Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3"

Вечерний туман

Основные персонажи

Гэндзи, 50 лет

Удайсё (Югири), 19 лет, – сын Гэндзи

Принцесса с Первой линии, Вторая принцесса (Отиба), – дочь имп. Судзаку, вдова Касиваги

Миясудокоро – мать принцессы с Первой линии

Госпожа Северных покоев (Кумои-но кари), 31 год, – дочь Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё), супруга Югири

Государь-монах (имп. Судзаку) – старший брат Гэндзи, отец Второй и Третьей принцесс

Госпожа Восточных покоев (Ханатирусато) – бывшая возлюбленная Гэндзи

Госпожа Весенних покоев (Мурасаки) – супруга Гэндзи

Нёго Кокидэн – дочь Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё), супруга имп. Рэйдзэй

Куродо-но сёсё – сын Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё), младший брат Касиваги

То-найси-но сукэ – дочь Корэмицу, возлюбленная Югири

Удайсё, славившийся в мире степенным нравом и немало этим гордившийся, с недавнего времени беспрестанно помышлял о принцессе с Первой линии. Он часто бывал в ее доме, полагая, что воля покойного является достаточным для того основанием. С каждым днем, с каждой луной росло его чувство к ней, пока наконец не превратилось в неодолимую страсть.

Мать принцессы, миясудокоро, души в нем не чаяла, лишь его постоянные попечения и скрашивали ее однообразное, унылое существование. Удайсё никогда даже не намекал принцессе на свои нежные чувства, и ему казалось невозможным вдруг заговорить о них. Не лучше ли подождать? Со временем она убедится в том, сколь постоянен он в своих привязанностях, и он приобретет полную ее доверенность. А пока Удайсё старался использовать любую возможность, дабы побольше узнать о наружности принцессы, о ее душевных качествах. Сообщался он с ней по-прежнему через прислуживающих ей дам. Но вот, пока Удайсё пребывал в нерешительности, не зная, как открыть принцессе свою душу, миясудокоро неожиданно занемогла (поговаривали, что дело не обошлось без вмешательства злых духов) и переехала куда-то в Оно[94]94
  Оно – местность в провинции Ямато, недалеко от горы Хиэ. В настоящее время – один из районов Киото.


[Закрыть], где у нее был дом.

На ее решение уехать из столицы повлияло еще и то обстоятельство, что некий почтенный монах в сане рисси, с незапамятных времен являвшийся ее наставником в молитвах и не раз помогавший ей избавиться от преследовавших ее духов, не так давно заключился в горном монастыре, дав обет не спускаться в мир[95]95
  ...дав обет не спускаться в мир... – Отшельники, живущие в горах, как правило, давали обет либо на тысячу дней, либо на 12 лет.


[Закрыть], а как усадьба, принадлежавшая миясудокоро, находилась у самого подножия, она надеялась, что он все-таки сможет иногда навещать ее.

Удайсё позаботился о каретах и прислал передовых, которые должны были сопровождать миясудокоро в Оно. Братья же покойного Гон-дайнагона и не подумали ей помочь. У каждого были свои дела и заботы, разве могли они помнить о миясудокоро? Садайбэн поначалу проявлял некоторый интерес к принцессе и даже пытался намекать ей на свои нежные чувства, но, разочарованный неожиданным отпором с ее стороны, очень скоро перестал бывать на Первой линии. Один Удайсё упорно продолжал навещать принцессу, предусмотрительно не обнаруживая своих намерений.

Услыхав о том, что миясудокоро готовится к оградительным службам, он поспешил прислать вознаграждения для монахов, одеяния чистоты[96]96
  Одеяние чистоты – платье белого (реже – желтого) цвета из шелка, которое полагалось носить во время поста.


[Закрыть] – словом, позаботился обо всех мелочах. У больной же не было сил даже поблагодарить его.

– Господин Удайсё обидится, если ему напишет кто-то из дам, – всполошились ее прислужницы. – При том положении, какое он занимает в мире…

В конце концов Удайсё написала сама принцесса. Почерк у нее оказался весьма изящный, и, хотя письмо состояло всего из нескольких строк, оно было написано с таким достоинством и такой сердечной теплотой, что Удайсё долго не мог отложить его.

Он стал писать к ней часто, надеясь, что она снова ответит ему.

Опасаясь, что госпожа Северных покоев в конце концов заподозрит неладное, Удайсё не решался ехать в Оно, хотя ему очень этого хотелось.

Но вот настали десятые дни Восьмой луны, пора, когда так прекрасны осенние луга, и Удайсё почувствовал, что не в силах более сдерживать своих чувств.

– Я слышал, что монах Рисси спустился с гор, – как бы между прочим сказал он супруге. – Мне не хотелось бы упускать столь редкую возможность побеседовать с ним. Последнее время он не покидает горной обители. Заодно навещу и миясудокоро. Говорят, она совсем плоха.

И Удайсё выехал в Оно в сопровождении пяти или шести самых преданных телохранителей, облаченных в охотничье платье.

Оно не так уж далеко от столицы, и пологие холмы Мацугасаки вряд ли могут сравниться с настоящими горными кручами, но очарование осени чувствовалось и здесь.

Усадьба миясудокоро, совсем непохожая на столичные, была расположена в живописнейшем месте и радовала взор изящной простотой строений. Разумеется, это было не более чем временное жилище, но каждая мелочь носила на себе печать тонкого вкуса живущих здесь женщин, и даже в простой изгороди из хвороста было что-то изысканное.

В восточной части дома, очевидно считавшегося главным, в отгороженном помещении были установлены вылепленные из глины жертвенники. Сама больная занимала северные передние покои, а принцесса помещалась в западных. Миясудокоро попыталась было убедить дочь остаться в столице.

– Этот дух весьма опасен, – говорила она, но принцесса:

– О нет, не могу я расстаться с вами, – заявив, последовала за матерью.

Опасаясь, как бы злой дух не повредил и ей, миясудокоро, поместив дочь отдельно, запретила ей входить в свои покои.

В доме не нашлось даже места, где можно было бы достойно принять гостя, и Удайсё усадили у занавесей, отделявших покои принцессы. Тем временем дамы поспешили передать его послание госпоже.

– У меня недостает слов, чтобы выразить вам свою признательность… – ответила миясудокоро. – Подумать только, приехать в такую даль… Право, как ни мало у меня сил, я чувствую, что должна задержаться в этом мире хотя бы для того, чтобы как-то отблагодарить вас…

– Я надеялся, что смогу проводить вас сам, – сказал Удайсё, – но, к сожалению, мне пришлось выполнять некоторые поручения господина с Шестой линии. Впрочем, обремененный делами, я непростительно пренебрегал вами и потом, хотя, поверьте, никогда не забывал… Могу ли я рассчитывать на ваше снисхождение?

Принцесса находилась за занавесями во внутренних покоях и старалась ничем не выдавать своего присутствия, но, поскольку это временное жилище было весьма невелико, Удайсё не мог не ощущать, что она где-то рядом. Время от времени до его слуха доносился нежный шелест платья, и сердце его замирало: «Это она!»

Когда посланница миясудокоро ненадолго удалялась, чтобы передать его слова госпоже, он беседовал с Сёсё и другими прислуживающими принцессе дамами.

– Немало лет прошло с тех пор, как я начал посещать вас, – говорит он. – Я всегда старался быть вам полезным, и мне досадно, что со мной обращаются как с чужим. Меня неизменно сажают за занавесями, и я до сих пор не могу сообщаться с вашей госпожой без посредников. Я к этому не привык. Возможно, я кажусь вам чересчур чопорным, многие, наверное, даже посмеиваются надо мной… Увы, мне остается лишь сожалеть, что я был слишком благоразумен в юности, когда не обременяли меня ни лета, ни чины. Будь я легкомысленнее, я бы не чувствовал себя теперь таким новичком. Дожить до моих лет, ни разу не выйдя за рамки приличий, – ну где еще вы найдете такого глупца? Так или иначе, пренебрегать столь важной особой в самом деле неразумно.

– Теперь просто неприлично отвечать ему через посредника, – сочувственно перешептываются дамы.

– Неужели его жалобы не найдут отклика в вашем сердце? – пеняют они принцессе. – Только женщина, лишенная всякой чувствительности…

– Я понимаю, что должна поблагодарить вас вместо матушки, ибо, к сожалению, она не может сделать этого сама, – передает принцесса. – Но все эти дни я ухаживала за больной, страдания которой были ужасны. Увы, я сама еле жива, и у меня нет сил, чтобы ответить…

– Это и есть ответ принцессы? – спрашивает Удайсё и, выпрямившись, добавляет:

– Должен вам сказать, что состояние вашей матушки чрезвычайно тревожит меня, может быть, даже больше, чем если бы я сам был болен. И как вы думаете почему? Возможно, вы сочтете мои слова дерзкими, но позволю себе заметить, что, пока ваша почтенная матушка окончательно не оправится, все ваши близкие будут уповать только на вас, а потому чрезвычайно важно, чтобы вы сохраняли присутствие духа. Обидно, что вы относите мои попечения исключительно к ней, отказываясь замечать, сколь много значите для меня вы сами.

– Ах, и в самом деле… – вздыхают дамы.

Солнце готовилось скрыться за краем гор, легкий туман окутал вершины, сгустились горные тени. Чувствуя приближение ночи, зазвенели цикады (339), у изгороди в вечерних лучах сверкали яркие венчики гвоздики «ямато» (340). В саду привольно сплетались цветы, журчание ручьев навевало прохладу, ветер, прилетающий с горных вершин, приносил с собой шум сосен. Когда сменялись беспрерывно читавшие сутру монахи, слышался звон колокольчика; голоса монахов, уходящего и заступающего, соединяясь воедино, звучали особенно внушительно. Все вокруг располагало к печальным раздумьям, и Удайсё не хотелось уезжать.

Скоро до него донеслись звуки, говорящие о том, что монах Рисси приступил к обрядам, послышался голос, торжественно произносивший слова молитв.

Тут сообщили, что состояние больной резко ухудшилось, и дамы поспешили в ее покои, а как в этом временном жилище прислужниц было немного, рядом с принцессой почти никого не осталось… Вокруг было тихо. «Вот и случай высказать ей свои чувства…» – подумал Удайсё. Приметив же, что туман дополз до самой стрехи, сказал:

– Найду ли я теперь дорогу обратно? Право, не знаю, как и быть…

 
Сердце чаруют
Горы, едва различимые
В вечернем тумане.
Сумею ли отыскать
Дорогу назад, в столицу?
 

 
– Горную хижину
Плотной стеной окружил
Вечерний туман,
Но удержит ли он того,
Чье так изменчиво сердце? —
 

ответила женщина.

Ее тихий голос вселил в сердце Удайсё надежду, он и думать забыл о возвращении.

– Должен признаться, что я в замешательстве, – сказал он. – Дороги, ведущей к дому, я не вижу, вы же гоните меня прочь, не позволяя остаться здесь, за изгородью из тумана.

Мудрено было не понять, на что намекает Удайсё, но принцесса упорно молчала. Она давно уже догадывалась о его чувствах, но привыкла делать вид, будто ничего не замечает, и теперь, когда он решился наконец открыто упрекнуть ее, была немало раздосадована.

Как ни огорчало Удайсё молчание принцессы, он понимал, что вряд ли когда-нибудь обстоятельства будут больше ему благоприятствовать. «Пусть она сочтет меня грубым и бесчувственным, – думал он, – по крайней мере выскажу ей все, что накопилось у меня на душе».

– Эй, кто-нибудь! – позвал Удайсё, и к нему приблизился один из самых преданных его прислужников – юноша, имевший чин сёгэна в той же Правой охране и недавно получивший Пятый ранг.

– Мне непременно нужно поговорить с достопочтенным монахом, – сказал Удайсё. – До сих пор он был занят оградительными службами, и у него совершенно не оставалось досуга, но надеюсь, что скоро он позволит себе немного отдохнуть. Я останусь здесь на ночь и постараюсь увидеться с ним, когда кончится первая ночная служба. Некоторые из вас, – и он назвал имена, – останутся со мной. Слуги же пусть отправляются в мою усадьбу в Курусу – это недалеко отсюда – и накормят коней. Постарайтесь не шуметь. А то люди начнут судачить об этом случайном ночлеге в пути.

«Все это неспроста», – догадался Сёгэн и, поклонившись, удалился.

– Боюсь, что мне не отыскать теперь дороги, – небрежно сказал Удайсё, снова обращаясь к принцессе. – Не могу ли я переночевать в вашем доме? Я неприхотлив и готов, если вы мне позволите, провести ночь прямо здесь, у занавесей. Мне хотелось бы дождаться мудрейшего.

«Как неприятно!» – подумала принцесса. До сих пор Удайсё никогда не задерживался надолго в ее покоях и не позволял себе ничего предосудительного. Уйти к матери значило открыто выказать ему свое пренебрежение. И она осталась на месте, но отвечать отказывалась. Потеряв надежду добиться ответа, Удайсё улучил миг, когда одна из прислужниц прошла за занавеси с посланием от миясудокоро, и проскользнул вслед за ней.

Ночь еще не настала, но густой туман окутывал окрестности, и в покоях было темно. Прислужница испуганно оглядывалась, а принцесса, растерявшись, попыталась скрыться за северной перегородкой, но Удайсё удалось задержать ее. Сама она успела выскользнуть, но длинный подол ее платья мешал ей запереть перегородку. Тщетно пытаясь справиться с ней, принцесса дрожала, тело ее покрылось испариной. Дамы, совсем потерявшись от страха, не знали, чем ей помочь. Разумеется, они могли бы задвинуть засов с этой стороны, но Удайсё был важной особой, и так грубо отталкивать его…

– Ах, какой ужас! – восклицали они, рыдая. – Могли ли мы ожидать…

– Но почему мне нельзя побыть здесь? Неужели вам так неприятно мое присутствие? Я понимаю, что слишком ничтожен, но разве после стольких лет я не могу рассчитывать хотя бы на сочувствие?

Удайсё говорил тихо, стараясь не обнаруживать своего волнения, но принцесса не желала ничего слушать. Его признания показались ей оскорбительными, и она не сочла нужным даже ответить.

– Право, вы ведете себя словно дитя неразумное, – попенял ей Удайсё. – Я виноват лишь в том, что позволил этой тайной страсти овладеть своим сердцем. О, вы можете быть совершенно спокойны, без вашего согласия я не сделаю больше ни шага. Но когда бы вы знали, как нестерпима тоска, разбивающая сердце на сотни частей (341)! Могу ли я поверить, что вы до сих пор не догадывались о моих чувствах? И все же вы избегаете меня, делая вид, будто и ведать о них не ведаете! Потому-то я и решился… Я понимаю, что, дерзнув приблизиться к вам, уронил себя в ваших глазах, но у меня не было иного средства рассказать вам о тоске, иссушившей мне душу. Ваше пренебрежение обижает меня, но, уверяю вас, я никогда не позволю себе…

Удайсё говорил с искренним чувством и вместе с тем почтительно. Ему ничего не стоило отодвинуть перегородку, но он даже не попытался этого сделать.

– Неужели вам так важно сохранить меж нами хотя бы это жалкое подобие преграды? – улыбнулся он.

Право, мог ли Удайсё оскорбить чьи-нибудь чувства в угоду собственной прихоти?

Несмотря на нелестные слухи, принцесса показалась ему весьма привлекательной. Она была чрезвычайно тонка – не потому ли, что за последние годы ей довелось изведать немало горестей? Мягкие рукава ее домашнего платья сладостно благоухали, нежная женственность придавала особое очарование благородным чертам…

Ветер тоскливо пел в соснах, небо постепенно темнело, в саду звенели цикады, откуда-то доносились крики оленей, шум водопада; сливаясь воедино, эти разнообразные звуки сообщали ночи неизъяснимую прелесть. Даже самые заурядные люди не смогли бы заснуть, завороженные красотой ночного неба, поэтому в доме долго не опускали решеток. Когда же луна приблизилась к горным вершинам, безотчетная грусть овладела сердцем Удайсё, и слезы навернулись у него на глазах.

– Ваше молчание говорит отнюдь не в вашу пользу, – заметил он. – Женщина с чувствительным сердцем вряд ли позволила бы себе… Поверьте, на свете нет человека безобиднее меня. Я понимаю, что подобная неискушенность нелепа в моем возрасте, и все же… Именно такие, как я, легко становятся предметом насмешек, а подчас и оскорблений для неспособных на глубокие чувства жеманниц. Неужели вы думаете, что ваше откровенное пренебрежение охладит мою страсть? Я не верю, что вы до такой степени не знаете мира…

Упреки Удайсё привели принцессу в сильнейшее замешательство. Особенно неприятны были намеки на ее «знание мира», которое якобы должно было облегчить ей путь к сближению с ним. Принцесса сетовала на свою несчастную судьбу, ей было так горько, что хотелось умереть.

– Я знаю, что позволила себе впасть в заблуждение… – тихо сказала она и жалобно заплакала. – Но разве это дает вам право?

 
Доброе имя
Потеряв, рукава вечно мокрые
Получила взамен.
Вряд ли кому-то в жизни пришлось
Больше изведать горя… —
 

неожиданно для себя самой добавила она, и Удайсё повторил ее песню сначала про себя, потом шепотом вслух.

– Ах, лучше бы я этого не говорила! – посетовала принцесса.

– Простите, если я чем-то обидел вас, – сказал Удайсё и, улыбаясь, ответил:

 
– Даже если бы я
Не набросил тебе на плечи
Мокрое платье,
Разве скрыть удалось бы от мира
Поблекшие рукава?
 

Решайтесь же!

С этими словами Удайсё, к величайшему негодованию принцессы, попытался увлечь ее на место, освещенное лунным светом. Без труда преодолев сопротивление женщины, он прижал ее к себе.

– О, не отталкивайте меня, – говорил он, – разве вы не видите сами, сколь искренни мои чувства? Но без вашего согласия я никогда не посмею…

Тем временем ночь приблизилась к рассвету.

На небе не было ни облачка, и чистый лунный свет проникал в дом. Узкая стреха не мешала луне заглядывать прямо во внутренние покои. Испуганная принцесса все время старалась спрятать лицо, неизъяснимой грацией были проникнуты ее движения.

Удайсё завел речь о покойном Гон-дайнагоне. Говорил он спокойно и неторопливо, однако не преминул и теперь попенять принцессе за то, что она столь явно предпочитает ему ушедшего. Она же думала: «Увы, покойный не достиг высоких чинов, но я сумела примириться со своей участью, тем более что наш союз был признан всеми. И все же сколько обид пришлось мне вынести! А эта тайная связь – к чему приведет она? Будь он хотя бы чужим мне…[97]97
  Будь он хотя бы чужим мне... – Супруга Югири (Кумои-но кари) была сестрой покойного Касиваги, супруга Второй принцессы.


[Закрыть] Что подумает Вышедший в отставку министр? О, я знаю, весь мир поспешит осудить меня. Каково будет тогда Государю-монаху?»

Перебирая в памяти всех, кто был так или иначе с нею связан, принцесса приходила в отчаяние, понимая, что никакое сопротивление не поможет ей избежать дурной молвы. А миясудокоро – разве не дурно было оставлять ее в неведении? Раньше или позже она неизбежно узнает о случившемся и будет очень огорчена. «В вашем возрасте, – непременно скажет она, – следует быть благоразумнее».

– Уходите, пока совсем не рассвело, – молила принцесса Удайсё, не видя другого средства заставить его уйти.

– Вы просто невероятно бесчувственны! Даже утренняя роса может заподозрить неладное, если я стряхну ее с травы в столь ранний час! Но коль скоро вы настаиваете, то выслушайте меня по крайней мере. Вы, наверное, рады, что вам весьма ловко удалось избавиться от своего незадачливого поклонника, но должен вас предупредить, что, если вы и впредь будете обращаться со мной так жестоко, я не отвечаю за себя и за те недостойные мысли, которые могут у меня возникнуть.

Он медлил, не желая уходить, но, будучи действительно новичком в подобного рода делах, не решался настаивать. Ему было жаль принцессу, он боялся окончательно лишиться ее расположения, а потому посчитал, что для них обоих будет лучше, если он удалится, пока туман не рассеется и не откроет их тайны. Чувства его были в смятении.

 
– Я промок от росы,
Пробираясь сквозь чащу мисканта.
Неужели опять
Мне придется пуститься в путь,
В восьмислойном тумане исчезнуть?
 

Или вы думаете, что вам удастся высушить свое промокшее платье? – спросил он. – Но вы сами виноваты. Когда б не выгнали вы меня столь безжалостно…

«Да, дурной молвы не избежать, – думала принцесса, стараясь все же держаться подальше от Удайсё. – Но ведь „можно спросить у сердца“ (286), а оно скажет, что я чиста».

 
– Знаю: роса,
Обильно покрывшая травы,
Для тебя лишь предлог,
Чтобы снова мокрое платье
Мне на плечи накинуть…
 

Право, я не ожидала…

Как трогательно-прелестна была принцесса в тот миг!

Глядя на нее с состраданием, Удайсё терзался от стыда и раскаяния. Долгие годы храня верность завету покойного, он заботливо опекал этих женщин и вдруг, воспользовавшись их доверием, повел себя как самый обычный повеса! Но отступись он теперь – над ним наверняка будут смеяться!

Придорожные травы клонились под тяжестью росы. Удайсё пробирался по непривычным ночным тропам, и сердце его замирало то от страха, то от сладостного волнения.

Подумав, что его мокрое от росы платье может возбудить в сердце госпожи подозрение, он решил заехать в восточные покои дома на Шестой линии. Утренний туман еще не рассеялся. А уж там, в горах…

– Какая неожиданность! – удивленно зашептались дамы. – Похоже, что господин куда-то ездил тайно…

Отдохнув, Удайсё сменил промокшее платье. Здесь для него всегда были приготовлены прекрасные одежды – и летние и зимние. Извлекши из китайского ларца новое платье, дамы подали ему. Отведав утреннего риса, Удайсё отправился к Гэндзи.

В Оно он послал письмо, но принцесса не захотела его читать. С ужасом вспоминала она прошедшую ночь и замирала от страха при мысли: «Что, если узнает миясудокоро?» Но вправе ли она скрывать случившееся от матери? Увы, в этом мире так трудно что-нибудь утаить, один вид ее может возбудить догадки и любопытство, а уж если прислужницы проговорятся… Миясудокоро наверняка обидится, узнав, что дочь предпочла оставить ее в неведении. Не лучше ли попросить кого-нибудь из дам рассказать ей все как было? Она будет огорчена, но другого выхода, пожалуй, нет.

Мать и дочь всегда были близки друг другу, пожалуй, даже ближе, чем это обычно бывает, и никогда не имели друг от друга тайн.

В старинных повестях иногда рассказывается о девицах, скрывающих от родителей то, что давно уже известно всему миру, но принцесса ни в коем случае не принадлежала к их числу.

– Если до госпожи и дойдут какие-то слухи, она скорее всего не придаст им значения, – говорили дамы. – Так стоит ли мучить себя понапрасну?

Они сгорали от желания узнать, что написал Удайсё, и, увидев, что принцесса даже не притронулась к письму, недовольные, принялись ее увещевать:

– Неужели вы не ответите?

– Помимо всего прочего это просто неучтиво.

Вняв их настояниям, она в конце концов развернула письмо.

– Я во всем виновата сама, ибо проявила непростительную неосторожность, позволив господину Удайсё увидеть меня, – сказала она. – Но и его безрассудство достойно порицания. Мне трудно забыть об этом. Ответьте же ему, что я не буду читать его писем.

И она прилегла, недовольная их вмешательством.

В письме же Удайсё не оказалось ничего оскорбительного, напротив, оно было искренне нежным:

 
«Душу свою
В твоем рукаве, жестокая,
Оставив однажды,
Невольно обрек я себя
На путь бесконечных блужданий…
 

Право, душа не всегда послушна человеческой воле (78). Я не первый, но, увы, безысходна тоска… (342)».

Письмо было очень длинным, но дамы не решились прочесть его до конца. На обычное утреннее послание оно не походило, и все же, кто знает?.. Им было жаль принцессу, но вместе с тем их одолевали сомнения: «Что ждет ее в будущем?» Все эти годы Удайсё оказывал им большое внимание, и все же… Не охладеет ли он к принцессе, если она решиться сделать его своей единственной опорой? Миясудокоро и не подозревала о том, в какой тревоге пребывали близкие прислужницы ее дочери.

Больную по-прежнему преследовал злой дух, и состояние ее было весьма тяжелым, хотя иногда вдруг наступало улучшение и она обретала способность понимать, что происходит вокруг.

В тот день, когда закончились дневные службы, у ее ложа остался один почтенный Рисси, читавший молитвы. Довольный тем, что больной сделалось лучше, он сказал:

– О, я знал, что молитвы мои принесут вам облегчение, если только истинны слова будды Дайнити. При всем своем упорстве эти духи всего лишь жалкие, погрязшие в заблуждениях существа.

Монах говорил хриплым, резким голосом. Как и все отшельники, он был прямодушен и не любил прибегать к околичностям, а потому спросил:

– Давно ли Удайсё начал посещать принцессу?

– Я бы не сказала, что он посещает ее, – ответила миясудокоро. – Он был другом покойного Гон-дайнагона и, выполняя обещание, данное ему перед смертью, любезно заботится о нас. Вот и теперь приехал, желая справиться о моем здоровье. Он очень добр…

– Зачем вы это мне говорите? Уж от меня-то вы можете не скрывать правду. Сегодня, отправляясь на последнюю ночную службу, я видел, как из западной боковой двери вышел какой-то роскошно одетый мужчина. Туман был густой, и я не сумел как следует разглядеть его лицо, но слышал, как монахи говорили: «Это уезжает господин Удайсё. Вчера вечером он отослал карету в столицу, а сам остался ночевать здесь». И правда, от его платья исходил такой аромат, что у меня даже голова закружилась. Кто это мог быть, кроме Удайсё? Всем известно, что он питает слабость к хорошим благовониям. И все же я не одобряю этого союза. Несомненно, Удайсё человек великой учености. Он был совсем еще ребенком, когда покойная госпожа Оомия поручила мне молиться за него, да и потом я нередко оказывал ему услуги. Все это так, но боюсь, что принцессе не стоит тешить себя надеждами. Его нынешняя супруга – особа весьма твердого нрава. Она принадлежит к роду, достигшему вершины своего могущества, и пользуется в мире большим влиянием. У нее уже семь или восемь детей. Вряд ли принцессе удастся оттеснить такую соперницу. Да и стоит ли ей отягощать душу столь тяжким бременем? Ведь женщины, легко впадающие в заблуждение, подвергаются суровому наказанию – им суждено вновь и вновь возрождаться в женском обличье, блуждая среди вечного мрака… Ненависть супруги Удайсё станет непреодолимой преградой на ее пути. Нет, нет, я никак не могу одобрить этого союза, – говорит он, качая головой и вздыхая.

– Все это очень странно, – недоумевает миясудокоро, – Удайсё никогда не выказывал подобных намерений. Вчера я лежала в забытьи. Дамы, кажется, говорили, что он хотел задержаться, надеясь все-таки побеседовать со мной. Неужели он оставался здесь на ночь? В это трудно поверить. Такой степенный, такой осторожный человек…

Тем не менее в словах монаха не было ничего неправдоподобного. Миясудокоро и прежде замечала, что Удайсё неравнодушен к принцессе, но он был благоразумен и всегда вел себя безукоризненно, стараясь не подавать повода к сплетням. Уверенная, что он никогда не позволит себе ничего противного желаниям ее дочери, миясудокоро чувствовала себя в полной безопасности, но, очевидно, воспользовавшись тем, что в покоях малолюдно…

После того как монах удалился, миясудокоро призвала к себе госпожу Косёсё.

– Извольте объяснить мне, что произошло,– потребовала она.– Почему принцесса ничего не сказала мне? Трудно этому поверить, и все же…

Косёсё, как ни жаль ей было принцессу, подробно рассказала все с самого начала. Она не забыла ни о полученном утром письме, ни о словах, невольно сорвавшихся с уст госпожи…

– Возможно, господину Удайсё просто захотелось поделиться с принцессой мыслями и чувствами, которые до сих пор таил он в глубине души. Он проявил похвальную предусмотрительность и ушел задолго до рассвета. А что говорили вам? – Косёсё и в голову не приходило подозревать монаха, она полагала, что старой госпоже тайком сообщил эту новость кто-то из прислужниц.

Неприятно пораженная услышанным, миясудокоро молчала, лишь слезы катились по ее щекам. Вид ее возбуждал невольную жалость, и Косёсё подосадовала на свою откровенность: «Госпожа и без того плоха, к чему ей новые волнения?»

– Так или иначе, перегородка была заперта,– сказала она, стараясь представить дело в наиболее благоприятном свете.

– И тем не менее она позволила ему увидеть себя,– возразила миясудокоро.– Поистине непростительная неосторожность! Быть может, она невинна, но разве заставишь теперь молчать монахов и этих болтливых мальчишек-послушников? Увы, раз уж они начали судачить… И сможет ли кто-нибудь опровергнуть эти слухи, решительно заявив, что ничего подобного не было? А все потому, что ее окружают одни глупые и ветреные девицы…

Миясудокоро едва могла договорить. Измученная тяжкой болезнью и встревоженная услышанным, она совершенно пала духом. Ведь она так надеялась, что ее дочь хотя бы теперь станет жить сообразно своему высокому званию. Но после этой истории, которая, несомненно, повредит ее доброму имени…

– Попросите принцессу зайти ко мне. Лучше, если она придет теперь, пока я в сознании. Мне следовало бы самой отправиться к ней, но, увы, я и двинуться не могу. У меня такое чувство, будто я не видела ее целую вечность,– сказала миясудокоро со слезами на глазах.

– Госпожа зовет вас к себе,– передала принцессе Косёсё, посчитав, как видно, дальнейшие объяснения излишними.

Принцесса привела в порядок намокшие, спутанные на лбу волосы и сменила разорванное нижнее платье. После этого она долго медлила, терзаясь сомнениями. «Что думают обо мне дамы?– спрашивала она себя.– Матушка, наверное, ничего еще не знает, но со временем слухи дойдут и до нее. Она может обидеться, если я ничего ей не скажу». И, растерявшись, принцесса снова легла.

– Ах, мне что-то неможется… – пожаловалась она.– Наверное, я уже не поправлюсь, но, может быть, это и к лучшему. Такая слабость в ногах…

И она попросила дам растереть ей ноги. Когда принцессу одолевали мрачные мысли, она всегда чувствовала себя больной.

– Мне показалось, что кто-то намекнул госпоже на вчерашнее,– сказала Косёсё.– Она потребовала от меня объяснений. И мне пришлось все ей рассказать. Я заверила ее, что перегородка все время оставалась запертой, только в этом одном и погрешив против истины. Поэтому, если она вас спросит, не выдавайте меня.

Она не стала рассказывать принцессе о том, как сокрушалась миясудокоро. Итак, оправдались худшие предчувствия. Принцесса удрученно молчала, лишь слезы капали на изголовье. «Я приношу матушке одни горести,– думала она, и жизнь казалась ей беспросветно унылой.– Ведь это не первый случай. Как страдала она, когда судьба столь неожиданно для нас обеих связала меня с Гон-дайнагоном. Скорее всего Удайсё возобновит свои домогательства. Страшно даже подумать о том, что ждет меня впереди».

Все же она не уступила ему, и эта мысль доставляла ей тайную отраду. Нетрудно себе представить, как осудила бы ее молва, прояви она меньшую твердость. Однако она позволила мужчине увидеть себя – для женщины ее ранга этого было более чем достаточно, чтобы лишиться доброго имени. Право, что за несчастливая судьба!

К вечеру снова пришли от миясудокоро с просьбой пожаловать, и через маленькую кладовую, разделявшую их покои, принцесса прошла на половину матери. Миясудокоро почтительно приветствовала ее, хотя была очень слаба. Не желая нарушать приличий, она поднялась с ложа. – У меня здесь такой беспорядок,– говорила она.– Простите, что не смогла прийти к вам сама. Я не видела вас всего два или три дня, но у меня такое чувство, будто прошли долгие луны и годы. Печально, не правда ли? Можем ли мы надеяться на будущую встречу? Ведь даже если нам обеим удастся возродиться в этом мире, что толку? Мы вряд ли узнаем друг друга. Вот и получается, что лишь краткий миг суждено было нам прожить вместе. Право же, будь мы меньше привязаны друг к другу… По лицу миясудокоро катились слезы, и сердце принцессы болезненно сжалось. Однако она так и не решилась поделиться с матерью своими сомнениями и лишь молча смотрела на нее. Застенчивая и робкая от природы, принцесса не находила в себе довольно твердости, чтобы облегчить душу признанием. Приметив ее замешательство, миясудокоро не стала докучать ей расспросами. Она распорядилась, чтобы дамы зажгли светильник и поставили перед гостьей столик с угощением. Услыхав, что дочь отказывается от еды, миясудокоро сама принялась ее потчевать, но та так и не притронулась ни к чему. Одно радовало принцессу – что матери было немного лучше.