Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3"

Под деревом сии

Основные персонажи

Принц Хёбукё (Ниоу), 24—25 лет, – сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внук Гэндзи

Правый министр (Югири), 49—50 лет, – сын Гэндзи и Аои

Сайсё-но тюдзё, Тюнагон (Каору), 23—24 года, – сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Восьмой принц – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Ооикими, 25—26 лет, – старшая дочь Восьмого принца

Нака-но кими, 23—24 года, – младшая дочь. Восьмого принца

На Двадцатый день Второй луны принц Хёбукё совершил паломничество в храмы Хацусэ. Речь шла о старинных обетах, исполнение которых он давно уже откладывал. Не исключено, впрочем, что и теперь он вспомнил о них лишь потому, что слишком сильно было желание остановиться на ночлег где-нибудь в Удзи.

Многим в названии этой местности слышалось что-то чрезвычайно унылое (389), но в ушах принца оно звучало сладостной музыкой. Что ж, молодым годам свойственно легкомыслие.

Принцу Хёбукё сопутствовали почти все высшие сановники. О простых же придворных и говорить нечего, казалось, в столице не осталось ни души.

На берегу реки Удзи находилась великолепная усадьба, когда-то принадлежавшая министру с Шестой линии, а затем перешедшая по наследству к Правому министру, который заранее подготовил ее, чтобы принять принца Хёбукё. Предполагалось, что он сам встретит принца, когда тот будет возвращаться из Хацусэ, но неожиданно ему предписали удаление от скверны, и он принужден был отказаться от этой чести. Принц не скрывал своей досады, но, узнав, что встречать его будет не кто иной, как Сайсё-но тюдзё, обрадовался, понадеявшись, что тот поможет ему войти в сношения с особами, живущими на противоположном берегу реки. К тому же перед министром принц немного робел и чувствовал себя в его присутствии весьма скованно. В свите принца были многие сыновья Правого министра – Удайбэн, Дзидзю-но сайсё, Гон-тюдзё, То-но сёсё, Куродо-но хёэ-но сукэ.

Будучи любимцем Государя и Государыни, принц Хёбукё пользовался безграничным влиянием в мире, люди же, так или иначе связанные с домом на Шестой линии, просто души в нем не чаяли и называли его «наш принц».

Так вот, к приезду принца Хёбукё дом Правого министра был убран с изяществом, сообразным столь дикой местности. К услугам гостей были разные игры – «го», «сугороку», «таги», которые помогали им скоротать время до вечера.

Непривычно долгий путь утомил принца, а как остаться в доме министра на ночь отвечало его тайным намерениям…

Немного отдохнув, он велел принести кото и весь вечер услаждал слух музыкой. В таких удаленных от мира уголках звуки музыкальных инструментов, соединяясь с плеском волн, кажутся особенно звонкими. Дом же принца-отшельника находился совсем рядом – довольно было лишь раз оттолкнуться шестом, поэтому подхваченные ветром звуки музыки быстро достигли ушей Восьмого принца, и ему невольно вспомнилось прошлое.

– Как прекрасно звучит флейта! – восхищался он. – Хотел бы я знать, кто это играет? Когда-то я слышал, как играл на флейте бывший министр с Шестой линии. В его игре была особая прелесть, каждый звук, казалось, проникал до самой глубины души. Эта же флейта звучит так ярко, чисто и вместе с тем так величаво… В мое время в такой манере играл один Вышедший в отставку министр… Подумать только, сколько лет прошло с тех пор… Я давно забыл о музыке, луны и годы текут однообразной, унылой чередой… – И сердце принца мучительно сжалось. Мог ли он примириться с мыслью, что его дочерям до конца дней предстоит жить в этой горной глуши?

«Когда бы мне удалось найти для них покровителя! – думал он. – К сожалению, единственный, кого бы я желал видеть зятем, – это Сайсё-но тюдзё, но он и не помышляет о супружестве. А нынешние молодые люди так непостоянны…»

Мысли одна другой тягостнее теснились в голове несчастного старца, и весенняя ночь казалась ему бесконечной, тогда как на той стороне реки, где веселились захмелевшие путники, она пролетела, пожалуй, слишком быстро, и, глядя на неумолимо светлевшее небо, принц Хёбукё вздыхал, сожалея о том, что настала пора возвращаться в столицу.

Склоны гор тонули в неясной дымке, сквозь которую проглядывали цветущие вишни. На одних цветы «уже осыпались с веток», на других – «раскрылись едва» (382), над рекою склонились (397) покорные порывам ветра плакучие ивы, и их отражения в воде были столь прекрасны, что хотелось вовсе не отрывать взора от этой чудесной картины. А уж человек, для которого подобное зрелище было внове…

Сайсё-но тюдзё жаль было упускать столь редкую возможность увидеться с Восьмым принцем, но он не решался на глазах у всех переправляться через реку, зная, что люди не преминут осудить его. Тем временем от Восьмого принца принесли письмо, написанное изящной скорописью:

 
«Сквозь вечерний туман
Горный ветер донес до меня
Далекий голос.
Но встали грядой неприступной
Белые волны меж нами».
 

Догадавшись, что письмо получено из того самого дома, который давно уже волновал его воображение, принц Хёбукё прочел его с особым вниманием.

– Я сам отвечу, – сказал он.

 
«На реке Удзи,
Путь к тебе преграждая,
Вздымаются волны.
Так пусть же хоть ветер станет
Надежным посланцем мне!»
 

Сайсё-но тюдзё все-таки решил посетить горную обитель и взял с собой нескольких юношей, страстных любителей музыки. Переправляясь на противоположный берег, они наигрывали мелодию под названием «Воды реки».

Жилище принца пленило их своеобразной, чарующей красотой. К галерее, обращенной к реке, вели изящные мостики, на каждой мелочи лежала печать тонкого вкуса и благородных привычек обитателей усадьбы. Разумеется, все здесь было устроено иначе, чем в доме, который они только что покинули. Деревенского вида плетеные ширмы, скромное и вместе с тем изысканное убранство… Все было тщательно вычищено и готово к приему гостей. Превосходные старинные инструменты лежали так, словно давно уже… Настроив их в тональность «итикоцу», юноши заиграли «Деву из Сакура». Все горели желанием послушать, как принц играет на китайском кото, но тот, взяв кото «со», лишь изредка, словно нехотя, подыгрывал им. Потому ли, что он играл в непривычной для молодых людей манере, или по какой другой причине, но только все решили, что ничего более замечательного им еще не приходилось слышать.

Угощение тоже было прекрасное и как нельзя лучше отвечало обстановке.

В округе жило немало людей благородного происхождения, были среди них и весьма уже немолодые отпрыски высочайшего рода. Все они принимали в принце большое участие и всегда готовы были прийти ему на помощь. Вот и теперь все, кто мог, собрались в его доме, поэтому даже вино разносили прислужники вполне достойной наружности, хотя и несколько старомодно одетые.

Разумеется, мысль о юных дочерях принца, скрывающихся во внутренних покоях, волновала воображение многих. А каково было принцу Хёбукё? Сетуя на высокое звание, ограничивающее его свободу и не позволяющее следовать велению сердца, он печалился и вздыхал: «Неужели даже теперь?» В конце концов, не в силах более сдерживаться, сорвал прекрасную ветку вишни и отослал ее с прислуживавшим ему миловидным отроком дочерям принца, сопроводив запиской следующего содержания:

 
«В горной глуши
Повстречав цветущую вишню,
Ветку сорвал
И свою украсил прическу
Точно так же, как ты…
 

„И поля показались так дороги сердцу…“» (254). Девушки растерялись, не зная, как лучше ответить.

– Вам следует хорошенько обдумать ответ, но медлить тоже не стоит, – сказал кто-то из пожилых прислужниц, и старшая сестра, сочинив песню, поручила младшей записать ее:

 
«Ужель для того лишь,
Чтоб прическу свою украсить
Веткой цветущей,
Задержался весенний путник
У бедной хижины горной?
 

Право, „какие цветы привлекут теперь?.. “» (398).

Нака-но кими записала все это безупречно изящным почерком. Ветер гулял над рекой туда и обратно, перенося звуки музыки с одного берега на другой…

Скоро приехал Адзэти-но дайнагон, готовый согласно высочайшему повелению сопровождать принца Хёбукё в столицу, и окруженный еще более многочисленной свитой принц тронулся в обратный путь. Его спутники то и дело оглядывались, сожалея, что приходится расставаться с этим прекрасным местом, а сам принц утешал себя надеждой, что «когда-нибудь снова…».

Цветение было в самом разгаре, окрестные горы, окутанные легкой дымкой, представляли собой редкое по красоте зрелище, и немало китайских стихов и японских песен было сложено в их честь, но, к сожалению, я не потрудилась разузнать…

Недовольный тем, что столь поспешное возвращение помешало ему открыть девушкам свои чувства, принц Хёбукё стал часто писать к ним, уже не прибегая к помощи посредников.

– Отвечайте ему, – посоветовал Восьмой принц. – Постарайтесь только делать вид, будто не принимаете его излияний всерьез. А то он совсем потеряет голову. Этот принц славится на редкость пылким, изменчивым нравом. Трудно было ожидать, что он останется равнодушным, узнав о вашем существовании.

Отвечала принцу Хёбукё Нака-но кими, ибо Ооикими считала, что даже в шутку не может позволить себе…

В последнее время Восьмой принц казался особенно печальным. Как знать – не потому ли, что эта «томительная пора» (399) сама по себе располагала к унынию? Видя, что дочери его год от года становятся все прекраснее, он скорее огорчался, чем радовался. «Будь они безобразны, – думал он, – я еще мог бы примириться с тем, что им приходится жить в такой глуши». Денно и нощно преследовали его тягостные мысли, и сердце не знало покоя. К тому времени старшей сестре исполнилось двадцать пять лет, а младшей – двадцать три.

На тот год Восьмому принцу было предписано строгое воздержание. Томимый мрачными предчувствиями, он отдавал все свое время молитвам. Сердце принца давно уже не принадлежало этому миру, и помыслы целиком были сосредоточены на грядущем. Путь, перед ним лежащий, был ясен и чист, и лишь тревога за судьбу дочерей мешала его продвижению. Увы, близкие принца недаром предполагали, что при всей возвышенности его устремлений душа его не очистится даже в тот миг, когда придет пора расставаться с миром. Если бы нашелся человек, пусть даже заурядный, далекий от совершенства, но по крайней мере ничем не запятнавший своего имени, искренне готовый взять на себя заботы о его дочерях, принц немедля дал бы свое согласие. Когда б хоть одна из дочерей обрела надежную опору в жизни, он был бы спокоен за судьбу обеих, но, увы, до сих пор ему не встречалось человека, на которого он мог положиться. Его дочерям случалось получать любовные письма, иногда они привлекали внимание молодых паломников, останавливающихся на ночлег в их доме и желающих немного развлечься. Однако все эти молодые люди вели себя довольно высокомерно, как видно полагая, что к девушкам, живущим в такой глуши, вряд ли можно питать глубокие чувства, поэтому принц не разрешал дочерям отвечать им. У принца же Хёбукё, судя по всему, были весьма твердые намерения. Что ж, вероятно, именно так и было предопределено.

Той осенью Сайсё-но тюдзё получил звание Тюнагона. С каждым годом он становился все прекраснее, росло и его значение в мире, но тягостные думы все чаще омрачали чело.

Теперь он знал истину, но это еще более увеличивало его страдания. Право, легче было бы оставаться в неведении. Уносясь мыслями к последним дням Уэмон-но ками, он желал одного – целиком отдаться служению, чтобы облегчить бремя его и своих прегрешений. С трогательной нежностью опекая старую Бэн, он не упускал случая угодить ей, хотя и старался делать это незаметно, чтобы не возбуждать ничьих подозрений.

Однажды Сайсё-но тюдзё вспомнил, что давно не бывал в Удзи, и отправился туда. Была Седьмая луна. В столицу осень еще не пришла, но в окрестностях горы Отова дул холодный ветер, а склоны Макино начинали расцвечиваться осенними красками. Чем дальше в горы, тем прекраснее становился пейзаж, представавший его взору.

Восьмой принц был рад гостю более, чем когда-либо, и поспешил поделиться с ним своими тревогами.

– Я был бы вам чрезвычайно признателен, – сказал он, направляя разговор к предмету, более всего его занимавшему, – если вы найдете возможным наведываться к этим юным особам и после моего ухода. Смею ли я надеяться, что вы не оставите их своими заботами?

– Неужели вы думаете, что я забыл? Ведь мы уже говорили с вами об этом. Правда, я стараюсь избегать всего, что привязывало бы меня к этому миру, и мне нечего ждать от будущего, но, пока я жив, они могут во всем полагаться на меня. Это я вам обещаю, – сказал Тюнагон, и принц вздохнул с облегчением.

Стояла поздняя ночь. Вот из-за туч выплыла луна, озарив окрестности ярким сиянием. Видя, что она вот-вот скроется за горою, принц принялся читать молитвы, и звуки его голоса проникали до самой глубины души. Затем разговор перешел на прошлое.

– Как проводят эти дни в столице? – спросил принц. – Прежде в лунные осенние ночи люди собирались во Дворце и услаждали слух музыкой. Одареннейшие музыканты приходили, чтобы показать свое искусство, но ничто не волновало так воображение собравшихся, как нежнейшие звуки струн, доносящиеся из-за занавесей женских покоев. А как любезно сообщались друг с другом прислуживавшие Государю дамы! Разве можно было поверить, что дух соперничества снедает их сердца?

Так, женщины незаменимы в часы утех, большего от них и требовать невозможно, однако именно к ним с неодолимой силой влекутся сердца. Стоит ли удивляться тому, что их существование почитается греховным? Да, родительское сердце обречено блуждать во мраке (3), но разве сыновья доставляют нам столько волнений? За дочерей же не перестаешь тревожиться даже тогда, когда, казалось бы, пора примириться с тем, что все усилия тщетны и предопределения не избежать.

За этими рассуждениями скрывалось столь явное беспокойство за судьбу собственных дочерей, что сердце Тюнагона дрогнуло от жалости.

– Вам хорошо известно, как далеки мои помыслы от этого суетного мира, – сказал он. – Поэтому вас вряд ли удивляет отсутствие у меня каких бы то ни было пристрастий и талантов. Единственное, от чего я не могу отказаться, хотя и признаю всю тщетность этого занятия, – это музыка. Впрочем, даже мудрый Касё [150]150
  ...даже мудрый Касё... – Имеется в виду Кашьяпа, один из десяти великих учеников Шакья-Муни, который, согласно преданию, услыхав однажды звуки струн, вскочил и заплясал, забыв, что находится перед Учителем.


[Закрыть] когда-то вскочил и заплясал…

Судя по всему, ему очень хотелось снова услышать чудесную мелодию, которая так внезапно оборвалась в то туманное утро. Рассудив, что это будет первым шагом к сближению, принц сам прошел в покои дочерей и принялся их уговаривать.

В конце концов оттуда послышались робкие звуки кото «со», но еще миг – и музыка смолкла. В доме уже спали, над головой простиралось неизъяснимо прекрасное небо, и, казалось, не может быть ничего упоительнее этих звуков, внезапно нарушивших вечернюю тишину. Если б только девушки согласились сыграть еще, но, увы…

– Что ж, теперь, когда начало положено, – сказал принц, – мне остается во всем положиться на вас, на тех, у кого впереди долгое будущее…

И он удалился в молельню, произнеся на прощание:

280

 
– Пусть без меня
Эта бедная хижина
Придет в запустенье,
Верю: ты не нарушишь
Слова, данного мне.
 

У меня есть предчувствие, что мы больше не увидимся, – добавил принц и заплакал. – Потому я и позволил себе злоупотребить вашим вниманием и открыть вам свое сердце.

 
– В какой из миров
Ни попаду, буду верен
Клятве своей.
Эта бедная хижина
Связала нас навсегда, —
 

ответил Тюнагон. – Как только кончатся состязания в сумо, снова буду свободен, я непременно навещу вас.

Он призвал к себе старую даму, некогда так взволновавшую его своими непрошеными признаниями, и она рассказала ему все, что осталось не досказанным в прошлый раз.

Предрассветная луна освещала покои, так что не было ни одного темного уголка. Спрятавшись за занавесями, девушки любовались изящной фигурой гостя. В Тюнагоне не было заметно недостатков и слабостей, столь обыкновенных в молодых людях, держался он скромно, а говорил так рассудительно и так искренне, что они время от времени осмеливались отвечать ему.

Вспомнив, как быстро эти юные особы пленили воображение принца Хёбукё, Тюнагон невольно подивился своему хладнокровию. В самом деле, вряд ли кто-то другой стал бы медлить, получив столь явное свидетельство благосклонности родителя. Впрочем, нельзя сказать, чтобы его совершенно не тронули слова принца или чтобы союз с одной из его дочерей казался ему невозможным. Напротив, беседуя с девушками в такие вот тихие вечера или обмениваясь с ними трогательными посланиями, в которых шла речь о весенних цветах или осенних листьях, Тюнагон успел вполне оценить их достоинства и привыкнуть к мысли, что они должны достаться только ему, и никому другому.

Было еще темно, когда Тюнагон вернулся домой. Перед его мысленным взором неотступно стояло лицо принца, омраченное печальным предчувствием. «Как только минуют эти беспокойные дни, – думал он, – я непременно навещу его».

Принц Хёбукё тоже тешил себя надеждой, что осенью ему удастся съездить в Удзи полюбоваться алыми листьями. Пока же он довольствовался писанием писем. Впрочем, дочери принца не верили в основательность его намерений, а потому, не придавая его излияниям особого значения, отвечали ему весьма редко.

Наступила осень, и Восьмой принц, слабевший с каждым днем, решил, заключившись в горную обитель, целиком посвятить себя молитвам. Расставаясь с дочерьми, он дал им необходимые наставления.

– Никому не дано избежать последней разлуки, – сказал он. – Я не печалился бы так, будь с вами человек, способный вас утешить. Но, к сожалению, такого человека нет, и я в отчаянии, что оставляю вас без всякой поддержки. Однако вправе ли я из-за одной-единственной привязанности обрекать себя на вечные блуждания во мраке? Даже находясь рядом с вами, я не позволял себе предаваться мыслям о суетном мире, так стану ли я помышлять о нем после того, как мы расстанемся навсегда? Об одном прошу вас, не только ради меня, но и ради доброго имени вашей ушедшей матери, – избегайте поступков, несовместных с вашим высоким званием. Никогда не поддавайтесь на уверения ненадежных людей и не покидайте этой горной усадьбы. Лучше примиритесь с мыслью об исключительности вашей судьбы и приготовьтесь прожить здесь весь свой век. Как только вы утвердитесь в этом намерении, луны и годы пролетят для вас незаметно. Подумайте, разве не достойна уважения женщина, живущая вдали от мирской суеты и не дающая повода к сплетням?

Но будущая участь не волновала дочерей принца. «Разве мы сможем хоть на миг пережить отца?» – думали они, и его печальные речи повергали их в отчаяние.

Принцу давно уже были чужды мирские устремления, но до сих пор он всегда был рядом, и эта внезапная разлука стала для девушек тяжким ударом, хотя, разумеется, они понимали, что вовсе не жестокосердие привело их отца к такому решению.

Накануне того дня, когда принц должен был отправиться в горную обитель, он долго бродил по дому, с необычным для него вниманием рассматривая все вокруг. «Как же они, такие юные, будут жить здесь одни?» – думал он, обозревая непрочное временное жилище, в котором прожил столько лет. Еле сдерживая рыдания, он шептал молитвы, и трудно было остаться равнодушным, глядя на его прекрасное лицо.

Призвав к себе дам постарше, принц сказал:

– Надеюсь, что вы и впредь будете заботиться о барышнях. Упадок семейств, никогда не пользовавшихся влиянием в мире, очень часто остается незамеченным, мое же звание достаточно высоко, и, хотя моя судьба вряд ли может кого-то волновать, мне нестерпима мысль, что потомки мои обречены на жалкое, недостойное их существование. Боюсь, что им придется изведать немало горестей. Несомненно, печали, разочарования – неотъемлемые спутники человеческой жизни. Однако при любых обстоятельствах человек должен вести себя сообразно своему званию. Только тогда он сохранит незапятнанным свое доброе имя, да и совесть его будет чиста. Поэтому, если вам не удастся обеспечить барышням приличное положение – ведь мир неподвластен желаниям, – ни в коем случае не отдавайте их человеку недостойному, с которым союз будет для них бесчестьем.

Едва забрезжил рассвет, принц перешел в покои дочерей, чтобы попрощаться с ними.

– Постарайтесь не скучать без меня, – сказал он. – Не падайте духом и не забывайте о музыке – она послужит вам утешением. Увы, не все в этом мире подчиняется нашей воле. Вы должны смириться.

С этими словами он вышел, то и дело оглядываясь. Оставшись одни, девушки совсем приуныли. Не расставаясь ни днем, ни ночью, они черпали утешение в беседах.

– Когда б одна из нас покинула теперь этот мир, что сталось бы с другой?

– О да, все так неопределенно, и настоящее и грядущее… Что будет с нами, если судьба разлучит нас?

Они то плакали, то смеялись. Два существа с одной волей, с одним помышлением, сестры всегда были вместе, деля друг с другом и развлечения и заботы.

Однажды, когда срок, намеченный для молитв, близился к концу и девушки с нетерпением ждали возвращения отца, от него пришел гонец.

«Мне с утра нездоровится, не ждите меня сегодня, – передал принц. – Скорее всего это простуда, так что не волнуйтесь, я уже сделал все, что надобно. Ах, как хотел бы я увидеть вас…»

Испуганные и встревоженные, терзаемые мрачными предчувствиями, девушки отослали отцу теплые платья на вате. Прошло два, затем три дня, а ему все не становилось лучше. Изнемогая от беспокойства, сестры то и дело посылали гонцов в горную обитель.

– Ничего угрожающего в моем состоянии нет, – передавал принц дочерям. – Просто слабость… Как только здоровье мое немного укрепится, я, собравшись с силами…

Адзари заботливо ухаживал за больным, не оставляя его ни на миг.

– На первый взгляд ваша болезнь неопасна, – говорил он, – но, возможно, вы уже подошли к своему жизненному пределу. Подумайте, разумно ли волноваться теперь за судьбу дочерей? У каждого свое предопределение, не стоит омрачать душу суетными заботами.

Так Адзари наставлял принца, желая помочь ему порвать последние связи с миром.

– Вы не должны более покидать горной обители, – настойчиво говорил он.

Стоял Двадцатый день Восьмой луны. Глядя на унылое небо, девушки печалились, думая об отце, и ни на миг не светлел туман над вершинами… (387). На небо выплыла предрассветная луна и залила чистым сиянием речную гладь, но девушки, велев поднять решетки, смотрели только на горы. Скоро до них донесся отдаленный звон колокола, возвещавший рассвет, и тут как раз пришел гонец.

– Около полуночи господина принца не стало, – объявил он, обливаясь слезами.

Хотя последние дни сестры жили в постоянной тревоге, эта весть поразила их как нечто совершенно неожиданное. Их горе было так велико, что они не могли даже плакать и, упав, лежали ничком, безгласные, недвижимые.

Есть на свете разлука тяжелее? А ведь дочерям принца не пришлось даже проститься с отцом… Они страшились и помыслить, что хотя бы ненадолго переживут его, и теперь, рыдая, спрашивали друг друга: «Что же делать? Для чего нам жить?»

Увы, каждый путь имеет конец. Адзари, как и обещал, позаботился о погребальных обрядах.

– Когда бы нам позволили увидеть его… – просили девушки, но Адзари был неумолим.

– К чему? – отвечал он. – Все эти дни я удерживал принца от встречи с вами. Теперь вы должны позаботиться о том, чтобы как-то облегчить его участь. Смирение – вот что от вас требуется прежде всего.

Девушки попытались расспросить монаха о последних днях принца, но, к величайшей их досаде, им не удалось узнать никаких подробностей, ибо почтенный монах не допускал в свое сердце ничего, с этим миром связанного.

Восьмой принц давно хотел принять постриг, но не решался оставить без присмотра дочерей, ибо вверить их участь было некому. Так и получилось, что последние годы жизни он полностью посвятил дочерям, и неусыпные заботы о них, скрашивая его унылое существование, одновременно привязывали его к этому тщетному миру. Но, увы, ни те, кто уходит по последнему пути, ни те, кто, задержавшись, оплакивает ушедших, не властны в своих желаниях…

Весть о кончине принца была тяжким ударом для Тюнагона.

– Сколь все изменчиво в этом мире, – сетовал он. – Когда б я мог хоть раз еще поговорить с ним! Ведь так много осталось недосказанного…

Принц говорил ему в тот вечер, что они больше не увидятся, но Тюнагон не придал значения его словам, ибо принц часто говорил нечто подобное – острее прочих ощущал он непостоянство мира, понимал, что утром нельзя предугадать, что случится вечером. Но вряд ли и он предвидел, «что уже вчера иль сегодня…» (401).

Тюнагон отправил Адзари и дочерям принца полные искреннего участия письма. Он оказался единственным, кто прислал соболезнования, и девушки, как ни велико было их смятение, почувствовали себя глубоко растроганными.

Людям, потерявшим кого-то из близких, всегда кажется, что никому на свете не приходилось переживать подобного горя. Нетрудно вообразить, в каком отчаянии были дочери принца, оставшиеся без всякой опоры.

Подготовив все, по его мнению, необходимое для поминальных служб, Тюнагон отправил гонцов к Адзари. Затем, прибегнув к содействию госпожи Бэн, позаботился о том, чтобы девушки сумели достойно отблагодарить монахов.

Дочерям принца казалось, что на землю опустилась вечная ночь, а между тем наступила Девятая луна.

Окрестные луга и горы были особенно унылы той осенью, чаще обычного увлажнял рукава мелкий дождик. Листья, с тихим шелестом падающие с веток, плещущая по камням река, водопады слез – все это сливалось в единый бесконечный поток, и свет мутился в глазах сестер.

«Как бы и они не расстались с этим миром», – тревожились дамы, тщетно стараясь их утешить.

В доме также служили поминальные молебны, а в покоях принца собрались все его близкие, намереваясь пробыть здесь до окончания срока скорби. Обращая взоры к изображениям будд, оставшимся на память об ушедшем, они проводили дни в молитвах.

От принца Хёбукё часто приходили гонцы с соболезнованиями, однако девушки не отвечали. «Похоже, что Тюнагон оказался удачливее, – обижался принц. – Мною они явно пренебрегают…»

Он собирался поехать в Удзи, когда деревья, одевшись в осенний багрянец, станут достойными того, чтобы воспеть их в стихах, однако столь горестное обстоятельство не позволяло и помышлять об увеселительных прогулках в этой местности. Но вот кончился срок скорби, и принц, рассудив, что прошло уже довольно времени – не век же горевать, не век же лить слезы, – снова отправил в Удзи длинное послание. Сестры получили его дождливым холодным вечером:

 
«Осенней порой
Стонут в горах олени.
О чем думаешь ты
Вечерами, когда роса
Ложится на листья хаги?
 

Обидно, что Вы не хотите понять… Все вокруг располагает к печали. Право, когда еще „увядающие луга“ (402) могут таить в себе столько очарования?..»

– Мы действительно можем показаться ему невежественными провинциалками, – сказала Ооикими. – Ответь хоть теперь.

– Увы, я не понимаю, как вообще дожили мы до этого дня! – вздохнула Нака-но кими. – Думала ли я, что когда-нибудь снова возьму в руки кисть? Неужели прошло уже столько дней? О, какая тоска– Слезы застилали ей взор, и, отодвинув тушечницу, она сказала:

– Я не в силах писать. Подумать только, мы уже встаем, ходим, а ведь совсем недавно… Неужели и в самом деле всякое горе имеет пределы? О, я не могу с этим примириться!

Ее заплаканное личико было так прелестно, что у старшей сестры невольно сжалось сердце.

Гонец, вышедший из столицы под вечер, добрался до Удзи, когда было уже темно.

– Как же он вернется в столицу? – забеспокоились девушки. – Не лучше ли ему остаться здесь?

Однако гонец заявил, что должен вернуться немедленно, и, не смея задерживать его, Ооикими ответила сама, хотя и она не вполне владела еще своими чувствами:

 
«Слезы мои
Густым туманом упали
На горную хижину.
Где-то за ветхой оградой
Стонет, мне вторя, олень…»
 

К тому времени совсем стемнело, и знаки были едва различимы на темно-серой бумаге. Не заботясь об изяществе почерка, Ооикими полностью доверилась кисти, затем, свернув письмо, передала его гонцу. Когда гонец проезжал мимо горы Кохата, хлынул страшный ливень, но разве выбрал бы принц человека трусливого? Ни на миг не останавливая коня, гонец миновал почти непроходимые тростниковые заросли и быстро добрался до столицы. Его сразу же призвали к принцу, а поскольку он промок до нитки, принц особенно щедро вознаградил его.

Развернув письмо, принц Хёбукё увидел, что оно написано незнакомым ему почерком, куда более уверенным и утонченным, чем тот, к которому он успел привыкнуть. «Какая же из них старшая?» – гадал он и, не в силах оторвать взора от письма, долго не шел в опочивальню.

– Сначала он не ложился, потому что ждал гонца… – недовольно шептались дамы.

– Теперь не может расстаться с письмом…

– Видно, неспроста…

Впрочем, скорее всего им просто хотелось спать.

Поднявшись рано утром, когда все вокруг было еще окутано туманом, принц поспешил написать новое письмо:

 
«В утренней мгле
Подругу свою потеряв,
Стонет олень.
Могу ли я равнодушно
Стонам его внимать? (403).
 

Когда б слышали Вы мои рыдания…»

«Ответ должен быть учтивым, но не более, – подумала Ооикими. – До сих пор мы жили, не ведая печалей, под надежной защитой отца. К сожалению, нам пришлось пережить его, и теперь мы обязаны заботиться не только о собственном, но и о его благополучии, ибо до последнего мгновения он помышлял лишь о нас, и малейшая наша оплошность…»

Застенчивая и робкая по натуре, она так и не решилась ответить. Разумеется, это не значит, что Ооикими не способна была вполне оценить достоинства принца. Даже короткие послания, написанные его рукой, поражали удивительным изяществом почерка и слога, и, хотя не так уж много она получала писем, сравняться с принцем не мог никто, это было очевидно. Однако отвечать на эти утонченно-чувствительные послания Ооикими все же не считала возможным. «Да и что я могу ответить? – вздыхала она. – Я, которая, словно монах-скиталец, обречена доживать свой век в горной глуши?»

В то же время она никогда не отказывалась отвечать на теплые, полные искреннего участия письма Тюнагона. Срок скорби еще не кончился, когда он сам приехал в Удзи. Сестры помещались теперь в восточном переднем покое, где пол был опущен несколько ниже общего уровня[151]151
  ...пол был опущен несколько ниже общего уровня. – Знак особого почтения к памяти умершего и одновременно свидетельство того, что сестры соблюдают строгое воздержание.


[Закрыть]. Пройдя в дом, Тюнагон вызвал госпожу Бэн.

Чудесный аромат, наполнивший унылую обитель скорби, привел девушек в такое замешательство, что они не могли выговорить ни слова.

– Вам незачем избегать меня, – сказал Тюнагон. – Неужели вы станете противиться последней воле отца? Не лучше ли нам поговорить без посредников? Вы же знаете, я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить вас…

– Ах, разве мы предполагали, что доживем до этого дня? – ответила наконец Ооикими. – Поверьте, мы словно во сне и все не можем очнуться… Сияние солнца ослепляет нас, и мы не приближаемся даже к порогу…