Текст книги "Моя Сибириада"

Подробно о том, как это было

О страшной новости объявил Вячеслав Молотов 22 июня в 16 часов по местному времени. Мама выскочила из дома, прибежала в колхозную контору, бросилась отцу на шею и кричала: «Не отпущу, не отдам, хоть убейте меня, ты мой и ничей больше».

Отец, не зная, что случилось, испугался за маму, стал её успокаивать, а она не давала сказать ему ни слова, только плакала и кричала. Но тут зашёл в кабинет дед Илья и сказал, что началась война, что на нас напала немчура. Только тогда отец понял истерику мамы. И как всегда в таких случаях, он прижал маму к груди обеими руками, как бы заслоняя собою, и шептал:

– Ну что ты испугалась? Ведь война там, а мы с тобой здесь, быстро разобьём немца и опять будем дальше жить. Посиди здесь со мной, сейчас надо быстро людей собрать, чтобы паники не было в деревне, всё людям объяснить.

Отправил деда Илью бить в колокол, созывать народ. На площади перед конторой стали собираться люди. Пожилые люди ещё хорошо помнили и Первую мировую, а уж карательный отряд так и стоял в памяти, как вчера произошедшее. Женщины плакали, вытирая слёзы уголками головных платков, мужчины, и без того не словоохотливые, сейчас и вовсе были мрачными, сурово молчали.

Когда собрались все старейшие, отец стал говорить:

– Несчастье пришло в нашу страну, и мы все в ответе за её целостность и мир. Может, быстро сломаем хребет немецкой армии, а может и затянуться война. Всё будет зависеть от того, как мы к этому отнесёмся. Первое и самое главное – достойно надо собрать наших военнообязанных. Я составлю список вещей, которые обязательно должен иметь каждый солдат, ты, Гоша, подойдёшь ко мне за ним, потому что завтра-послезавтра объявят мобилизацию, придут повестки в армию.

Тут женщины громко заплакали, запричитали, стали проклинать врагов, которые нарушили размеренную деревенскую жизнь. Лишь молодые парни, не нюхавшие ещё пороха, как молодые петушки, хорохорились и обещали быстро разбить немцев. Девушки, уже не стесняясь взрослых, подходили к своим ребятам и показывали свою готовность ждать их с победой. Никто тогда не мог допустить мысль, что война унесёт двадцать шесть миллионов человеческих жизней и продлится более четырёх лет. Отец продолжал дальше:

– Я, конечно, уйду на фронт в первую очередь. Те, кто останется дома, прежде всего закончите посевную кампанию, завтра выйдут трактора в поле, которые мы думали не засевать, чтобы дать им отдохнуть, надо ещё год им поработать, после войны отдохнут, засыпьте в мангазину[11]11
  Мангазин – укрытое помещение для длительного хранения зерна.


[Закрыть] как можно больше зерна да не забывайте его перелопачивать, а то сгорит. Хотели бычка купить коровам породистого – пока не берите, деньги могут понадобиться на более неотложные нужды.

Всё делайте своими руками, не ждите помощи ни от кого, все будут в одном положении – это ваша деревня. Вы, ребята, за всё в ответе, старейшины ослабнут с годами, а деревню вам держать в порядке, не раскисайте. Вот на это себя настраивайте. Ну а мы, когда вернёмся, поможем вам, всё будет как прежде. Детей берегите, закончите строить детский сад. Ну, церковь у нас сейчас в порядке, слушайте отца Даниила. Вот, пожалуй, и всё сказал, если что и забыл, так, видно, не главное.

Мама всё это время стояла в стороне ото всех и была отрешённой, как будто это всё не с ней происходит.

Через неделю стали призывать на фронт – сначала тех, кто должен был осенью идти служить и кто только что вернулся домой после службы. В их числе был мой отец.

Да, повестка не заставила себя ждать. Папа старался не расставаться с мамой, всюду был с ней. Вот и за повесткой в Рыбное поехали вместе верхом на лошадях. Но отца на первый раз не призвали, в колхозе его заменить было некем. Мать немного успокоилась, иногда улыбалась, но песен уже не пела. Никаких праздников в деревне не проводилось, все работали и, самое главное, были очень внимательны друг к другу. Было впечатление, что всех завели на труд – тогда снова будет спокойствие, и уверенность снова войдёт в жизнь сельчан. А пока припадали к репродукторам и вслушивались в проникновенный голос Левитана, который всё чаще сообщал о сдаче городов и населённых пунктов, отступлении Красной армии.

Отец постоянно проверял ремонт тракторов, косилок, волокуш, потому как близился покос – очень ответственная пора в колхозе. Организовывал оставшуюся молодёжь на выезд в Елань. Там же готовили им обеды и ужины, там же в бараках они и спали. Работали по 12–14 часов, но на свежем воздухе с хорошим питанием не замечали усталости. По дождливым дням их привозили на лошадях в деревню, топили колхозную баню. Словом, колхоз он и есть колхоз. Складывалось всё порядком, по правилам, заведённым старыми устоями, которые себя давно оправдали. Так прошло лето.

Немец завоёвывал города, приближался к Москве, и папа стал говорить маме, что надо ему самому поехать в военкомат и проситься на фронт.

– Вон куда уже дошли, а я тут коровам хвосты кручу. Поеду завтра в военкомат.

Поехали вместе с мамой, но в военкомате никого не было, вернулись ни с чем, а на второй день в колхоз заехал председатель сельсовета Василий Николаевич. Отец стал просить заменить его на посту председателя колхоза и отправить на фронт. Но тот отказал:

– Некем заменить. Готовь себе замену, тогда посмотрим.

Отец понимал это положение и свою ответственность за колхоз. Работа и заготовки в колхозе выполнялись в сроки, при полном понимании между председателем и колхозниками. Недовольных не было, все были заинтересованы помогать колхозу и друг другу.

В деревню пришла первая похоронка. Погиб смертью храбрых Зайцев Борис Ильич. Осталась семья: мать, отец, жена и двое детей. Мой отец, часто пробегая мимо, заглядывал через калитку и спрашивал:

– Как дела? Надо ли чего? Не стесняйтесь, спрашивайте, поможем.

Колхоз досрочно выполнил поставки зерна, рыбы, мяса, яиц и прочих продуктов питания. Готовились к зиме. Старые люди предвещали суровую зиму. На Покров выпал первый снег, обильный и сухой, так он больше и не растаял, напротив, сразу завернули морозы.

С фронта изредка шли письма родным, но вместе с письмами пришли ещё две похоронки семьям, которые жили рядом на одной улице. Это были две родные сестры – Анна Савельевна и Капитолина Савельевна. В семьях остались по двое детей-сирот, и отец при раздаче продуктов выделял долю и на детей. Но это, конечно, не заменяло родного отца и любимого мужа. Почты в Мотыгино не было, её привозили из села Рыбное. По старинке, на лошади были дорожные почтовые колокольчики, а управлял лошадью и развозил почту старенький конюх Иван Кириллович, но недолго: не смог отдавать похоронки людям, тогда стал приезжать секретарь сельского Совета. На дома вдов были прибиты красные звёздочки, их было уже три. Конца войны не было видно, а наступал уже 1942 год. Закончили строить детский сад, привезли из города врача, одинокую ссыльную женщину Нину Николаевну Зуенчик. Поселили в хорошем доме у Матвеевских, рядом с детским садом.

Вот здесь я хотела бы оглянуться назад и вспомнить ранее описанное мною: как отец хотел иметь детей и уговаривал маму хотеть вместе, ходить в церковь и вымаливать ребёночка. А кто в это искренне верит и молится, оно непременно случится.

Перед началом Рождественского поста мама почувствовала, что под её сердцем зародилось другое сердце, и скоро оно будет биться в унисон с маминым. Убедившись в правильности своего наблюдения, на Рождество Христово мама сказала папе радостную весть.

Отец был безмерно счастлив.

– Вот видишь, Машенька, Господь Бог благоволит нам. Всё, как мы с тобой хотели, получилось. Теперь будем просить, чтобы всё прошло благополучно.

Это была, повторяю, последняя беременность в нашей деревне (здоровые мужчины были все на фронте), притом горячо желанная, при обоюдной любви.

Жизнь в ожидании отца

Итак, отец ушёл на фронт. Через двадцать дней родилась я. Мама испытала все тяготы сибирского быта. Что ждало её впереди, никто не мог сказать. Где, в чём искать утешение?

Все были в работе и летом, и зимой. Только род деятельности менялся. Но главным было – жить в сытости, тепле, добре. Вот, пожалуй, это последнее и было для мамы самым главным – воспитывать дочь в любви, чтобы, когда Саша вернётся после войны домой, порадовать его дочерью, которую она вырастила. Сказать, что мама тосковала, это ничего не сказать. Ночами мама брала меня с собой в постель и рассказывала мне о своих планах и мечтах: как она будет меня оберегать от болезней, как научит меня плясать, играть на гитаре и петь. Но я ещё не могла это понимать…

Бабушка моя Прасковья Гавриловна, мамина свекровь, берегла её, как могла: запретила ходить на работу, по дому разрешала только помогать. Зимними вечерами бабушка пряла пряжу, вязала носки, рукавицы, чинила неводы. Мама громко читала книги, которые брала у ссыльных.

Дед Дмитрий стал плохо слышать, часто переспрашивал. Его жена Анна Герасимовна всё больше лежала и в молитвах просила Господа отпустить ей грехи. Но вот, почувствовав себя совсем слабой, попросила призвать батюшку:

– Надо собороваться, пришло время.

После соборования она ещё пожила два дня и ушла из этой жизни тихо, как и жила, никому не мешая, никого не обижая, всех по-своему любя – при прощании с ней дед Дмитрий сказал:

– Прости меня, дорогая, что тяжёлая у тебя жизнь была. Спасибо, что ты хороших детей подарила нам, не налюбуешься. Жди меня, я долго не задержусь, вот там вместе и отдохнём.

Хоронили супругу в страшную стужу. Два дня оттаивали землю, жгли костёр, чтобы хоть на один-полтора метра выкопать могилу. Всё прошло как положено, по церковным канонам.

Как ни спеши, а всё приходит точно в срок. В марте стал заметно удлиняться день, в апреле – появляться сосульки, в мае ждали разрешения ото льда Ангары. В июне с первым пароходом приехал в отпуск сын деда Николая, Георгий. Он был стройным, с правильными утончёнными чертами лица, с кудрявым казачьим чубом.

Георгий выучился на художника и работал в Иркутском драматическом театре. Он был очень весёлым и добрым. Обрадовался, что у Саши растёт дочь, и предложил маме нарисовать картину «Мария с младенцем». Мама согласилась и стала позировать. Она сидела перед иконостасом и держала меня на руках. Картина вышла очень интересной, и Георгий попросил маму оставить её у себя, чтобы показать на выставке; мама согласилась.

Мне уже было десять месяцев, но я ещё была не зарегистрирована.

Бабушка стала настаивать, чтобы мама с Георгием сплавала в сельский совет. Она согласилась. Моё присутствие было необязательным.

И вот дорогой мама сказала Георгию, что называть меня Надей она не хочет, потому что у Нади Пузырёвой была тяжёлая жизнь. Муж-пьяница бил её:

– Не хочу своей дочери такой жизни.

Георгий её поддержал, и при регистрации дали мне имя Наташа. Долго держали это в тайне, но шила в мешке не утаишь. А тайна открылась очень просто. Георгий после отпуска уехал обратно в Иркутск и отправил свою фотографию, а на обороте написал письмо: «А как растёт наша Наташенька?» Бабушка не поняла, что бы это значило, и сказала:

– Он что там – совсем ополоумел? Что и имени не запомнил?

Потом посмотрела на маму. Она смутилась. Бабушка отложила носок, подступила к маме со словами:

– Мария, что это? О ком идёт речь в письме?

Мама призналась, объяснила, что не хочет такого счастья своей дочери, как у Нади Пузырёвой, и горько заплакала. Бабушка была понятливой и втолковала маме, что быть счастливой не от имени зависит. Переубеждение подействовало. Мама признала себя неправой. И чтобы никто не узнал, назавтра отправили деда Дмитрия в Рыбное переписать документ. Дед запряг коня в телегу, сказал, что едет на пчельник, а сам проехал до сельского совета, переписал метрики и вечером вернулся домой.

Маме никто об этом не напоминал, всё осталось в тайне, даже я не знала бы, если бы, научившись читать, не читала всё подряд и не нашла бы то письмо Георгия. Но раскрыла мне тайну бабушка. Имя Наташа мне очень нравилось, потому что в деревне такого не было ни у кого. И только однажды я назвалась этим именем, когда знакомилась со своим будущим мужем, не предполагая, что это знакомство будет долгим, до самой его смерти.

Разрушенная мечта деда Дмитрия

Дед Дмитрий как-то сник после смерти жены, потерял всякий интерес к жизни и стал задумываться о встрече с ней в ином мире. Заботу о нашей семье, как уже было оговорено, возьмёт на себя его сын Николай, потом приедет Саша с войны, подключится Василий, подрастёт Вениамин, младший внук Сашка.

А пока лето, дед призвал внука Сашку:

– Надо поговорить.

Сашка был озорным и шустрым. Сразу в голове у него всё закружилось: «Что такого натворил, что дед зовёт на разговор?»

Но в памяти дурного ничего не вспомнилось, и Сашка с готовностью быть полезным пришёл к деду на разговор.

– Саша, ты пока ещё молодой, но уже начинаешь понимать нашу жизнь. Чтобы после меня в грязь лицом не ударили, я хочу тебе передать одну мою тайну. Её знает только Саша, но видишь: он на войне, а я слабну.

Когда после революции поставили в Рыбном карательный отряд белогвардейцев, они установили свои порядки: обложили всех податями непосильными, обчистили все наши семейные запасы. Да и весь народ должен был им платить налоги. После смерти Григория песок золотой мы уже не мыли. Вот тогда я собрал всё, что осталось в доме ценного: посуду столовую серебряную, подсвечники, все монеты, три золотых слитка положил в берестяной туесок и тихо ночью закопал его в муравейник. С тех пор я муравейник не раскапывал, чтобы никто в подозрение меня не взял. Но время само распоряжается нами, поэтому завтра, ближе к вечеру, тихонько подойдёшь ко мне, и пойдём раскапывать – надо достать всё, что я приберёг. Если после армии не останешься в городе, то надо дом тебе поставить, потому как «без крыши нет и мыши». Мы не какие-нибудь басурманцы, наш род старый и крепкий. Вон сколько ребятишек родилось, значит, Антоновская кровь будет жить дальше. Никому не говори о задуманном, вдвоём разберёмся.

На этом они расстались. Дед остался дома, а Саша сначала возгордился, что дед ему доверился, потом подумал – это сколько же богатства «упадёт» на их семью! Хотя и так не бедствовали. Ну, ели деревянными ложками, ну, хранили сметану, творог в деревянных да берестяных туесках, свечки уже не жгли, были пятилинейные, трёхлинейные лампы, горели фитили от керосина. Будут эти позолоченные канделябры только место занимать в доме. Вот слитки золотые – это хорошо! Поедем в Красноярск, сдадим – будут деньги. А что мы на них купим в Мотыгино? Опять же в городе можно купить мануфактуры, рубах новых нашить, штанов, сапоги бы хорошо хромовые отцу справить, а то он никуда уже не ходит, всё шьёт хомуты да дуги гнёт, телеги да сани справляет. Опять же Наденька растёт, игрушек бы ей настоящих городских купить, а то играет куклами, что Маруся пошьёт, да и ходит в Валиных опорках. В общем, согласился, рассуждая про себя, куда можно потратить деньги, вырученные от продажи золотых слитков, и стал ждать завтрашний день.

У деда Дмитрия были совсем другие планы. Надо заменить поголовье скота на дворе (было пять коров). А это надо плыть до Енисея, потом по Енисею в Большую Мурту и там покупать две-три коровы и обратно, пока река открыта.

Отдать колхозу Орлика, а себе взять хорошую кобылицу с приплодом – тоже деньги. Дровяник покосился, не успеваем поправлять, того и смотри повалится, тогда дрова будут сырыми и станут гнить, это совсем непорядок, не по-хозяйски. Надо Аню с сыном забирать из города, её муж Борис, кадровый офицер, ушёл на фронт, что ей делать в городе с ребёнком? В деревне прожить легче и безопаснее. В школе надо две печи переложить, а то, не дай Бог, пожар случится, заказать новые часы, а то Марочка Абрамовская, что звонки подавала с уроков и на урок, жаловалась, что часы отстают, а починить некому. В детском саду не хватает стульчиков ребятишкам и горшков, подкупить бы, пока лето. Но самое главное, что на всё теперь хватит денег, если с умом потратить, – так размышлял дед.

В думах о добром он заснул, а назавтра, на закате, взяли с Сашей лопату и пошли к муравейнику, что находился сразу за нашими огородами.

Солнце ушло за горизонт, ничего не обещая. Сумрак окутал стайки, амбары, навесы, и воцарилась тишина. Дед, побоявшись, что их с Сашкой услышат, не разговаривал, а молча показывал, где копать.

Прокопав в одном предполагаемом дедом месте и ничего не обнаружив, стали копать в другом. Саша снова всё раскопал до земли. Муравьи, не ожидая такого вторжения в их дом, кусали их и бегали, залезая под рубахи.

Дед заволновался, у него затряслись руки. Он уже не боялся нарушить тишину вечернюю, а говорил полным голосом:

– А ну, Саша, вот здесь копни. Неужели я запамятовал? Да нет, именно в этом месте, напротив ворот. Мы уже за столько лет много раз забор меняли, а калитку так и ставили всегда на этом месте. Неужели кто-то выкопал? Тогда почему я не заметил, ведь каждый день проходил мимо муравейника, осматривал – всё как было. Ну-ка, вот здесь ещё копай. Да копай всё подряд, только осторожней, туесок-то должен уже весь сгнить, ну а золоту ничего не будет.

Муравейник, построенный из хвойных иголок хозяевами, был лёгким, и тяжёлые предметы под ним не задеть было невозможно.

Дед не мог уже стоять на ногах от такой потери и присел на рядом стоящую лестницу.

– Сашка, пошарься руками по рассыпанным иголкам.

Но и близко ничего не было. Тогда дед сказал Саше:

– Уведи меня домой, что-то мне как-то неловко, завтра ещё посмотрим.

Саша взял сразу ослабевшего деда под руки и тихо повёл домой, посадил на лежанку, что стояла за печкой, снял чирики[12]12
  Чирики – лёгкая летняя обувь, сшитая из мягкой кожи.


[Закрыть], дал попить и успокоил:

– Ты, деда, не переживай. Завтра по светлу поищем и обязательно найдём наш клад.

– А ты, Саша, не ложись спать, посторожи до утра, чтобы никто не позарился, а я немного отдохну и приду к тебе с восходом.

Саша пообещал деду исполнить его желание и ушёл под навес. Но так никто в эту ночь и не позарился на припрятанное золотишко. Саша зашёл в баню, лёг на полок и проспал до утра в надежде услышать прежде шаги деда, когда он пойдёт к муравейнику. Но разбудили его крики тети Паши. Она тревожным голосом звала Николая. Коля прибежал быстро, зашли в дом, потом Маруся побежала за Гарбидоновной. Саша, отойдя ото сна, тоже забежал в дом. Все склонились над дедушкиной головой: кто поправлял подушку, кто давал нюхать дёготь, кто пытался влить ему воды в рот. Но он был без чувств. Его левая рука беспомощно свешивалась с лежанки, рот перекосило, один глаз был открыт, говорить дед уже не мог.

Так дед Дмитрий пробыл на этом свете ещё два дня и ушёл к своей Аннушке, ни с кем не попрощавшись. Хоронили его на третий день. Священник Даниил отпевал Дмитрия Антоновича в церкви, которую он же и построил. Церковь всех не вмещала, люди стояли на улице. На руках, с помощью специально приготовленных полотенец, которые всегда хранились в церкви, через всю деревню пронесли гроб с телом деда, попрощались и опустили в могилу.

Поминальные столы были поставлены во дворе. Вся деревня от мала до велика должна была отдать дань памяти человеку, который был хорошим примером и для молодых, и для пожилых.

Иннокентий Платонович, который остался председателем колхоза вместо отца, держал первое слово. Он сказал:

– Проводили в последний путь самого дорогого нам человека. Дмитрий Антонович всё успел сделать в своей жизни, а самое главное – оставил нам своё наследство: сына Николая, внука Александра и других домочадцев, которые тоже вырастут хозяйственными робятами и будут держать деревню в порядке. Нам бы только дождаться конца войны. Но надо помогать району, без нас они никуда. Светлая память рабу Божьему Митрию. Господь Бог возьмёт его в свои покои. А мы всегда будем вспоминать его доброе имя. Царствие ему Небесное.

Все взрослые помянули его тремя чарками, не чокаясь. В конце священник Даниил сказал:

– Братья и сестры, сегодня мы передали в руки Господу Богу самого дорогого человека. Он жил тихо, не нарушая устои деревенские, и самое главное: был большим помощником всем. Никто не скажет, что кому-то раб Божий Митрий отказал в помощи. Светлая ему память.

Священник запел тонким голосом «Отче наш», все встали и тихо стали подпевать отцу Даниилу самую главную молитву в жизни православных.

Версия пропажи

В этот день никто в деревне не работал. Саша, улучив минутку, подошёл к отцу Николаю и сказал:

– Папа, мне надо с тобой переговорить.

Отец, увидев как-то сразу повзрослевшего сына, сказал:

– Пойдём в дом, что ли? Или во дворе скажешь, что у тебя?

– Пойдём в дом.

Отец Николай насторожился, но не мог и предположить, что сейчас упадёт на его уже седеющую голову. Зайдя в дом, отец сел на своё место, положил ногу на ногу, закрутил самокрутку, прикурил и сказал:

– Ну, говори.

Всё это время Саша, очевидно, обдумывал, как это произошло, как это было для деда важно, что он не пережил крах своей несбывшейся надежды на укрепление благосостояния семьи, как важно было ему всех обеспечить самым необходимым. И он стал рассказывать с самого начала, как дед рассказал ему о сокрытом золоте, как пошли они поздним вечером копать и как ничего не нашли, и поэтому дедушка потерял рассудок, а потом его паралич разбил.

Отец Николай, подумав, сказал:

– Пойдём к муравейнику.

Там было всё так, как Саша с дедушкой оставили тем вечером. Отец Николай, осмотрев всё вокруг, сказал:

– Отец был в памяти и не потерял рассудок, когда говорил тебе про спрятанное золото. Его, правда, оставалось у нас много, хотя немало забрали и белые. Дед мог один, никого не посвящая, закопать золотишко в муравейнике. Но тогда кто его забрал? Давай, сынок, я покумекаю, потом с тобой переговорю. А пока ты тоже никому не говори, будь, как дед, затаённым.

Сашу можно было и не предупреждать: он был толковым парнем.

На следующий день отец Николай после ужина всей семье раскрыл тайну смерти Дмитрия Антоновича и заключил:

– Наш клад мог забрать человек, который подследил, когда батя его прикопал, а потом так же тихо ночью выкопал. На своих деревенских я не думаю, а вот был у нас недолго такой проходимец Лыхин. Он был приезжий, но пожил в деревне недолго. Поставил себе дом хороший большой на взгорке, слева от нашего сеновала. Оттуда хорошо всё видно, что делается на нашем подворье. Этот человек был скрытный и вертячий. Помните: на нём увидели пиджак, в котором похоронили Ивана Арсентьевича? Раскопали могилу, а гроб не прикрыт крышкой, покойник весь в земле и без пиджака. Но этот Лыхин тогда сжёг пиджак, и доказать было ничего нельзя. Потом он забил окна и двери своего нового дома досками, сел в лодку и уплыл обратно в Кежму или Кодинку, откуда приехал. Наверное, забрал наш клад, здесь оставаться ему было нельзя – опасно, да и не потратишь широко, а руки-то чешутся. И ничего жалеть не надо. Как жили, так и будем жить, как работали, так и работать будем. Только бы не было революции, и скорее бы закончилась война. Ребятишек всё равно выучим всех, на ноги поставим, а они нас в старости досмотрят. Всё по-христиански, нового никто ничего не придумал. Вот скоро колодников будут перегонять, надо помочь людям.

– А каких колодников-то, уголовников или политических? – спросил Вася.

– Нам без разницы – все люди. Ну, оступились, может, раз-другой, но ведь живой человек.

Отец Николай всегда всех выгораживал, оправдывал. Помню, привёл в дом вора. Накормил, напоил, проводил из дома, и Манеша ему говорит:

– Зачем ты, Коля, в дом-то его привёл, он же вор?

– Ну что ты, Манеша! А в кого ему быть другим, отец у него вор, братья по тюрьмам ходят, тоже казнокрады. Его надо поддержать, показать, что надо трудиться, тогда и воровать не придётся.

Но на следующий день дед не нашёл своей хорошей стамески. Его вещей никогда никто не брал, и вдруг пропала любимая стамеска.

– Ах, черт, и когда он успел её схватить, наверное, когда до ветру ходил. Манеша была права: я опрометчиво поступил. Но пусть это будет у меня самая большая потеря.

Через два дня этот парень снова пришёл к деду поговорить. А дед ему говорит:

– Ты, Петруха, плыви-ка домой (он жил в деревне Пашино) да привези обратно стамеску мне, а то надо работать, а нечем, да вернись быстро, потом и погутарим с тобой.

Петруха не ожидал такого оборота, растерялся и сказал:

– Я, Николай Дмитриевич, завтра приплыву и привезу.

– Ну, вот тогда и поговорим. А сейчас закрой ворота с той стороны.