Текст книги "РазNообразный Наполеон"

Толстой велик. Он поставил перед собой задачу – и решил ее. Блистательно. Однако я вновь процитирую Драгомирова: «В наше время никто и не думал считать героями, в древнем смысле слова, ни Наполеона, ни тем более Кутузова. Но ведь от того, чтобы не считать героями и полубогами людей, действительно выходящих из ряда, и до того, чтобы силиться доказать в их решениях непроизвольность и бессмысленность, еще очень далеко. История, достойная нашего человеческого времени, заключается вовсе не в том, чтобы воображать, будто Наполеон значил в своей армии не более какого-нибудь рядового или фурштата; но в том, чтобы показать в истинном свете отношение между силою масс и силою личностей, руководящих этими массами».

Со всем соглашусь, кроме «истинного света». Нет его, существует только в воображении. Толстой ведь тоже думал, что уж он-то и показал все в «истинном свете». А вы заметили, что те персонажи романа, которые созданы исключительно силой писательского воображения, гораздо интереснее реально существовавших? Все потому, что Толстой не стеснял их ни в действиях, ни в помыслах.

«Героев» же писатель вполне сознательно загнал в некие рамки. Это его право, как и считать Наполеона «злодеем». Однако «Война и мир» – одно из величайших произведений мировой литературы. Шедевр! И сила слова всегда побеждает правду истории.

Так что я закончу тем, с чего начал. Мне не нравится, когда люди вступают в спор о Наполеоне с «толстыми ляжками» от Толстого наперевес. Миллионы людей! Сегодня. Плохо ведь не то, что Толстой их убедил, а то, что разубедить их практически невозможно. Парадокс: многим из них Платон Каратаев, этот «мистический центр» эпопеи, кажется абсолютно искусственным, но в «толстовском Наполеоне» они не сомневаются. Напоминает «школьную любовь», хотя и в школе далеко не все дочитали «Войну и мир» до конца…

Наполеон для Марины

– Мама, что такое Наполеон?

– Как? Ты не знаешь, что такое Наполеон?

– Нет, мне никто не сказал.

– Да ведь это же – в воздухе носится!

Никогда не забуду чувство своей глубочайшей безнадежнейшей опозоренности: я не знала того – что в воздухе носится!

Сколько лет было Марине Цветаевой, когда она задала своей матери вопрос про Наполеона? Может, восемь или девять. Она прочла стихотворение Пушкина «Бонапарт и черногорцы» и не знала ни кто такие черногорцы, ни кто такой Бонапарт. С Наполеоном один великий поэт познакомил другого великого поэта.

Марина Цветаева – полная противоположность Толстого. Толстой «культ героев» развенчивал, Цветаева героев обожествляла. Толстой Наполеона ненавидел, а Цветаева в феврале 1934 года писала: «С одиннадцати лет я люблю Наполеона. В нем и его сыне все мое детство, и отрочество, и юность. Так было и не ослабевает. И с этим умру».

Это даже не любовь, а всепоглощающая страсть. О которой, каюсь, я узнал уже будучи не совсем молодым человеком. Есть у меня такой недостаток – я не большой ценитель поэзии. Однако чувства Марины Цветаевой к Наполеону оценю с удовольствием.

 
Длинные кудри склонила к земле,
Словно вдова молчаливо.
Вспомнилось, – там, на гранитной скале,
Тоже плакучая ива.
 
 
Бедная ива казалась сестрой
Царскому пленнику в клетке,
И улыбался плененный герой,
Гладя пушистые ветки.
 
 
День Аустерлица – обман, волшебство,
Легкая пена прилива…
«Помните, там на могиле Его
Тоже плакучая ива.
 
 
С раннего детства я – сплю и не сплю —
Вижу гранитные глыбы».
«Любите? Знаете?» – «Знаю! Люблю!»
«С Ним в заточенье пошли бы?»
 
 
«За Императора – сердце и кровь,
Все – за святые знамена!»
Так началась роковая любовь
Именем Наполеона.
 

Я мог бы ограничиться и двумя последними четверостишьями, но это кощунство – вырывать строки из признания в любви. Марина Цветаева. «Бонапартисты». 1912 год. Самой Цветаевой двадцать лет. Она уже давно влюблена в Наполеона, по ее собственному признанию – лет восемь как. У литературоведов, правда, на сей счет есть разные мнения, так ведь литературоведы – почти как историки. Да и «хронология» здесь не столь уж важна, сказано – с детства, значит – с детства.

«Комната с каюту, по красному полю золотые звезды (мой выбор обоев: хотелось с наполеоновскими пчелами, но, так как в Москве таковых не оказалось, примирилась на звездах…»

Звезды вместо пчел – компромисс, а так-то вся комната Цветаевой в доме ее отца в Трехпрудном переулке – в «наполеонах». В портретах императора и его сына, Римского короля. Как вспоминала сестра Марины Анастасия, «…их теперь было столько, что не хватало стен: Марина купила в Париже все, что смогла там найти. И в киоте иконы в углу над ее письменным столом теперь был вставлен – Наполеон. Этого долго в доме не замечали. Но однажды папа, зайдя к Марине зачем-то, увидал. Гнев поднялся в нем за это бесчинство! Повысив голос, он потребовал, чтобы она вынула из иконы Наполеона. Но неистовство Марины превзошло его ожидания: Марина схватила стоявший на столе тяжелый подсвечник, – у нее не было слов!»

Поднять подсвечник на собственного отца – вот это настоящая страсть! А Наполеона из киота так и не убрала. Я, конечно, не думаю, что императора Марина любила больше, чем отца (хотя кто знает). Но вот то, что обоих Наполеонов – и отца, и сына – она любила совершенно исступленно, факт неоспоримый.

Кого больше? Это как минимум интересно. Стихов сыну, королю Римскому, герцогу Рейхштадтскому, посвящено в разы больше. Только в первом сборнике стихов – «Вечернем альбоме» – есть «В Шенбрунне», «Камерата», «Расставание», «Стук в дверь».

 
В ярком блеске Тюильри,
Развеваются знамена.
– Ты страдал! Теперь цари!
Здравствуй, сын Наполеона!
 
 
Барабаны, звуки струн,
Все в цветах… Ликуют дети…
Все спокойно. Спит Шенбрунн.
Кто-то плачет в лунном свете.
 

Марина Цветаева, «В Шенбрунне». Считается, что эти строчки Цветаева написала в шестнадцать лет, но и годы спустя она признавалась: «…Герцога Рейхштадтского… я люблю больше всех и всего на свете, я не только не забываю его ни на минуту, но даже чувствую желание умереть, чтобы встретиться с ним. Его ранняя смерть, фатальный ореол, которым окружена его судьба, наконец, то, что он никогда не вернется, все это заставляет меня преклоняться перед ним, любить без меры так, как я не способна любить никого из живых».

Что можно добавить к подобному признанию? Ничего… «Орленок», сын Наполеона, в начале XX века стал одним из главных романтических героев. Конечно, во многом благодаря знаменитой пьесе Эдмона Ростана.

Доктор

Скончался он.

Тереза

Покой ему и мир!

Меттерних

Австрийский на него надеть мундир!

Публика рыдала. В свое время трагическая судьба сына Наполеона, умершего совсем молодым в «золотой клетке» Шенбруннского замка, не оставила равнодушными, как писал Гейне, даже «юных республиканцев». Ростан своей пьесой вновь заставил всех вспомнить об «Орленке». Успех был просто феноменальным.

Представляете, какое впечатление творение Ростана произвело на юную Марину Цветаеву? Она заперлась в своей «наполеоновской комнате» и создавала свой перевод «Орленка». И – полное разочарование! Оказалось, что русский перевод (Щепкиной-Куперник) уже есть. Своего «Орленка» Цветаева сожгла, но к пьесе Ростана интерес не потеряла.

Говорят, что Ростан писал «Орленка» под великую Сару Бернар. В начале века главную роль в пьесе играли и мужчины, и женщины. Но Сара Бернар в роли герцога Рейхштадтского, по воспоминаниям современников, просто потрясала зрителей.

Сара Бернар впервые сыграла «Орленка» в пятьдесят шесть. Почти через десять лет, в Москве, ее увидела в этой роли Марина Цветаева. Есть леденящая душу история. Марина якобы хотела покончить жизнь самоубийством прямо во время спектакля. Спасло ее лишь то, что револьвер дал осечку. Верить? Нет? Не знаю…

В подлинной страсти всегда есть что-то непостижимое, что-то, что даже не стоит и пытаться объяснить. Вот чувства Марины Цветаевой по отношению к двум Наполеонам – они такие.

«Словно о себе она тосковала, с такой страстью вжилась она в судьбу Наполеона! Кого из них она любила сильнее – властного отца, победителя стольких стран, или угасшего в юности его сына, мечтателя, узника Австрии? Любовь к ним Марины была раной, из которой сочилась кровь».

Так говорит Анастасия Цветаева. Есть в этой цитате очень правильное слово – «вжилась». С помощью двух Наполеонов Марина Цветаева создала свой, особый мир. В маленькой комнате в доме в Трехпрудном переулке. И что особенного? Подростки часто делают нечто подобное. Многие считают, что страсть Цветаевой к Наполеонам – юношеская. Это совсем не так.

Никогда Марина Цветаева не утрачивала интерес к Наполеону. Она была настоящим знатоком, читала все, что имело отношение к жизни императора. Радовалась любой новой книге, как ребенок. Меня, например, просто поразил тот факт, что Цветаева внимательно изучала историю военных походов Наполеона и делала массу заметок. Именно как знаток!

До конца жизни «тема Наполеона» постоянно присутствует в ее письмах, каких-то черновиках. Необязательно в виде пространных рассуждений, а так, штрихами. Годом, совпадением, местом. Тулон, Фонтенбло…

Я сам не очень люблю это слово, но в отношении Цветаевой оно уместно. Марина Цветаева – настоящая бонапартист-ка. По части фанатичной преданности уж точно.

Конечно, в зрелом возрасте Наполеон для нее главным образом герой-мученик. Ее Наполеон – пленник на Святой Елене. Она тоже будет пленником.

…Марина Цветаева вернулась в СССР 18 июня 1939 года. Конечно же, она потом вспомнила, что 18 июня – день Ватерлоо. День, определивший судьбу Наполеона. Про страшную судьбу Марины Цветаевой и ее семьи мы знаем.

А в 1935 году поэт Марина Цветаева написала свое лучшее, на мой взгляд, стихотворение о Наполеоне – «Окно раскрыло створки…».

 
Окно раскрыло створки —
Как руки. Но скрестив
Свои – взирает с форта:
На мыс – отвес – залив
 
 
Глядит – с такою силой,
Так вглубь, так сверх всего —
Что море сохранило
Навек – глаза его.
 

Еще два «Наполеона»

Изначально этой главы в моих планах не было. Я решил написать ее уже тогда, когда написано было больше половины книги. Стал участником спора историков об историках, потом, как обычно, осознал, что не все сказал.

Спор был о том, как нужно писать. В разговоре всплывали имена многих, но вот на что я обратил внимание.

Два имени упоминались чаще всего. Евгений Викторович Тарле и Альберт Захарович Манфред. Оба написали книгу о Наполеоне. Тогда-то я и понял: не получится у меня совсем без историков написать эту книгу. Причем именно в той ее части, где речь идет о литературе. Сейчас все объясню.

Я, как и множество других людей, знакомство с Наполеоном начал с книг замечательных советских историков Е. В. Тарле и А. З. Манфреда. Тарле прочитал лет в четырнадцать. День, конечно, не помню, а обстоятельства – очень хорошо.

Я тогда «штурмовал» собрание сочинений Конан Дойла. Сидел с очередным томом, и отец спросил меня, что именно я читаю. Ответил, что приступил к «Подвигам бригадира Жерара». Тут он вдруг сказал мне: «Подожди». И принес книгу с синей обложкой. Е. В. Тарле, «Наполеон». Академическое издание 1957 года. Она до сих пор у меня есть. Первая научная монография, которую я прочитал… Не отрываясь! Так я познакомился с Наполеоном.

Спустя несколько лет пришла очередь Манфреда. Настало время споров. И каких! Ты за кого – за Тарле или за Манфреда? Люди старшего возраста до сих пор продолжают выяснять, хотя выбор-то теперь другой, огромный. В те времена чуть до драк не доходило. Преувеличиваю, конечно, но дискутировали горячо. И «хорошим тоном» почему-то считалось «быть за Манфреда».

Не знаю, не знаю… Я-то «за Тарле». Отчасти потому, что это именно Евгений Викторович первым познакомил меня с Наполеоном. В большей степени из-за того, что для меня спор «Тарле против Манфреда» давно уже не про «кто лучше». Это, в конце концов, дело вкуса. Просто два прекрасных историка – фигуры разные по масштабу. А так, конечно, два «Наполеона», Тарле и Манфреда, в советские времена – основа основ. То, что прочитали если не все, то многие.

Только ли в личности Наполеона дело? Главным образом да. Перу Манфреда, например, принадлежат и еще несколько интересных книг в биографическом жанре, но ни одна из них с «Наполеоном» и рядом не стояла. Более того, сейчас и его «Марат», и «Три портрета эпохи Великой французской революции» кажутся безнадежно устаревшими, а «Наполеона» по-прежнему читают.

Парадокс: оба Наполеона – и Тарле, и Манфреда – написаны с марксистско-ленинских позиций. По-другому быть не могло. Они обязаны были писать про «интересы крупной буржуазии», про «бонапартизм» и так далее. Однако и Манфред, и Тарле с трудом скрывали свое восхищение Наполеоном. Оно все равно проглядывало сквозь строчки о «классовой борьбе»!

И это делало их книги необыкновенно привлекательными! А еще то, как они были написаны. Что я имею в виду прежде всего? Одна из главных бед советской историографии заключалась в том, что в ней возобладал абсолютно «казенный», сухой язык. Назывался научным. Не поверите, но меня еще в студенческие годы ругали за то, что я пытался «отходить от стандартов». Считалось, чем скучнее – тем правильнее. Поэтому те, кто писал правильно, но хорошо, так высоко ценились. Тарле и Манфред как раз такие. Это, знаете ли, особый дар – создать нечто увлекательное в рамках марксистско-ленинской теории.

Они могли, а Наполеон им позволил. Они еще в советские времена сделали нечто очень важное. Показали: «как» значит отнюдь не меньше, чем «что». Слово! Вот почему я посвятил двум великим ученым главу именно в этой части. Мы должны благодарить и Тарле, и Манфреда не только за то, что они познакомили с Наполеоном миллионы людей, но и за то, что они показали им – история должна быть нескучной.

А выбирать между Тарле и Манфредом – дело каждого. Я читал лекции по историографии и Тарле посвящал две, а Манфреду – половину одной. И я могу объяснить свои предпочтения как историк.

«Не только тем нам дорог Тарле, что знает он о каждом Карле…» С помощью строк из эпиграммы Маршака я учил студентов правильно произносить фамилию знаменитого ученого. С ударением на первом слоге. Евгений Викторович Тарле говорил: «Я еврей, а не француз» – и очень обижался, когда говорили Тарле́. Большинство людей, кстати, так делает до сих пор.

Возможно, потому, что, Тарле в основном занимался историей Франции. Хотя я сильно сомневаюсь в том, что те, кто произносит фамилию академика «на французский манер», об этом знают. Ведь прочитали они, скорее всего, только одну его книгу. О Наполеоне. Как и в случае с Манфредом. Я не буду сравнивать книги. Речь только о людях, которые их написали.

…В революционный 1917-й Тарле сорок лет, он уже известный ученый. По факту Тарле относился к той категории людей, которых в СССР начнут именовать «старой профессурой». Они состоялись еще при царизме, и то, каких взглядов они придерживались, не столь уж и важно. Так или иначе они из «другого мира», и советская власть про это никогда не забывала. Более того, Тарле, на мой взгляд, так и не стал «полным и окончательным марксистом». То есть основных канонов он, безусловно, придерживался, но какие-то «родимые пятна» всегда оставались.

Не буду останавливаться на этом моменте подробно, просто отмечу. В тех случаях, когда академик попадал под «огонь критики», об этом моментально вспоминали. Как ему удавалось уходить из-под огня – вопрос другой, он потребует отступления, и мы его сделаем.

Альберт Захарович Манфред родился в 1906-м, он настоящий советский ученый. Все. Добавлять ничего не нужно.

«Прошлое» Тарле всегда напоминало о себе, а настоящее Манфреда, период его становления как историка – конец 20-х – 30-е годы прошлого столетия. Противоречивое, а местами очень страшное время. Оба – и Тарле, и Манфред – станут жертвами репрессий. Тарле арестуют в 1930-м, но быстро выпустят. Манфреда – в 1938-м и тоже ненадолго.

Конечно, в жизни обоих это отнюдь не «эпизоды». Только в случае с Тарле это в гораздо большей степени часть истории. Причем истории, которая, как считают многие, имеет прямое отношение к его «Наполеону». Попробуем разобраться.

Тарле арестовывают по так называемому Академическому делу, начавшемуся в 1929 году. Почти за десять лет до «Большого террора» советская власть провела мощную акцию устрашения, жертвами которой стали ученые-гуманитарии. В том числе – представители «старой профессуры». По сравнению с тем, что будет дальше, «кровавой» кампанию не назовешь, но цель была достигнута.

Общепринятое мнение: с тех пор историки Страны Советов, в том числе выросшие в другой стране, стали писать то, что требовалось. По большому счету так оно и есть. Тарле не исключение, но он все же особый случай.

Особый – в силу огромного таланта и способности писать не как все. Я считаю, что именно по этой причине он нравился самому Сталину.

Слова произнесены. Давайте разбираться с нюансами. Некоторые называют Тарле «любимцем Сталина». Хотя все мы знаем: «любимцы Сталина» – звание опасное. И у того же Тарле под конец жизни вождя была реальная возможность попасть в число «нелюбимцев», со всеми вытекающими последствиями.

Называть академика верным «придворным историографом» я бы тоже не торопился. Тарле хорошо напугали тюрьмой и ссылкой – а многих ли не напугали? Он занимался пропагандистской публицистикой – а кто не занимался? Время – единственное возможное оправдание. Долго рассуждать на эту тему нет смысла. Да и «Наполеон» нам кое-что покажет.

Тарле вернули из ссылки довольно быстро. По личному распоряжению Сталина? Наверняка да. В 1936-м появился «Наполеон» Тарле. Написан по личному приказу вождя? Я плохо представляю, как это выглядело. Полагаю, что Сталин вполне мог быть знаком с планами ученого. Он очень внимательно следил за творчеством Тарле. Почему Тарле не был для него «одним из многих»?

Неужели дело лишь в том, что Сталину доставляло удовольствие то, что он «сломал» корифея еще дореволюционной науки, человека, чьи научные заслуги признаны на Западе? Ни ученого-естественника, достижения которого всем очевидны, а гуманитария, который обязан был прозреть. Признать, что марксизм-ленинизм – единственно верное учение. Признать и принять.

Да, это наверняка нравилось Сталину. Только ведь Тарле не один такой, а выделил особо вождь именно его. Повторю свое соображение. Сталин увидел то, что отличало Тарле от других маститых историков. Стиль. Способность сочетать научность с публицистикой. Яркость. Вот что привлекло его внимание.

«Наполеона» Сталин изучил внимательнейшим образом, сделал массу пометок. Разумеется, такой исторический персонаж, как Наполеон, не мог не импонировать Сталину. Здесь и объяснять ничего не надо. Хотя бы потому, что Наполеон покончил с революцией, а Сталин – с революционерами.

Книга вождю очень понравилась. Но! В 1937-м в центральных изданиях, «Правде», «Известиях», вдруг началась мощная кампания. Против Тарле и его «Наполеона». И ученый обратился к Сталину. Тот немедленно отреагировал. В тех же изданиях появились «опровержения», хвалебные отзывы и прочее. Соглашусь с историками, которые считают, что обе кампании были срежиссированы Сталиным. Его иезуитский стиль.

В том же 1937-м Тарле вернули звание академика, однако до смерти Сталина он так и не был реабилитирован в рамках «Академического дела». «Игры разума». Понятно – чьего.

Сложная это тема – отношения Сталина и Тарле, заслуживает отдельного разговора. Я, пожалуй, ограничусь банальным: они были непростыми, и основания для суждений самого разного толка есть. Случайно или нет, но после выхода «Наполеона» и до смерти Сталина Тарле, внешне по крайней мере, выглядит как «обласканный властью» ученый. Для человека, не работавшего на «оборонку», для гуманитария, это довольно необычно. Почему, что, как? Все будет не утверждениями, а предположениями. В книге про образ Наполеона без них можно и обойтись.

«…Я вспомнил, как Евгений Викторович Тарле рассказывал о сомнениях, одолевавших его, когда он впервые брался за эту тему:

– Такие предшественники! Вальтер Скотт, Стендаль, Толстой… Было над чем задуматься. И все-таки, – после паузы добавил он, – я решился!» (из предисловия к книге Манфреда о Наполеоне).

«Альберт Захарович пришел через полчаса, и я передала ему просьбу дамы из издательства.

– О Наполеоне? – сказал он удивленно. – Так и сказала: о Наполеоне?

– Да. О Наполеоне. А что же тут странного?

– Нет, странного, конечно, ничего.

Видно было, что А. З. волнуется, он прошелся по комнате, сел за стол, задумался, потом сказал:

– О Наполеоне. Но я напишу, конечно, совсем не так, как Тарле» (из воспоминаний историка С. В. Оболенской о Манфреде).

Они сомневались, но они написали. Тарле и Манфред. Книги о Наполеоне. Долгое, очень долгое время эти два «Наполеона» – единственное, что могли прочитать советские люди об императоре. Если не пойти в библиотеку специально, конечно. Огромные тиражи, многочисленные переиздания. Доступно, а потому уже прекрасно.

…Альберту Захаровичу Манфреду, выдающемуся ученому, так и не дали звание академика. Даже члена-корреспондента. По воспоминаниям очевидцев, он сильно переживал из-за этого. Почему не дали? Здесь разговор придется вести о времени, а не о человеке. Как по мне, Манфред достоин почетного звания больше многих из тех, кто его получил.

И да, Манфред действительно написал «не так, как Тарле». У него получилось. Многолетняя коллега ученого, С. В. Оболенская, прекрасно объяснила «секрет успеха» Манфреда: «…Есть – и их очень немного – историки-художники. А. З. Манфред… относится именно к этой категории. Для историка-художника важно обладать не только склонностью к художественному осмыслению и изображению предмета исследования, но в какой-то степени и литературным талантом».

Точно сказано. Знаете, почему после появления книги Манфреда у отечественных историков появился свой «комплекс Наполеона»? Они боялись не того, что не смогут предъявить миру что-то новое, они боялись, что не смогут так написать. Как Тарле, как Манфред…

Именно по этой причине я посвятил истории с двумя «советскими Наполеонами» отдельную главу. Е. В. Тарле и А. З. Манфред не только познакомили меня с императором, они показали мне, какую ценность в истории имеет слово. Я понял, что бояться писать о Наполеоне не нужно. Нужно просто писать не «как Тарле» или «как Манфред». Наполеон должен быть свой. Только так.