Текст книги "РазNообразный Наполеон"

Бригадир Жерар знал, когда нужно остановиться. Он не какой-то там барон Мюнхгаузен, хотя и похож, очень похож. Многие отмечают сходство.

Вот сидит в кабачке отставной бригадир, крутит седые усы, опрокидывает стаканчик-другой и рассказывает истории о былых славных деньках. Привирает? А как же! Бахвалится? Куда без этого! И что тут интересного, а тем более – нового?

Давайте посмотрим на героя внимательно. Этьен Жерар – гусар. Род кавалерии Конан Дойл выбрал абсолютно правильно. Отчаянная храбрость в сочетании с неуемным хвастовством, дуэли, женщины… Все как положено. Да вы хоть поручика Ржевского вспомните! Гусар – если не приговор, то диагноз. Смелый врун, дамский угодник и, как правило, человек недалекий.

По правде говоря, «блистать умом» от них и не требовалось. Зачем? Живи ярко, умри молодым. «Гусар, который не убит в тридцать лет, не гусар, а дерьмо!» – легендарная фраза, которую приписывают и маршалу Ланну, и генералу Лассалю.

Этьен Жерар вполне соответствует хрестоматийному образу гусара. Только в нем все «гусарство» гипертрофированное. Храбрости на два эскадрона хватит, бахвальства – на полк. Или, как сказал бы вышеупомянутый Лассаль о Жераре, «…сплошные шпоры и усы и ни одной мысли, кроме как о женщинах и лошадях».

Вот мы и подходим к главному. Не будем выбирать слова. Этьен Жерар феерически глуп.

«Вы думаете? – закричал он. – Вы! Вы воображаете, что я выбрал вас за то, что вы умеете думать? Посмейте-ка сказать мне это еще раз! Вы единственный человек, который… впрочем, довольно!»

Император в рассказе «Как бригадир перебил братьев из Аяччо» так и не объяснил нам, почему Этьен Жерар – «единственный». Сами поймем. Именно глупость непостижимым образом помогает бригадиру выполнять самые сложные и ответственные задания. Нет, и храбрость, конечно, тоже, но все же вдохновенный идиотизм Жерара – его главное оружие.

Посудите сами. Бригадир постоянно попадает в плен, иногда по два раза за рассказ. В плен его берут все кому не лень – испанские партизаны, английские солдаты… И всякий раз не поддающийся рациональному объяснению поступок Жерара ставит врагов в тупик. Он ведь не вытаскивает самого себя за волосы из болота, он придумывает то, что под силу гению или… идиоту.

«Идиот», конечно, слово довольно обидное, можно заменить его на «уникальный дар», но суть от этого не меняется. Конан Дойл придумал героя, которому, кстати, он явно симпатизирует, для того, чтобы представить интересную для него эпоху в особом жанре. Ироничной исторической литературы. Это почти пародия, только довольно тонкая и созданная человеком, как минимум неплохо знающим историю.

Не всякую иронию мы сегодня можем оценить по достоинству. На мой взгляд, лучший из всех рассказов о Жераре – «Как бригадир убил лису». Но если вы хотя бы немного не разбираетесь в тонкостях Пиренейской войны и значимости для британских аристократов охоты на лис, то вы не засмеетесь там, где следовало бы. Замечу лишь, что сам Конан Дойл вдоволь посмеялся и над незадачливостью бригадира, и над традиционной британской спесью.

Кажется, я немного увлекся Жераром. В оправдание себе скажу, что бригадир – один из моих любимых книжных героев Наполеоновских войн. В «Подвигах» и в «Приключениях» есть и другой, невыдуманный герой. Великий император.

Он присутствует почти во всех рассказах, хотя бы в виде криков «Vive l’Empereur!». И собственной персоной – во многих.

«Когда императору требовалось доверенное лицо для услуг, он оказывал мне честь, вспоминая имя Этьена Жерара, хотя это имя частенько выпадало у него при распределении наград».

Слегка кокетничает бригадир. Карьеру он сделал вполне успешную, в двадцать восемь лет стал полковником, крестами за заслуги, да и другими почестями, его не обделяли. Он ведь выполнял важнейшие поручения. Секретные! Государственные! Деликатные! Наполеон не забывал о нем.

А каким изобразил императора Конан Дойл? В отличие от бригадира Наполеон у сэра Артура не такой уж и карикатурный. Какие-то клише писатель, безусловно, обыграл и поиронизировал, но в общем отнесся к императору с почтением.

«Ручаюсь, если бы вам случилось встретить его, не зная, кто он такой, вы бы увидели просто бледного, приземистого человечка с высоким лбом и хорошо развитыми икрами, в коротких узких штанах из белого кашемира и белых чулках, выгодно подчеркивающих форму его ног. Но, даже не зная его, вы были бы поражены его особенным взглядом, который бывал таким суровым, что мог повергнуть в трепет даже гренадера».

Конан Дойл все же британец. Великий миф про «маленького Бони» он проигнорировать не мог. Он даже его немного развил, заявив (устами Жерара), что император «любил окружать себя рослыми красавцами». Простим писателю это легкое прегрешение.

В целом Наполеон в его рассказах о Жераре выглядит вполне симпатично. О его «роли в истории» Конан Дойл не рассуждает. Это выглядело бы просто нелепо. Однако вот что делает сэр Артур, и делает мастерски.

Бригадир Жерар благодаря своим «подвигам» и «приключениям» перемещается во времени и в пространстве. Из одной кампании в другую, из жаркой Испании в холодную Россию, от славных побед к тяжким поражениям… А мы, даже сквозь иронию, видим эпоху и отношение самого Конан Дойла к ней.

Сэр Артур восхищается эпохой. Он видит в ней то, что замечают немногие. Не только безудержную отвагу, но и уважительное отношение к противнику. Благородство! Это – «джентльменская война», и Конан Дойлу это очень нравится. Он говорит: хотим мы того или нет, но Наполеон – главная фигура эпохи. И фанатичная любовь бригадира Жерара к императору отчасти, нет, не признание в любви от самого Конан Дойла, а дань великому человеку.

Сэр Артур ничего не драматизирует, более того, как мы уже знаем, он описывает происходящее с юмором. Юмор и позволяет ему сделать главный вывод. Период Наполеоновских войн – грандиозное приключение. Слишком легковесно? Для Конан Дойла совсем нет.

Приключения – то, что он ценил больше всего. Он даже свою автобиографию назвал «Жизнь и приключения сэра Артура Конан Дойла». Вот так.

…Налейте-ка еще стаканчик бригадиру Жерару! Как, все истории закончились? Жаль… Так хотелось услышать новые рассказы от человека, про которого сам император сказал: «У него самая тупая голова, зато самое отважное сердце во всей армии».

Глава третья
Наполеон и немцы

Вообще-то его звали Иоганн Пауль Фридрих Рихтер. Однако мир его знает под другим именем – Жан Поль. Немецкий писатель, родившийся в 1763 году, так восхищался Жан-Жаком Руссо, что взял себе псевдоним. Просто изменил свои имена на французский манер. Немцу Жану Полю приписывают весьма интересное высказывание: «Провидение дало французам империю земли, англичанам – империю моря, а немцам – империю воздуха».

…Немцы были, а страны под названием Германия еще не существовало. Существовала проблема – а кого, в принципе, считать немцами? Тех, кто говорит на немецком языке? Никак не получалось. Странное время… Германии – нет, а немцы – есть. А у немцев есть великие поэты, писатели, философы.

Они следят за происходящим не просто внимательно, но и с надеждой. Великая французская революция, Наполеоновские войны… Как они изменят их жизнь? Получат ли они что-нибудь кроме «воздуха»?

Жан Поль прославился сатирическими произведениями. Его более известные современники – люди серьезные. Время такое – они просто обязаны быть философами, хотя бы отчасти. И в это время, вместе с ними, живет человек, которого осмысливать и осмысливать. Если ты писатель. Философ. Немец, в конце концов.

Наполеон и немцы… Я выбрал троих. Скажу сразу: Иоганна Пауля Фридриха Рихтера, известного как Жан Поль, среди них нет.

«Не так ли, месье Готт?»

«Месье Готт» – так он его назвал при встрече. Гёте не обиделся и не стал поправлять императора. Дело было в Эрфурте, в 1808 году.

…Наполеон привез сюда труппу «Комеди Франсез», а император Александр I – три роскошных собольих шубы. Почему именно три? Не знаю, так написал Марк Алданов. По легенде, одну из этих шуб Наполеон взял с собой в русский поход. По другой легенде, собольи шубы перед русским походом заказал скорняку в Варшаве маршал Мюрат. Для себя и своего шурина. На многих картинах маршал и император изображены в одинаковых шубах.

Бог с ними, с шубами. В Эрфурте в 1808-м произошло много чего куда более интересного. Например, предательство Талейрана. Или, скажем, встреча императора с великим Иоганном Вольфгангом Гёте. «Месье Готтом»…

…Император увидел его фамилию в списке приглашенных на один из приемов и сразу попросил организовать встречу с Гёте. Когда-то Наполеон был сильно увлечен «Страданиями юного Вертера», и не только в своей собственной юности. Говорят, что книга была с ним и в Первом итальянском, и в Египетском походах. Наполеону очень хотелось лично пообщаться с автором. Встреча состоялась 3 октября 1808 года во дворце веймарского герцога Карла-Августа.

Гёте пришел во дворец около одиннадцати часов, император завтракал. Завтраки в спокойные дни – единственный прием пищи, во время которого Наполеон не спешил. Гёте подошел на «подобающее» расстояние и остановился. Император внимательно на него посмотрел и сказал: «Vous кtes un homme!» («Вот – человек!»)

Потом найдется немало людей, которые переведут слова Наполеона по-другому. Они, дескать, в действительности означали: «Какой видный мужчина!» Оправдывается такой «перевод» продолжением разговора. Император спросил Гёте про возраст и, узнав о том, что поэту уже шестьдесят, заметил, что тот прекрасно выглядит.

Нет, конечно же, Наполеон назвал Гёте человеком. Он хотел польстить – он это сделал. Император любил и умел очаровывать людей. И в литературе неплохо разбирался. Вкусы у него пусть и своеобразные, но оценить талант он точно мог. Гёте он ценил высоко. К тому же ему хотелось нравиться немецкой «просвещенной элите», а лесть – оружие надежное.

Наполеон пошел дальше и сказал Гёте, что считает его «первым драматургом Германии». Тут уже поэт возразил, сослался на Шиллера и Лессинга. Приятный разговор о литературных предпочтениях продолжился, мы еще к нему вернемся.

…Иоганн Вольфганг Гёте оказал большое влияние и на Байрона, и на Пушкина. Байрон прожил тридцать шесть лет, Пушкин – тридцать семь. По тем временам не так уж и мало. Они не «умерли молодыми», но жили быстро. А Гёте умер почти в восемьдесят три года. Он никогда никуда не торопился. Он писал «Фауста» почти шестьдесят лет. Первая часть вышла как раз в год его встречи с Наполеоном, вторая – уже после смерти императора.

Да, он точно не торопился. И ведь не скажешь, что жизнь Гёте была скучной и размеренной. Он человек очень эмоциональный, даже со странностями. Когда умерла его жена Кристиана, сверхчувствительный Гёте не смог заставить себя зайти к ней в комнату и проститься. Такой человек. Не все понимали его, и любили немногие. Однако в жизни Гёте точно есть как минимум одна константа. Наполеон.

Он все время вспоминал о нем. Он очень часто заводил разговор о нем даже тогда, когда повода порассуждать о Наполеоне вроде и не было. Гёте сам находил повод. В том числе в последние годы жизни, а умер великий немец в 1832-м, через десять лет после смерти великого императора.

Как раз эти десять лет рядом с Гёте был Иоганн Петер Эккерман – его друг и секретарь, литературовед и писатель. Он оставил нам в наследство знаменитые «Разговоры с Гёте». Имя Наполеона всплывало в этих разговорах очень часто.

1831 год.

Мы заговорили о Наполеоне.

– Что и говорить, – сказал Гёте, – на него стоило взглянуть. Квинтэссенция человечества!

– И это сказывалось на его наружности?

– Он был квинтэссенцией, – отвечал Гёте, – и по нему было видно, что это так, вот и все.

Как он это понял, про «квинтэссенцию»? С одного взгляда? На той самой встрече? О ней Гёте тоже очень любил вспоминать.

…Там были и другие люди. Сначала Талейран и Пьер Дарю, генерал – квартирмейстер французской армии и генерал Савори. Талейран молчал, происходящее его не сильно интересовало. Савори вообще говорил мало. Дарю, гений в вопросах коммуникаций и снабжения, но при этом человек прекрасно образованный, член академии, беседу поддерживал.

Разговор о литературе начал именно Дарю. Лесть – в меру, хорошее знание предмета. Дарю вспомнил, что Гёте когда-то переводил «Магомета» Вольтера. Тут император вмешался. Ему пьеса Вольтера категорически не понравилась. Он объяснил почему. Нельзя, чтобы «покоритель мира» изображал самого себя «в столь неприглядном свете». Гёте не успел ни возразить, ни согласиться. Император мгновенно перевел разговор на сочинения своего гостя, на столь почитаемого им «Вертера».

…За год до встречи в Эрфурте Гёте назвал Наполеона «величественнейшей фигурой, какая только возможна в истории». Это было в январе 1807-го, а годом раньше, осенью 1806-го, в Веймаре, где жил Гёте, бесчинствовали французские солдаты. В дом поэта они тоже ворвались, ночью, но что там произошло – доподлинно неизвестно. Видимо, ничего «сверхужасного», раз ни Гёте, ни его жена не вспоминали об этом. В любом случае даже пережитые «ужасы войны» не изменили отношения поэта к Наполеону. Восторг, перманентный восторг! Личная встреча чувства укрепила.

«Qu’en dit Mr. Gott?» («Что скажете, месье Готт?») Наполеон высказывал какую-то мысль и сразу же интересовался мнением собеседника. Гёте это нравилось необыкновенно. «…Меня поразило разнообразие, с коим он выражал свое одобрение. Редко он слушал неподвижно – либо задумчиво кивал головою, либо говорил „Oui“ („Да“) и „C’est bien“ („Это хорошо“) или что-то в таком роде.

«Вертера» Наполеон знает прекрасно. «Сделав различные, абсолютно верные, замечания, он указал на одно место и спросил: „Почему вы это сделали? Это неестественно“; далее он пространно и очень верно разобрал это место. Я слушал его с веселым лицом и отвечал с довольной улыбкой: я не помню, чтобы когда-нибудь кто-нибудь сделал мне такое замечание, но я нахожу его справедливым и признаю, что в этом месте и вправду есть нечто противоестественное».

Такое трудно себе представить. Великий поэт пришел к французскому императору, властелину Европы. Они разговаривают. В комнату постоянно заходят какие-то люди, решаются какие-то дела. Наполеон, что-то вспомнив, обращается к Дарю и спрашивает его о контрибуциях. Получает ответ и снова говорит с Гёте о «Вертере». Нить совершенно не потеряна!

Появляется маршал Сульт, чтобы сообщить неприятные известия из Польши. Гёте отходит вглубь комнаты. Там, у входа, Савари, Бертье, кто-то еще. Император про него не забывает. Проходит немного времени, и, как выразился сам Гёте, он «умелым маневром» отделяет его от стоящих рядом людей и снова общается только с ним, «приглушенным голосом».

Потом начался сумбур. Наполеон не то чтобы потерял интерес к Гёте, но вынужден был постоянно отвлекаться. Гёте посмотрел на камердинера, тот кивнул ему, и поэт покинул императора, договорившись о новой встрече. Они будут, но уже совсем другие.

«Я охотно готов признаться, что ничего более возвышенного и радостного не могла подарить мне жизнь, чем встречу с французским императором, да еще такую. Не вдаваясь в детали беседы, я могу сказать, что никогда еще ни один человек, занимавший высокое положение, не принимал меня этаким вот образом, с каким-то особенным доверием, можно сказать ставя меня в положение равного себе и всячески показывая, что считает мою натуру соразмерной его собственной» (из письма книгоиздателю Котте, 2 декабря 1808 года).

Очарованный? Околдованный? Отчасти да. Еще раз повторю: мало кто умел так располагать к себе людей, как Наполеон. И все же случай с Гёте особенный. Император не просто хотел «понравиться» – ему было интересно. По-настоящему. Гёте это почувствовал. Он был человеком очень чувствительным, как все поэты. И одновременно – философом, как многие немцы. Нужно, правда, признать, что в его оценке Наполеона «поэтического» гораздо больше «философского».

…Наполеон на Святой Елене надиктовывал Лас Казу и другим «легенду о самом себе». Правды в ней все же больше, чем вымысла. Большую часть вымысла откровенной ложью тоже не назовешь. Беру на себя смелость утверждать: он так это запомнил, он был уверен, что так и было. Есть такое свойство у великих людей.

Большая часть того, что говорил Гёте в последние десять лет своей жизни, записано Эккерманом. Нужно ли было ему что-то придумывать? Не знаю. Приукрашивать – наверняка. Эккерман ведь тоже писатель. Опять-таки Гёте уже старик… Но старик, сохраняющий ясность ума. Это легко проверить на примере его высказываний о Наполеоне. Он не путается ни в воспоминаниях, ни в оценках. Полагаю, что после эрфуртской встречи мнение Гёте о Наполеоне сформировалось окончательно и он его уже не менял. Так что для того, чтобы понять – какой он, «Наполеон Гёте», вполне хватит его разговоров с Эккерманом. И много цитат для этого не понадобится.

…Как-то Эккерман вспомнил о Египетском походе Наполеона.

– Меня удивляет, – сказал я, – что Наполеон в таком юном возрасте так легко и уверенно играл мировыми событиями, как будто он имел в прошлом многие годы практики и опыта.

– Дорогое дитя, – сказал Гёте, – это врождено великому таланту. Для Наполеона мир был тем же самым, чем для Гуммеля его рояль. То и другое нас изумляет, мы не постигаем ни того ни другого, и однако это так, и мы это видим своими собственными глазами. Наполеон велик в особенности тем, что он при всяких обстоятельствах оставался самим собою: перед сражением, во время сражения, после победы, после поражения – он всегда крепко стоял на ногах и знал ясно и твердо, что надо делать. Он всегда был в своей стихии, никакая неожиданность не застигала его врасплох, точно так же, как и для Гуммеля было безразлично, сыграть ли адажио или аллегро, в басу или в дисконте. Вот эта-то легкость и есть характерная черта всякого настоящего таланта, проявляется ли он в искусстве мирного творчества или войн, в игре на фортепьяно или в маневрировании пушками.

Совсем не случайно Гёте сравнил Наполеона с композитором и пианистом-виртуозом Иоганном Гуммелем. Одна из самых известных цитат Гёте – «Величие искусства яснее всего проявляется в музыке». При этом литератору Гёте было совсем неясно, как рождается музыка, он не понимал это разумом, а потому много раз повторял, что ее природу «никто не в состоянии точно уяснить».

Так и Наполеон для Гёте – нечто непостижимое. Для Гёте он пример некоего «демонического начала». Совсем незадолго до смерти он сказал Эккерману: «Разум и рассудок бессильны его объяснить, моей натуре это начало несвойственно, но я ему покоряюсь».

Объяснить он все же пытался, и не раз. «Поневоле напрашивается мысль, что демоны, дразня людей и подшучивая над ними, временами посылают к ним колоссов, настолько привлекательных и великих, что все стремятся им подражать, но никто не достигает их величия». Кто же эти «великие»? Гёте называет Моцарта, Рафаэля, Шекспира. И добавляет: «Столь же недосягаем и Наполеон».

Гений демонического происхождения… Все просто? Нет, тогда бы сам Гёте не был бы великим мыслителем. Он все-таки продолжает объяснять. «То божественное озарение, которое порождает из ряду вон выходящее, нераздельно с молодостью и продуктивностью, а ведь Наполеон был одним из продуктивнейших людей, когда-либо живших на земле. Да, да, дорогой мой, не обязательно писать стихи или пьесы, чтобы быть продуктивным, существует еще продуктивность поступков, и в некоторых случаях она выше той, другой».

Сочетание мистического и естественного… Такой Наполеон получался у Гёте. Наверное, у создателя «Фауста» он и не мог быть другим. До конца жизни Гёте восхищался Наполеоном, никто из «великих» не вызывал у него столь сильных чувств. Потому они так часто разговаривали с Эккерманом об императоре, потому Гёте и сказал однажды своему другу и секретарю: «Его жизнь была шествием полубога от битвы к битве, от победы к победе. О нем смело можно сказать, что судьба его стала такой блистательной, какой до него мир не знал, да и после него вряд ли узнает, именно вследствие такого непрерывного озарения. Да, голубчик мой, этому никто подражать не может».

Дуновение Гейне

У Генриха Гейне тоже была своя «встреча с Наполеоном». Совсем не такая впечатляющая, как у Гёте, но все же…

2 ноября 1811 года. Родной город поэта, Дюссельдорф, принимает императора Франции.

«Когда я пробивался сквозь огромные толпы народа, то думал лишь о деяниях и сражениях этого великого человека; мое сердце билось в такт генеральному маршу – а еще я думал о полицейских патрулях и штрафе в пять талеров за пересечение дороги, по которой проедет Monsieur Le Grand. И вот Наполеон со своим сопровождением проскакал вдоль аллеи; деревья кланялись в его сторону, когда он проезжал под ними. Народ громогласно приветствовал своего правителя многократными возгласами „Да здравствует император!“».

Гейне всего четырнадцать лет. Увидел он только, как окруженный свитой Наполеон проскакал по алее дворцового сада. Вся «встреча». А запомнил тоже на всю жизнь.

Все историки, от академика до школьного учителя, точно запоминают одну цитату Гейне: «Наполеон дунул на Пруссию, и ее не стало». Лучше об уничтожении прусской армии в 1806-м не скажешь. Непатриотично? Не будем забывать о времени и о том, кто произнес эти слова.

«Он был от природы провокатором и вечным нарушителем спокойствия… Он отправился в изгнание, когда не было нужды скрываться. Его биография началась в еврейском средневековье и закончилась в новом европейском времени, его творчество вышло из немецкой романтики и пришло к немецкому модерну… Он постоянно усаживался между любыми стульями, и почти всегда было впечатление, что это и есть его место».

Так написал о Гейне знаменитый немецкий литературный критик Марсель Райх – Раницкий. Сильно сказано. Практически все, что нужно для понимания Гейне. Нам ясно, что поэт – фигура крайне сложная, остальное – существенные частности. Очень важные для того, чтобы оценить отношение Гейне к Наполеону, мы ведь говорим именно об этом.

Например, его происхождение. В детстве и юности его, вообще-то, звали Гарри. Генрихом он стал не сразу. Гарри родился в семье не слишком удачливого еврейского купца Самсона Гейне в Дюссельдорфе. Родной город поэта при Наполеоне вошел в Великое герцогство Берг, вассальное государство Франции. Разумеется, на его территории начал действовать Гражданский кодекс, а значит, евреев уравняли в правах со всем остальным населением.

По решению Венского конгресса в 1815-м Берг признали прусским владением. Пруссаки вернулись к «добрым старым временам». За что Гейне любить Пруссию? В его семье любили Францию, Наполеона – боготворили. Мать Гейне грезила о золотых генеральских эполетах для сына. Причем эполетах генерала наполеоновской армии!

Отец хотел, чтобы сын продвинулся по «торговой части». Гейне стал великим немецким поэтом. Потому, что он хоть и любил Францию, но Германию все же больше. Он будет одним ил лидеров движения «Молодая Германия» и горячим сторонником объединения страны, но так и останется «между стульями». И за свободу Германии Гейне предпочтет бороться во Франции.

Однако вернемся к нашей теме – «Гейне и Наполеон». В отличие от Гёте, Гейне не вспоминал об императоре при каждом удобном случае. Это объяснимо. Гёте значительно старше, он человек совсем другого поколения. И у него есть личная история взаимоотношений с Наполеоном. Эрфуртские встречи значили многое.

А что Гейне? Он просто увидел разок императора, мальчишкой. Хотя… У великого философа Гегеля тоже была своя, особенная встреча с Наполеоном. 13 октября 1806 года, ровно за день до того, как «Наполеон дунул на Пруссию и ее не стало», экстраординарный профессор Йенского университета Гегель столкнулся с императором на одной из узких городских улиц. Гегель нес издателю папку с новыми страницами из знаменитой «Феноменологии духа», и «абсолютный дух на белом коне» просто проехал мимо него. Этого оказалось достаточно для многого, что философ впоследствии и подтверждал.

Для Гейне его «встреча» с Наполеоном – лишь интересный эпизод, не более того, что вовсе не означает, что сам французский император был не так уж интересен поэту. Очень даже интересен, но не в такой степени, как Гёте и Гегелю.

…Кумиром для Гейне Наполеон был лишь в юности. Когда французские войска стояли в Дюссельдорфе, в его доме поселили мальчишек-барабанщиков из армии императора. «Я вился вокруг них, как цепь», – вспоминал поэт. Мальчишка играл с мальчишками, слушал «военные рассказы», но сам никогда не мечтал о военной славе, чем расстраивал мать.

Уже будучи студентом Боннского университета, чуть старше двадцати лет от роду, Гейне написал балладу «Два гренадера». Наполеон еще жив, он пленник англичан на Святой Елене.

 
…И смирно и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу…
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!
 

Я знаю стихотворение Гейне наизусть, я – мне не стыдно в этом признаться еще раз – всегда пускаю слезу, когда читаю его. Баллада проста для восприятия, в ней нет изысканности, но это одно из самых популярных произведений Гейне. Благодаря его таланту – и Наполеону, конечно. В те времена поэт еще был «классическим романтиком», а Наполеон, как мы знаем, идеальный «романтический герой».

Баллада – как тихая барабанная дробь. В ней память о мальчишках из детства, которые вполне могли стать гренадерами Великой армии. Их скорбь близка и понятна Гейне, и он, поэт, выразил ее в стихотворных строках. Настолько впечатляющих, что они вдохновили на написание музыки Шумана, а позднее – Мусоргского.

Я оцениваю «Гренадер» лишь на уровне чувственного восприятия, однако нельзя не сказать о том, что в момент написания баллады сама тема требовала от Гейне определенной смелости. Такое время – сочувствовать Наполеону было не принято. В Германии – тем более. А уж выражать надежду на возвращение – почти преступление. Но Гейне сделал то, за что все поклонники императора благодарны ему до сих пор.

А баллада «Два гренадера» послужила толчком для обвинений поэта в бонапартизме, причем обвиняли его с завидной регулярностью. Хотя уже в конце 20-х годов XIX века Наполеон перестал быть для Гейне романтическим героем. Он скорее некая вдохновляющая фигура для размышлений о настоящем и в еще большей степени – о будущем.

В 1824 году Гейне начинает свое большое путешествие по Европе, результатом которого станет появление его первого прозаического произведения – «Путевых картин». В его третьей части, посвященной путешествию по Италии, он довольно пространно рассуждает о Наполеоне.

«„Мы на поле битвы при Маренго“. Как возликовало мое сердце, когда кучер произнес эти слова!.. Здесь генерал Бонапарте глотнул так сильно из кубка славы, что в опьянении сделался консулом, императором и завоевателем мира, пока не протрезвился, наконец, на острове Св. Елены. Немного лучше пришлось и нам: и мы опьянели вместе с ним, нам привиделись те же сны, мы так же, как и он, пробудились и с похмелья пускаемся во всякие дельные размышления. Иной раз нам кажется даже, что военная слава – устаревшее развлечение, что война должна приобрести более благородный смысл и что Наполеон, может быть, последний завоеватель.

…На поле битвы при Маренго мысли налетают на человека такой несметной толпой, что можно подумать – это те самые мысли, которые здесь оборвались внезапно у многих и которые блуждают теперь, как собаки, потерявшие хозяев. Я люблю поля сражений; ведь как ни ужасна война, все же она обнаруживает величие человека, дерзающего противиться своему злейшему исконному врагу – смерти. В особенности же поражает именно это поле сражения, усеянное кровавыми розами, где миру был явлен танец свободы, великолепный брачный танец!»

Необыкновенно образно и… очень показательно. Сам Гейне уже превратился в «певца свободы», даже, по его словам, в воина в борьбе за нее, и его отношение к Наполеону изменилось.

«Прошу тебя, любезный читатель, не прими меня за безусловного бонапартиста; я поклоняюсь не делам, а гению этого человека. Я, безусловно, люблю его только до восемнадцатого брюмера – в тот день он предал свободу».

Маренго, вообще-то, случилось после восемнадцатого брюмера, но не будем придираться. Размышления Гейне о свободе, равно как и его борьба за нее, тема отдельная, и ее даже неглубокое изучение позволяет спрятаться за словом «противоречивые». Это говоря очень мягко.

…Наполеона Гейне видел лишь раз в жизни, а вот с Карлом Марксом встречался неоднократно. Именно Маркс (кстати, дальний родственник Гейне) посоветовал ему: «Оставьте эти вечные любовные серенады и покажите поэтам, как орудовать хлыстом». Этого, к счастью, Гейне не сделал. При всем своем вольнолюбии Гейне был человеком нерешительным. Он называл себя «барабанщиком революции», однако последствий революций сильно побаивался. И снова «противоречивый» – очень подходящее слово.

…В его отношении к Наполеону противоречий тоже хватает. И все же, что бы ни говорил сам поэт про «до и после», Гейне не мог не восхищаться Наполеоном. Он и восхищался – пусть иногда, только в письмах. Как в одном из писем Людвигу Берну, где он сравнивает Наполеона с Веллингтоном: «Нет больших контрастов, чем эти двое, что выражается даже во внешнем виде. Веллингтон – дурной призрак, тень с серой, как зола, душой, с его словно мертвым телом и деревянным смехом на леденящем лице. А рядом представь портрет Наполеона: каждый дюйм – воплощение Бога!»

…Я большой поклонник Веллингтона, но отношение Гейне к Железному герцогу мне абсолютно понятно. Именно таким оно и должно было быть. Однако Гейне назвал Наполеона «Богом», и, замечу, он сделает это не раз. Он, в отличие от Гёте, не вспоминал об императоре при каждом удобном случае, но точно не забывал о нем. И поскольку Гейне – самый «несерьезный» из великих романтиков, человек с блестящим чувством юмора, иногда его высказывания о Наполеоне – просто шедевры. Как, например, о тех, кого считали «врагами императора»: «Они поносят его, но всегда с известной почтительностью: когда правой рукой они кидают в него дерьмо, левая тянется к шляпе…»

Одержимость Генриха фон Клейста

Видел ли когда-нибудь писатель Генрих фон Клейст Наполеона? Наверняка. В 1803 году он совершил один из многих труднообъяснимых поступков в его жизни. Бывший офицер прусской армии, в 1803 году он приехал в Булонь, где готовил армию к вторжению в Англию Наполеон. Зачем, для чего? Вроде хотел вступить добровольцем в «армию вторжения».