в бумажнике завалялась визитка Гордона. Я протянул ее Томасу.

– Психотерапевт? – удивился Томас.

– Нет, скульптор. – Я надолго припал к кружке. – Увы, я даже не Гордон Стори. Хотя, если учесть, что Гордон сейчас лежит в коме, наверное, надо порадоваться, что я – не он. Я его брат, Арт.

– Рад знакомству, Арт. – Томас поднял бокал. – Твое здоровье!

Выяснилось, что Томас знал Гордона. По крайней мере, слышал о нем. Его собственным психотерапевтом был Даллас Улог, сосед Гордона по конторе.

– Я хожу к мистеру Улогу уже почти три года, – сообщил Томас.

– Прилично.

– Я не думал, что выйдет так долго, – кивнул он. – Но оказалось, что в жизни много такого, о чем я не догадывался. Как говорит мистер Улог, «мир ограничен только для ограниченного ума».

Томас сказал мне, что одна из его жизненных целей – стать театральным агентом. Визитки придумал Улог, чтобы Томас почувствовал себя агентом и дорос до новой карьеры. Такая у него была стратегия.

– Будущее – это настоящее, которое мы еще не создали, – изрек Томас. Судя по тону, он считал, что, если повторять это почаще, в конце концов и сам поверишь.

– Звучит очень по-улоговски, – заметил я.

– Так и есть. Это его слова, – серьезно ответил Томас.

– Очень улогично, – продолжал я. – Пожалуй, даже улогительно по своей простоте.

Я веселился от души и был не прочь продолжить веселье. У меня уже родилось словечко «улогообразно», но Томасу Корелли не так-то просто было заговорить зубы. Он продолжил, перебив меня:

– Мистер Улог думает, что если все вокруг будут считать меня агентом, то в конце концов я стану агентом, потому что мне захочется соответствовать представлениям обо мне. Пожалуй, я еще закажу себе магниты для холодильника с надписью «Томас Корелли, театральный агент».

– Ну и как, помогает?

– Трудно сказать, – сник он. – Но выбора-то нет.

Томас выудил из кармана пачку визиток: «Томас Корелли, винодел», «Томас Корелли, антрепренер», «Томас Корелли, застройщик», «Томас Корелли, художник по гриму».

– А каково быть скульптором? – спросил он. – Я когда-то подумывал стать художником-оформителем. Или ювелиром. Но скульптор тоже неплохо звучит. – Он явно уже представлял себе, как это будет выглядеть на визитке.

Бармен предупредил, что наливает по последней, и я позвал Томаса к себе в мастерскую продолжить знакомство. Мастерская у меня на первом этаже той самой фабрики, которую когда-то купили мы с Марлен и часть которой я теперь снимаю у новых владельцев. Нам пришлось продать ее вскоре после развода, Чтобы Марлен смогла выплатить компенсацию. Мистер Муфуфу подал в суд за ошибочное удаление зуба.

Очень жаль, потому что я любил эту фабрику. Не нашу квартиру наверху – она была детищем Марлен, и в конце концов из нее вышла невыразительная помесь нью-йоркского пентхауса с театральной подсобкой: всюду толстые балки, хромированные прибамбасы и раскладные диваны. Больше всего мне было жаль продавать мастерскую – еще не тронутый фабричный цех. Когда-то он принадлежал небольшой фирме, выпускавшей балетную обувь, и здесь ничего не менялось добрую сотню лет: окна с древними деревянными рамами от пола до потолка, вдоль стен металлические полки с выгоревшими рукописными ярлыками:

Туфли для чечетки мужские

Туфли для чечетки женские

Индивидуальные заказы

Туфли для джаза мужские

Чешки для девочек

Возврат

Пуанты женские

Образцы

С потока светят лампы дневного света, каждая в четыре трубки, на моей памяти не перегорела ни одна. В углу кладовой до сих пор лежит не меньше сотни новых трубок; они тонут в пыли и ждут своего часа, чтобы засиять. Каждая полка, каждое удобное местечко занято коробками со всяким барахлом, которое я собираю. Когда-нибудь все это пригодится мне для работы – или не пригодится, как знать. Я работаю на длинных исцарапанных сосновых скамьях. Когда-то на них раскладывали туфли, на кожаные подошвы набивали пластинки для чечетки, верх обтягивали атласом, расправляли, пришивали. Я до сих пор нахожу то обрывок шелковой ленточки в щели на полу, то клочок телячьей кожи глубоко в шкафу.

Когда мы покупали здание, риелтор сказал, что однажды на фабрику заезжала сама Анна Павлова. Во время австралийского турне звезда пожелала заказать коробку атласных пуантов. Случилось это, если не ошибаюсь, в 1926 году. Фабрика славилась цветными балетными туфлями, которых тогда не делали в Европе. Хорошая история, даже если и вранье. Я много раз представлял, как первая леди мирового балета плывет по темным коридорам: чувственный рот, шляпка колокольчиком, боа из перьев на шее, перчатки тончайшей кожи, крохотные башмачки.

Раз за разом я пытался воплотить ее в многослойных подвесных скульптурах, но ничего не получалось. Материя пересиливала дух. Я не мог сделать так, чтоб они танцевали. Мои композиции свисали отовсюду, все разных размеров. Многие так и остались на стадии первой прикидки.

– А я думал, скульптуры бывают только из Камня или глины, – сказал Томас, переступив порог мастерской. – В крайнем случае из металла. Словом, из чего-то тяжелого.

– Я раньше работал с глиной и бронзой, но давно за них не брался.

(Со времен Марлен.)

– Вот эта… бесподобна! – выдохнул Томас.

Он смотрел на самую большую «подвеску» в середине цеха. С рук фигуры свешивались абстрактные символы перемены, рождения, обновления. Понимаете, да? Обычное для художника помешательство на тайне Творения. Самая длинная рука – лента закаленной стали – вытянулась на четыре метра. Фигура должна была двигаться при малейшем дуновении, но я не Смог найти нужный баланс. Как ни бился, центр тяжести всегда оказывался где-то не там.

– Как называется? – спросил Томас.

– «Предвкушение». – Я приподнялся на цыпочки и слегка толкнул фигуру.

Она колыхнулась, передернулась – и застыла. Намертво. Надо было назвать ее «Разочарование». Мне стало тошно. Я так на нее надеялся. Казалось, она жаждет двигаться, только и ждет малейшего знака.

Она должна была запорхать, закивать, заплясать от легкого касания. Она должна была раскачиваться вверх-вниз, длинными плавными движениями, будто в любовном трансе.

Без остановки. Ей должно было хватать ветерка. Намека на ветерок. Да что там! Если верно найти точку равновесия, таким фигурам достаточно вздоха. Или даже воздушного поцелуя, сдутого с пальцев.

– Мне нравится, – сказал Томас. – Очень.

Молодец парень, уловил мою идею. Большинство из тех, кто приходит ко мне в мастерскую, не улавливают. Они, правда, прикидываются, что поняли, – ни на что другое они не способны. Настоящее искусство останавливает время, захватывает дух, намекает на тайны и страсти, познать которые не мечтает только глупец. Вот почему люди так рвутся приписать ему какой-то смысл. Оно будоражит и тревожит, поэтому мы хотим прибрать его к рукам, приручить.

А это ошибка. Большая ошибка. Когда мои посетители смотрят на скульптуры и ищут для них слова, мне думается: я сделал их собственными руками, но сам так и не понял. Где уж другим!

– С ней что-то не то, – сказал я Томасу. – Ее надо заставить двигаться.

– Как?

– Если б я знал!

Я задрал голову, как делал тысячу раз. Ответа по-прежнему не было. Меня только чуточку замутило, как всегда в последнее время при взгляде на собственные творения.

– Она должна быть лучше, – сказал я. – Что-то тут недоработано.

– Как я тебя понимаю. – Томас достал носовой платок, который в его ладошках выглядел полотняной ресторанной салфеткой, и вы – сморкался.

Глаза у него были на мокром месте, он будто бы сделался еще меньше. Правду говорят, хандра заразна. Над нами висела неподвижная фигура. Так в музее висит скелет доисторического чудища, застряв на грани полета и небытия. Птеродактиль имени Павловой.

Мой гость уселся на пол, взял предложенный бокал вина и завел рассказ о своей жизни.

– Мою мать звали Хоуп,[7]7
  Надежда (англ.).


[Закрыть] – начал он. – Она была красавица. И высокая, ужасно высокая. Ты не поверишь, но когда мама делала себе «бабетту», самую модную прическу шестидесятых, она не могла ездить в машине со мной и папой. Прическа упиралась в крышу и сминалась. А мама у нас была модница и терпеть не могла ни малейшего изъяна в облике. Поэтому ей постоянно приходилось выбирать между прической и семейными поездками.

– И? – спросил я. – Что же она выбирала?

Томас пожал плечами:

– Я ее не осуждаю. В юности она попала в финал «Мисс Австралии».

– А твой отец? Выходит, это он был…

– Маленького роста? Нет. Папа был одним из самых высоких мужчин в мире. На голову выше тебя, Арт. Длина его ноги от бедра до колена занесена в Книгу Гиннесса. Самая длинная бедренная кость за пределами Африки.

Томас допил вино. Я плеснул ему еще. Для такого коротышки он здорово умел пить.

– Насчет меня медицина пока не уверена. Может, генетический сбой. Врачи ничего не объясняли, но мама всегда думала, что это из-за Мэрилин Монро. Она обожала Мэрилин.

– Мэрилин Монро? – Похоже, мне требовалось добавить выпивки. Да поскорей.

– Пятое августа 1962 года, – пояснил Томас. – Я родился в тот самый день, когда Мэрилин обнаружили мертвой в кровати. Мама сидела в парикмахерской, ей делали укладку. И тут по радио сказали про Мэрилин. У мамы сразу же начались роды. Я был недоношенный – всего двадцать шесть недель. На тот момент я оказался самым маленьким новорожденным в истории человечества. Сам много лет числился в Книге рекордов.

Он достал бумажник и показал старую, потертую вырезку из газеты. Под снимком сообщалось: «Младенец, рожденный в день смерти Монро, пережил первый месяц», а на самом снимке рядом с младенцем для сравнения положили расческу. Она была длиннее ребенка. Томас вместе со мной склонился над вырезкой – изумленный, словно видел впервые.

– Меня уже здесь можно узнать, правда? – без тени шутки спросил он. – По глазам.

И в самом деле, я бы его узнал. На другой фотографии двое высоченных людей стояли рядом с врачом в белом халате. У отца Томаса действительно были очень длинные ноги. Его бедро приходилось почти вровень со стетоскопом на груди врача. Мать Томаса была сказочно хороша: ослепительная блондинка.

– Короче, мама потом говорила: смерть Мэрилин принесла в мир столько горя, что сам Бог отвлекся от дел. Поэтому я и вышел такой маленький.

– Создателя отвлекли, когда работа была сделана наполовину?

Томас кивнул:

– Вроде того.

Он оглядел свои ладони, повернул руки тыльной стороной и продолжил осмотр – как будто мог обнаружить, что у него всего девять пальцев или что Всевышний забыл про ногти.

– Мысль красивая, но полная хрень, – сказал я ему.

– Знаю. Все лажа. Не хватало еще всерьез поверить в эту белиберду. Представь, в какой бы я был заднице.

– По-моему, Томас, тебе хочется услышать, что твоя мама не права, и хотя бы две веские причины – почему не права. Так?

– Это необязательно, Арт.

– Нет, ты послушай, – настаивал я. – Во-первых, с чего бы Богу так убиваться из-за Мэрилин?

– Она была невероятно хороша, Арт. Сказочная красавица. Перед ней никто не мог устоять. Джо Ди Мадджио, Артур Миллер, Кеннеди…

– Да-да, я в курсе. Но при чем тут это? Бог может получить любую женщину, если захочет.

– Ты прав, – задумчиво кивнул Томас и протянул бокал за новой порцией вина. – Прав на все сто!

– Видимо, твоя мама имела в виду, что за смертью Мэрилин стоит что-то большее. И дело не просто в том, что блондинку нашли мертвой в кровати. Мама имела в виду, что Бог, как и весь мир, оплакивал погибшую невинность в общем. Я правильно понял?

Томас сделал большой глоток.

– Возможно.

– Этот номер тоже не проходит, – не согласился я. – По-моему, Господь видел кое-что и покруче, в смысле утраты невинности. Взять хоть заварушку с Адамом и Евой. Ева разбила Адаму сердце. Сперла у него ребро и дала деру. Тут-то невинность и накрылась медным тазом. Уж если бы Бог решил бросить нас на произвол судьбы, то куда раньше. Его довела бы Ева.

– Вряд ли мама когда-нибудь об этом задумывалась.

– Именно. Но и это еще не все. – Я вошел во вкус и очень гордился своим следующим доводом. – Давайте спросим себя: а правда ли Мэрилин была вся из себя сплошь невинная? Да, не очень счастливая. Издерганная. Да, у нее явно назрела серьезная депрессия. Да, она была из Затраханных Жизнью, это верно. Но неужели она была настолько невинна, чтобы отвлечь нашего Всевышнего? Оторвать художника от святого дела – творения человеческого существа? Знаешь, друг, не хочу сказать о твоей маме ничего плохого, но, по-моему, она зря наехала на Бога.