Текст книги "Улыбка волчицы"

Вдвоем они по уже хоженым и перехоженным ягодниками местам набрали ведро клюквы, продали его, а потом стали регулярно ездить через день. На хлеб, масло и автобусные билеты зарабатывали, но откладывать на учебу удавалось совсем понемногу, хотя и работали до полного изнеможения. Уставал даже Иван, несмотря на бурлящую в нем молодость, а изнеженное тело Нины зачастую ей отказывалось подчиняться. Кто не ходил по болоту, тот не знает, какого труда и усилий стоит вытащить из топкой тины сапог, переставить ногу, а потом повторить ту же процедуру. Звенит в ушах, разламывается поясница, придавливает к чавкающему месиву ноша за плечами. «Не сдамся, дойду, ради детей стерплю», – подавала себе команды Нина в такт шагам, только так и выдерживала.

Мышцы ее постепенно привыкли к гигантской нагрузке, тело перестало болеть, оно наливалось силой, становилось упругим, даже дыхание делалось более равномерным, когда шли через болото назад домой. От пребывания на свежем воздухе Нина заметно посвежела и похорошела, стройной стала ее фигура, поубавилось в душе отчаяния, сон от физической работы тоже стал крепче. Тревожила по-прежнему Танюшка, она не переставала ждать отца, даже в непогоду выходила по вечерам за ворота и подолгу из-под руки высматривала его. Когда кто-нибудь изредка из соседей угощал ее конфетой, она приходила домой и приберегала угощение в заветный железный сундучок, подаренный ей Федором на Новый год, «Съедим вместе с папой, когда он вернется», – говорила она с тихой улыбкой. Конфет в сундучке набралось уже порядочно, но запретить ей ждать и любить родного отца Нина не могла, язык не поворачивался.

Начавшиеся утренние заморозки упористо напоминали Иванцовым о приближающемся окончании ягодного сезона. Иван все звал Нину сходить в Волчий распадок, они были там с отцом не один раз, набирали клюквы на всю зиму, никак не меньше трех-четырех ведер кряду. Но Волчий распадок находился от деревень, куда ходил рейсовый автобус, неизмеримо дальше, да и пассажиры в автобусе упорно поговаривали о промышляющей в округе волчьей стае, поэтому Нина попросту боялась отрываться от людей и от привычных мест. Но отлично понимала и другое, что заканчивается недолгая северная осень и, может статься, не успеют они набрать с Иваном недостающую сумму, оставалось, тем более, до завершения задуманного им плана совсем немного. Чуток поразмыслив, Нина отважилась рискнуть.

Волчий распадок, упирающийся правым краем в болото, поражал своей суровой красотой. Край дикой природы, почти недоступный, с трех сторон обвитый глубоким тенистым ручьем, он навевал противоречивое настроение, ощущение раздолья и величия в соединении с угрюмостью и таинственностью исходили от него.

Уже первые две поездки выдвинули их далеко вперед, оставалась еще одна, последняя. День не задался с самого утра, чуть не опоздали на автобус, Танюшка, как на грех, особенно долго прощалась с ними, вроде специально выискивала, о чем бы ей еще спросить, чтобы подольше задержать их при себе. А в автобусе, как сговорились, всю долгую дорогу только и толковали, что про волчье лихоимство: задрали, дескать, волки молодую корову в колхозном стаде, да охотника при облаве вроде сильно потрепали. Понарассказывали таких страстей, что впору назад разворачиваться и уезжать. Мысленно помолившись, путь Иванцовы продолжили.

Щедро обсыпанные ядреной сливового оттенка клюквой исполинские кочки, позволили одним махом набить доверху баулы. Пробрасывал время от времени мелкий снежок. Пообедать решили на вклинивающейся в болото гряде. Нина, неуклюже вытаскивая увязающие в чавкающей хляби болотные сапоги, превышающие на четыре размера ее собственный, а потому и надетые на разные ноги, зацепившись за верхушку кочки, ничком упала в обжигающую слякоть.

Вытянув из болота плачущую мать, Иван сноровисто начал разжигать костер, а Нина отошла в глубь гряды, чтобы раздеться и отжать пропитавшуюся холодной жижей одежду. Прислушиваясь к потрескиванию костра, она проворно скинула с себя сапоги и брюки. Опершись коленом о поваленную молнией березу, Нина начала стаскивать прилипшие к ногам мокрые носки и вдруг натолкнулась на волчий немигающий взгляд. Прямо перед ней на расстоянии не более шести метров стояла подобравшаяся к прыжку широкогрудая волчица. Еще не совсем старая, с полуоторванным левым ухом и вытекшим глазом, она производила впечатление жуткого чудовища. Заметив окружавшие ее в высокой траве серые спины, Нина от всей души впервые пожалела о своей стройности, стало больно от мысли, что ее худого тела волкам нажраться не хватит, и они примутся за Ваньку, когда тот бросится спасать ее, уже никакую. Волчица тем временем с любопытством рассматривала голую Нину, от женщины успокаивающе несло болотом, молочным теленком и дымом. Волчица прожила долгую и суровую жизнь, которая научила осмысливать происходящие вокруг события, но сейчас она не понимала, что делает на ее территории человеческая самка. Порохом, запах которого волчица смертельно ненавидела, от нее не пахло, значит, она пришла сюда не убивать, тогда что она здесь все-таки делает и чем опасны для волчьей стаи ее возможные действия? Нина, не шевелясь, смотрела себе под ноги, она сердцем чувствовала, что только от ее спокойствия зависят сейчас их с Ванькой жизни. Жить им или нет, это будет решать волчица единолично.

– Мама, – позвал от костра Ванька, – иди быстрей, чай уже вскипел.

«Детеныши, вот что привело ее сюда, да еще голод», – определила хищница причину. Она тоже знала великую силу любви к потомству, почти каждую зиму переживала и могучие муки голода, Сейчас в сытые времена делить со слабым голым человеком лесную тропку было ей совсем ни к чему. Волчица зевнула во всю пасть. Легкая гримаса, до жути похожая на улыбку, исказила ее обезображенную морду. Развернувшись всем туловищем, она скрылась между деревьев.

– Живи, мать, – пожелал Нине её прощальный взгляд.

Толком не отжав одежду, трясущимися руками кое-как натянув ее на себя, Нина, даже не перекусив, почти силком увела сына с болота. Не остановившись на отдых, они быстро прошли еле видный в глубине темной воды мостик через ручей, скорым шагом миновали и молодой березняк. Успели только-только к отходу автобуса. Нина все время молчала, а Иван ее ни о чем не расспрашивал. За последние месяцы он научился беречь недолгий покой матери.

Уже в потемках добрались они, наконец, до дома. У их ворот с зажженными фарами стояли две незнакомые машины. Не сговариваясь, Нина с Иваном ускорили шаг. «Что-то случилось с Коленькой или Танюшкой», – обоих подгоняла сходная мысль. Сбросив во дворе с плеч тяжелый баул, Нина рывком открыла входную дверь. Коленька, визжа от восторга, наперегонки бегал с Танюшкой по комнатам, везде валялись разбросанные по полу конфетные фантики, а за столом рядом с какими-то чужими людьми сидел исхудавший, совсем седой Федор, ее Федор. Неловко опираясь на костыли, он медленно поднимался ей навстречу.

Муки ожидания закончились, теперь все будет хорошо.

Волшебный свет сбывающейся мечты

Мечты, мечты… Сладкий дурман человеческого тусклого бытия… Длительно мечтать – значит бесстыдно обманывать и обкрадывать самого себя по-крупному, откладывать хрупкое и заветное на «потом», которое всегда находится где-то «далеко»… Я тоже мечтала… десятилетиями… Но когда первый раз посмотрела приближающейся старости в глаза, то первое, что сделала – запретила себе мечтать больше одного дня. Оставила лишь неуёмное желание, которое плавно переходило в действие. Так я поехала в Псков, а затем – в Михайловское…

Путь до Москвы был мною уже проторенным – год назад на старости лет я окончила Литературный институт. И дорога из таёжной глубинки Красноярского края до родной столицы оказалась привычной – голодной, трудной, нудной. Из окна вагона смотреть особо было не на что: заброшенные дома, ленивая тупая нищета, грязь, серость…

Жёсткий полумрак Казанского вокзала также не располагал к беспечной задумчивости – я прытко рванула с перрона, стараясь сразу и резко отбрасывать накидывающийся из вокзальных углов тёмный клочковатый страх. На московские диковины смотреть не потянуло – я столько раз за шесть лет учёбы в Москве слышала брезгливое «понаехали тут…», что теперь было бы явным перебором добровольно собирать на себя добавочный негатив… Может быть, именно по этим двум причинам Ленинградский вокзал показался праздничным, как долгожданный Новый год. И люди в псковском поезде тоже были другие, спокойные, неторопливые, с тихим говором, какие-то, прости Господи, небитые…

Благодатная псковская земля, почитаемая мною со школьного детства, встретила ответной радостью, августовской сытостью, тихим тёплым светом. С душевным восторгом неспешно обошла псковские храмы, множество раз дотоле посещаемые мною лишь в сновидениях. Не единожды слышала, что город Псков наособицу приметен из космоса – его намоленные места излучают чудесный свет. Душа встрепенулась при встрече с Кремлём и вечевой площадью, пробежала мысль, что и мне бы неплохо позаимствовать у древних псковичей достойное качество – стоять как гора, несмотря ни на что, вопреки всему. Подобрала у кремлевской стены камушек, подержала сначала в руках, привыкая к его мощи, а потом спрятала в карман рюкзака – на тот случай, если память ослабеет, а силы иссякнут.

По мосту пешком перешла реку Великую к Ольгинской часовне – месту, с которого по преданию святая Ольга увидела из облаков Божественный свет – три луча. Помолилась с тихой радостью и благодарностью, в окне часовни зажгла свечку в честь памяти великой русской святой. Летописи Руси хранят не так уж много женских имён, в столь же громадной степени повлиявших на историю Отечества, как княгиня Ольга. Долго смотрела на пламя свечи – оно то вытягивалось, становясь узким и жёлто-оранжевым, то, промигавшись, замирало, укорачиваясь и краснея в центре светового ядра.

Не удержалась, позволила себе спуститься с бережка к воде. Кто-то очень умный дал реке такое имя – Великая. Полноводная, сильная, цвета тёмного пива сверху и почти чёрная в глубине, она притягивала магической своей мощью, властно не пуская на волю, и непонятно было, кто на кого смотрел, я на неё или, вернее, она на меня. Умывшись прохладной живой водой, ощутила лёгкость – будто целую осыпь грехов смыла с души.

В Изборске от ветхости развалились босоножки. Когда пенсия на двести рублей не дотягивает до прожиточного минимума, тогда довольно часто приходится пребывать в подобных ситуациях. Но не расстроилась: взяла у водителя круг синей изоленты, накрепко примотала босоножки к ногам. И сразу из разряда туристов перешла в разряд достопримечательностей – как будто пассажиры четырёх автобусов никогда раньше не видели синие ремешки на коричневых босоножках. Наверное, странное сочетание цветов автоматически подтягивает взгляд к необычному для глаза объекту. Из-за гладкости изоленты поскользнулась на гладких камнях Словенских ключей – упала в воду, сподобившись искупаться сразу во всех двенадцати источниках, названных в честь двенадцати святых апостолов.

Михайловское околдовало светлой полуденной тишиной. Сочные цвета природы дополняли друг друга как на персональной выставке гениального художника – луговая зелень за горизонтом прижималась к голубому небу, а нежные лучи спокойного августовского солнца ласково обнимали заморившиеся от тяжести плодов яблони, напоминавшие ядрёными стволами и крепкими ветвями справных крепостных крестьянок. Незамутнённый машинными выделениями прозрачный воздух заповедника создавал иллюзию пушкинского золотого века. Липовая аллея Анны Керн по-прежнему приветливо встречала гостей. Я слегка отстала от группы туристов, восторженно засмотревшись на разлапистую крону трёхсотлетней липы. Если бы оказалась проворней, то успела бы поймать величественно сброшенный на моё плечо узорный листок. С благоговением прижала его к губам, а потом спрятала в карман рюкзака по соседству с кремлевским камушком.

Всё тот же кажущийся непуганым полуденный покой заполнил до отказа все комнаты дома-музея. Экскурсия самочинно разделилась на две части: на природу и дом, что сближало с самим Пушкиным, и музей – официальное дополнение. В Михайловское я ехала не ради лекции экскурсовода, мне до душевной боли хотелось увидеть собственными глазами то, что известно со школьного детства, вместе со стихами заучено наизусть. Поэтому больше смотрела, чем слушала. Словно имея на это право, в кабинете молча раздвинула бойких туристов, втиснув себя в самый центр – к письменному столу красного дерева. Огрызки гусиных перьев невольно вызвали печальную улыбку – гению русской литературы приходилось много трудиться в поте лица, кропотливо подвигаясь к поэтическому совершенству, не то что нынешним литераторам при современных компьютерных пресыщенных возможностях…

В Святогорском монастыре низёхонько поклонилась праху Пушкина, а потом, будто стыдясь чего-то, возможно, своего затянувшегося любопытства, быстро выскользнула из толпы, надолго унося с собою тихую светлую грусть…