Текст книги "Улыбка волчицы"

Неандерталка

Борис Белоногов, капитан ФСБ, 36 лет от роду, ехал из Москвы в провинцию в командировку. Командировка обещала быть скучной, чисто бумажной, а возню с документами капитан не любил, поэтому сидел он крайне раздраженный за столиком в купе и потягивал неспешно пиво прямо из горлышка бутылки, чем и занимался уже третьи сутки напролет.

Компания попалась ему скверной, по его мнению, хуже некуда, сын-язвенник с древней бабкой-матерью, да на свободное место в купе часа два назад на какой-то задрипанной станции села не заслуживающая повторного мужского взгляда молодая женщина с огромными сумками, при виде которой Борис едва сдержал смех: черные мужские валенки с отворотами и простенькое коричневое шерстяное платье с круглым воротничком и узенькими манжетками смешили его чрезвычайно.

Борис и сейчас посмотрел на спящую женщину и с ухмылкой подумал, что платье ей, вероятно, досталось от прабабки, в них модно было щеголять в начале прошлого века. Подумал, не сдержался, и беззвучно рассмеялся. Странно, но появление неандерталки, как мысленно окрестил ее Борис, несколько подняло его дурное настроение. Неандерталка застонала. Ее дыхание было неровным, прерывистым. Стон повторился. Бабка с сыном стояли в коридоре у окна, и капитану ничего не оставалось, как самому подойти и разбудить попутчицу, под ее стоны пиво пить ему почти расхотелось. Он подошел, наклонился над женщиной, потянул ее за рукав платья, хотел дернуть еще раз, но не успел: выпущенными когтями неандерталка пребольно оцарапала ему висок и щеку. Он даже слегка опешил, когда услышал ее негодующий шепот, не зная отнестись ли ему к курьезно-комическому случаю с улыбкой или всерьез рассердиться на провинциальную дикарку.

– Подкрался? Дождался, когда усну и в купе никого не будет?

– Да нужна ты мне, – презрительно фыркнул Борис, осторожно ощупывая саднящую щеку, – недотепа облезлая, – добавил он в сердцах, не удержавшись, распираемый справедливым возмущением. – Стонала ты, я и подошел разбудить.

Не желая ввязываться в бестолковую перепалку, капитан взял со столика папиросы и спички, направляясь покурить, и… споткнулся об изумрудно-ясные глаза женщины, полные слез, обиды, горечи, детской беспомощности, потаенной гордости и еще чего-то, названия чему он и не знал вовсе, поскольку этого никогда не встречал во взглядах смотревших доселе на него женщин. Встречал кокетство, заинтересованность, призыв, словом, все другое, но только не такую живую искренность, неподдельное бесхитростное прямодушие. Он покурил в тамбуре, стараясь стряхнуть с себя очарование, навеянное странной пассажиркой, и поспешил в купе, подсознательно желая проверить, уж не почудилось ли ему все от выпитого пива. Женщина не обратила на него на этот раз никакого внимания, она, не отрываясь, смотрела в окно.

– Что там видишь? – с ухмылкой спросил Борис, прикладываясь к недопитой бутылке пива.

– Смотрю на лес, как он улыбается, как солнышку радуется, – последовал кроткий ответ.

Борис ах поперхнулся. Разве могут деревья улыбаться? Капитан пожал недоуменно плечами. Но, выглянув в окно, изумился свежевымытости березняка, который, по-весеннему встряхнувшийся, бодро стоял по колен в искрящемся на солнце снегу.

– Дивный день, правда? – женщина в упор посмотрела на Бориса русалочьими глазами, окатив его бирюзовой глубиной морской воды. А Борис, этот отчаюга, пройдоха, сердцеед, этот закоренелый непоколебимый холостяк, удивленный и одновременно пораженный неожиданно раскрывшейся перед ним женской красотой, столбнячно любовался ею, вдыхал, пил родниковую чистоту ее и свежесть, и не мог напиться, не мог надышаться.

Так проехали в неловком молчании с час. Борис, не знавший ни одной неудачи с женщинами, легко и запросто заводивший с прекрасным полом знакомство, теперь хмуро безмолвствовал. Нежданно помогла бабка. При разговоре выяснилось, что молодую попутчицу зовут Зинаидой, ездила она навестить воспитавшую ее двоюродную тетку, а теперь возвращается к семье, очень соскучилась по дочке и мужу, да вот в дороге, кажется, простыла, а потому нехорошо себя чувствует.

– Может, чайку в качестве лечения? – нашелся наконец Борис.

– Выпила бы, очень хочется чаю с медом, да дотерплю до дому, – скромно улыбнулась Зиночка в ответ.

Борис сразу стал прежним, разговорчивым, разворотливым и находчивым. Он моментально соорудил на четверых чай, сбегал на ближайшей станции в привокзальный буфет, купил там двухкилограммовый пузатый бочонок меду с таким же нарисованным на крышке пузатым медвежонком. Зина пила чай непринужденно, с нескрываемым наслаждением, деликатно вкушая ароматный мед. Во всеуслышание хвалила мед и Бориса разомлевшая от чая многомудрая старушонка. А он сидел, крепко раздосадованный, и думал о том, что вот этого самого Зининого скромного очарования и почти детской чистоты ему не хватало всю его беспутную жизнь, он искал свою королеву от женщины к женщине, не находил, и вновь искал, уже отчаявшись когда-нибудь найти. Наконец встретил, а она замужем, хотя добрый муж не допустил бы, чтобы его жена с такими тяжелыми сумками таскалась, наверное, так себе мужичонка, предположил капитан. И от всего сердца тому мужику позавидовал, везет же некоторым, привалит же счастье.

Знал Борис цену своей неотразимости, но нутром наверняка чувствовал и другое, что женщину вроде Зины пустыми словами не увлечешь, не охмуришь, такие всего один раз замуж выходят, а ждать всю жизнь будут, если полюбят. Он решил не кривить душой и совестью, напрямик сказал, что думал.

– Зина, не хочешь, так не верь, но я такую как ты всю жизнь искал, не хочу просто так с тобой расстаться, найти и сразу потерять, я прошу только одно: возьми мой адрес на всякий случай, а дальше жизнь нас с тобой рассудит. Зинаида отрицательно покачала головой.

– Нет.

– Да ты только возьми бумажку с моим адресом, я ведь не твой прошу, а потом решишь со временем, может, выбросишь, а может… по-другому что будет, – убеждал Борис. Но снова получил в ответ только твердое «нет».

– Дочка, жизнь длинная, всякое в ней случается, а верность бывает и ненужной, – вмешалась старуха. Но молодая женщина осталась непреклонной.

Борис отчаялся, вот ведь и вправду неандерталка. Другая бы на ее месте на шею ему с радостью бросилась, хотя вот как раз другая-то ему и не нужна, сказал он сам себе. Но уязвленное мужское самолюбие заставило его превозмочь себя и умолкнуть. Зина засобиралась выходить.

– Борис, я никогда не забуду нашу встречу, – сказала она ему с ясной улыбкой на прощанье.

– Возьми адрес, – с надеждой в голосе попросил обрадовавшийся капитан, но неподатливая неандерталка только опять отрицательно покачала головой.

Зину на станции никто не встречал.

Оставшиеся сутки пути Борис Белоногов пил, не пьянея, водку, ругал последними словами верность Зиночки и свою гордыню в придачу, что не нашел слов, не убедил, не остановил. Он, многие годы смеявшийся над словом любовь, называя ее в компании друзей без мягкого знака «любов», позволил смешной провинциалке оцарапать свое мужественное сердце, лишить покоя.

***

Прошло три месяца. Борис надеялся, что время его вылечит, но по какому-то недоразумению исцелять его оно не торопилось. Предположение капитана, что мимолетная дорожная встреча скоро забудется, не оправдалось. Он пробовал вышибить клин клином, и встречался то с одной, то с другой женщиной, выбирая самых красивых, остроумных и элегантных, но все они проигрывали в сравнении с Зиной, как проигрывает водопроводная с хлоркой вода в сравнении с чистой родниковой.

А Зина так и не оправилась от болезни. Простуда оказалась не простудой, а раком легких. Из поселковой больницы ее после безуспешного лечения выписали и отправили домой – умирать. Муж только беспомощно разводил руками, упивался жалостью к себе и ничего не предпринимал для спасения жены. Зинина свекровь неутомимо подыскивала подходящую кандидатуру на место умирающей снохи, нимало ее не стесняясь, громко на кухне обсуждая попеременно новую пассию сына то с вульгарной подругой своей, то с крикливой соседкой. Трехлетняя дочурка, неумытая и непричесанная, с сухим пряником в руке, играла на кровати у Зины. А та, исхудавшая, почти прозрачная, но еще более прекрасная, оставшаяся один на один с неотвратимо приближающейся смертью, отдала бы сейчас все, чтобы повернуть время вспять и взять тот отвергнутый ею клочок бумажки с адресом. Зина знала, что неуемный и пробивной Борис еще смог бы спасти ее, она со страшной силой хотела жить, она верила, что он найдет ее каким-то чудом. Она ждала…

Через барьеры страха

Марина Степановна возвращалась от приятельницы. Легкие сумерки упрятывали городскую улицу под нежную вуаль. Теплый осенний воздух приятно ласкал кожу лица и едва прикрытой воздушным шарфиком шеи. Удивительная, не городская, тишина навевала смутное беспокойство. Улица будто вымерла. Ни надоедливо фырчащих автомобилей, ни спешащих домой женщин с хозяйственными сумками, ни влюбленных парочек, только застывшие в ожидании мрака дома с нахлобученными сношенными замшелыми крышами угрюмо взирали на предзимнюю унылую мокроту и почерневшие листья.

Надоевшие мысли о деньгах на сей раз не особенно заботили Марину Степановну. Она порядком попривыкла и притерпелась к нужде, старалась осиливать и переползать через приступы мучительного страха, терзавшего ее денно и нощно первые месяцы безработной жизни. Многие так живут, даже хуже, они хоть с сыном здоровы, а это тоже немалое везение, думалось ей. У каждого дня полно своих забот, на сегодня она спланированную работу выполнила, а завтрашние проблемы переживать заранее ей было ни к чему. Поэтому безработная учительница русского языка с отрадой услаждалась блаженством последнего тепла короткой северной осени.

«Не родись красивой, а родись счастливой» – до чего верная пословица, вроде специально для нее, Марины, люди это предупреждение в словах выразили. Всем взяла она, и красой, и статью, и умом, и образованием, да только удачи и счастливой доли ей не вровень было отпущено высшими силами. Счастье, правда, мелькало иногда яркими полосками в ее жизни, но до чего они были крохотными, эти мгновения, а воспоминания о них такие обжигающе болезненные, кровоточащие, незаживающие.

После окончания института вышла Марина замуж по страстной любви за выпускника военного училища, которое находилось через два квартала от девчоночьего институтского общежития. Максим в жизни оказался даже лучше, чем в ее самых сокровенных мечтах о суженом. Молодые были счастливы, блаженно и сладко пролетало время, и даже длительные командировки мужа не привносили и капли кручины в их отношения, любовь давала им силы в разлуке, согревала душу, укрепляла веру в скорую встречу. А три года назад тело Максима привезли из командировки обратно домой в цинковом гробу, похороны его Марина помнила смутно, все слилось в один саднящий комок боли. Сын Олег пошел в школу уже без отца. Так вот и получилось, что счастье ей выпало коротким, а горе бесконечным.

Мысли о сыне заставили Марину Степановну ускорить шаг. Приятельница с гордостью вручила ей подарок для Олега: краснощекое, на добрых шестьсот граммов, исполинское яблоко с засохшим листком на короткой плодоножке. Марина представила себе сияющие от радости глаза сына, когда она передаст ему диковинной величины фрукт. Чего там скрывать, он и мелких-то с червивыми болячками яблок давно не кушал, а уж такую красоту и подавно ожидать перестал. Женщина горестно вздохнула. Черные полосы в жизни надо тоже как-то переживать, только одно дело, когда страдаешь ты сама, а совсем другое, если непосильные порой невзгоды наравне испытывает с тобой малое дитя, твой горячо любимый ребенок. Еще отчаяннее тянутся тогда дни и более беспросветным глядится горе.

Марина Степановна завернула за угол, выходя на центральную улицу. И здесь ее поджидала такая же тусклая беспросветь, те же опечаленные промокшие дома, укрывшиеся за голые, стыдливо понурившиеся, деревья. Сумерки волнами ниспадали на город. Природа упористо выполняла свою каждодневную работу. Ей привычны людские горести, коих перевидала она за неустанный бег времени грандиозную уймищу, а если б отзывалась приветом иль заботой хоть по секунде на каждый случай, то жизнь во Вселенной либо скукожилась бы и приостановилась, либо совсем сошла на нет. «Каждый человек должен сам учиться справляться со своими проблемами, Господь всегда дает испытание по силам», – в особо трудные минуты последних полуголодных месяцев старалась убедить себя Марина Степановна.

С уже зажженными фарами мимо Марины прошелестела бледная в сумраке иномарка, ярко высветив стоящего вплотную лицом к закрытому хлебному киоску парня в кожанке. Марина машинально отметила модный покрой дорогих туфель, ладно сидящих на ногах молодого человека. Мимолетная зависть кольнула сердце. Стоимость этих туфель во много раз превышала их с Олегом годовой бюджет. Вот был бы жив Максим… Господи, как несправедлива жизнь!

– Хватит хныкать, – оборвала свои отчаянные размышления Марина Степановна. – Если бы да кабы, сколько можно мучить себя? Все прошло, да быльем поросло, а жизнь продолжается, да не где-нибудь в оранжерейных условиях, а в жестоком взаправдашнем мире. Значит, ступай по земле тверже, исходя из реалий, да выполняй свою главную женскую жизненную задачу – расти сына, да доводи его до ума, как положено у нормальных людей, – подала себе команду Марина, которая сработала и на этот раз: женщина выпрямила спину и решительно зашагала по краю проезжей части дороги.

В какой-то момент Марина инстинктивно встревожилась, ей показалось, что уже некоторое время чьи-то тяжелые шаги неотступно следуют за ней. Чтобы проверить свои смятенные подозрения, она свернула на тротуар. Сзади перекатисто протопали, в точности повторяя траекторию ее пути. Марина Степановна не на шутку перепугалась: началась нежилая часть центра города, сплошь пошли старинные купеческие дома с расположенными в них современными офисами, в которые и рабочим днем не особенно-то достучишься, не говоря уж про воскресный вечер. Она быстро огляделась, в окнах нигде нет света, вокруг по-прежнему ни души, даже автомобили по дороге перестали ездить. А за своей спиной, сделав вид, что споткнулась, краем глаза она узрела того самого молодого человека в кожанке. Марине Степановне стало доподлинно жутко, когда она вошла в тень уродливой тополиной молоди, рассаженной вдоль тротуара.

Топот сзади настырно приближался. Неровные мужские шаги эхом отдавались в ушах Марины, стократно от страха умножаясь. Она уже поняла, что это началась охота на нее, но только цель ловли распознать еще не могла. Да по возможности ли ей высчитать количественную долю вожделений молодого мужика, когда сознание прерывается от жути. Да и какая разница, что ему потребовалось, если это, как ни крути, насилие. И не важно уже, чего она лишится, чести, здоровья, сумочки ли, может, всего вместе? Господи, как непереносимо страшно…

Мысли Марины судорожно сталкивались, наползая одна на другую, перекручивались в трепещущий комок, разрывались, возникали вновь, не принося успокоения, не указывая выхода. Она никак не могла сообразить, что ей предпринять. Но мысль по-прежнему лихорадочно уводила ее прочь, Марине Степановне отчего именно сейчас нестерпимо требовалось знать, как будет она жить после свершившегося над ней злодеяния. Вероятно, корчиться от страха и гадливости к самой себе, размышляла она, теряя драгоценные секунды на несвоевременные продумывания. Марина судорожно всхлипнула. Что творится на белом свете, кто поверит ей, что она подверглась нападению в центре города, даже не глубокой ночью, а в полумгле. Нашел насильник легкую добычу, выследил…

Целых три года прожила Марина в одиночестве, не могла превозмочь душу и наладить благополучные отношения с другим мужчиной, хотя предлагали не раз, тоска по Максиму и чужой мужской запах неизменно останавливали ее. А сейчас даже спрашивать ее согласия никто не будет… Марина Степановна передернулась от отвращения и медленно нарастающей внутри злобы. А вот сумочку с яблоком для Олежки она этому уроду и под смертной угрозой не отдаст, пусть и не пытается, глаза за сыновнее яблоко вырвет сразу. Мысль о сыне придала нежданные силы, появилась возможность рассуждать здраво, страх на мгновения отодвинулся.

Марина еще раз, но уже гораздо зорче, окинула взглядом раскинувшуюся перед ней улицу. Видимость замыкалась чуть за широким перекрестком, но туда ей уже не выбраться, даже если попытаться бежать. Нет, только не бежать, это уж точно конец, разорвет через пять шагов ее на части, вид убегающей жертвы призовет насильника к немедленному преследованию, утроит его силы. Думать требовалось скорее, топот грубо звучал за спиной, неукротимо приближался.

– Раз, два, три, – шепотом просчитала Марина. Все. Их шаги сравнялись. Парень грубо схватил Марину за левое плечо. Она резко развернулась и ткнула основанием ладони вытянутой руки преследователя прямо в нос. Под рукой что-то омерзительно с чавканьем хрустнуло. Мужчина взвыл, схватившись обеими руками за лицо. Марина Степановна, не отдавая себе отчета в своих действиях, скорее уже чисто рефлекторно, чем обдуманно, ударила ногой преследователя ниже пояса, он тукнулся о кирпичную стену здания, мелькнул его чуть растерянный взгляд. Женщина, уже не теряя ни секунды, выпрыгнула через канавку середь тополей на асфальтированную дорогу. Не раздумывая, бросилась к перекрестку к замершей перед светофором «Волге». Саданув зонтиком по капоту машины, резво обогнула ее, как сладчайшую на свете музыку выслушивая брань разозленного шофера, помчалась, не разбирая пути, к показавшейся вдалеке целующейся парочке. Мысленно упрашивая водителя «Волги» задержаться на перекрестке и поругать ее подольше, Марина, едва сдерживая накатывающиеся слезы и крепко прижимая к груди сумочку с яблоком, приближалась к спасению.

Все остальное уже не имело никакого смысла.

Улыбка волчицы

У полуторагодовалого Коленьки резались зубки, он беспрестанно хныкал. Измученная капризами малыша, Нина с неохотой помогала собираться мужу на весеннюю охоту.

– Всего на два дня, понимаешь, всего-навсего на два дня. Спустимся вниз на лодке по реке, побродим с Виктором по лесу, посидим на заре у озера, сети поставим, постреляем немного. А то уморился я что-то в последнее время, – радовался предстоящей поездке Федор. Нина считала его отлучку из дома несвоевременной, слишком много было незавершенных дел по хозяйству, но эта его радость, а главное – заметная усталость понуждали ее скрывать недовольство. Федор и раньше отлучался, ездил с друзьями на рыбалку, на охоту, пропадал в тайге по неделе, а то и по две, но всегда готовился заблаговременно, уезжал уже с наступлением легких заморозков, осенью. А тут за час собрался. Приехал Виктор, взбаламутил, а ты вот как хочешь, так и приноравливайся.

Проводив мужа, усадив шестилетнюю Танюшку водиться с Коленькой, Нина принялась за обычную домашнюю работу, Привычные дела выполнялись легко, без какого-либо принуждения с ее стороны. Она улыбнулась, вспомнив поспешные сборы Федора на охоту. «Ее Федя все такой же, как и два десятка лет назад, когда они только что поженились, торопкий и неугомонный. Видать, мальчишка в душе каждого мужчины до старости живет», – подумалось ей. С Федором Нина жили, как говорили люди, душа в душу, ни ссор никаких, ни шуму лишнего, все невзгоды делили поровну, друг о друге заботились, век свой собирались вместе прожить. Детей троих растили, слава Богу, удачных, послушных. Старший Иван уже школу закончил, второй год в институте доучивался, на платном, правда, отделении, да ничего, справлялись, Федор прилично зарабатывал, на жизнь без натяга хватало.

Два дня пролетели незаметно, Коленька поправился, Нина с Танюшкой тоже заметно отдохнули. Приезжал из соседнего городка на выходные Ваня. Матери показался он повзрослевшим, подчеркнуто независимым. А Федор задерживался. Но семья не особенно беспокоилась, так уже случалось не раз. Приедет, бывало, оживленный, небритый, ребятишкам какие-нибудь гостинцы лесные привезет, орехи или ягоды, да еще и смеется:

– Заждались, поди, родимые? Не робейте, не переживайте, я к вам и на карачках приползу, так и знайте! – скажет так, да давай все семейство свое забавлять и тормошить.

На пятый день тревожиться стали уже основательно. Танюшка, отцова любимица, от окна не отходила, не оторвешь, не дошлешься ни за чем, стоит и смотрит молча, ждет, Даже Коленька притих. У Нины у самой на душе муторно, только виду не подает, нельзя ей перед детьми кручину свою показывать. Приезжали друзья, предлагали начать поиски пропавших, да вот незадача, никто не знал, в какое место они направились, Нина в суматохе не спросила, а теперь запоздало корила себя за это. На одиннадцатый день пришло печальное известие: далеко, за двести верст вниз по реке выловили утопленника – Виктора. Не уговариваясь, хоронить его ни Нина, ни приехавший из института Ванька не пошли, словно инстинктивно хотели Федора от большой беды уберечь, боялись такое же горе великое в свою семью накликать. Все еще надеялись на его возвращение, сидели и безмолвно ждали. Родной дом их будто туча грозовая накрыла, так темно и сумрачно сразу в нем стало, словно течение жизни остановилось, даже дети играть и улыбаться перестали, а про Нину и говорить нечего: почернела вся.

Горевать долго суровое грядущее людям не дает, оно диктует жесткие правила: должен человек продолжать заботиться о детях и о хлебе насущном, по-другому никак. Так вышло и с Иванцовыми. Не привыкшие экономить, очень скоро почувствовали они себя в стесненных обстоятельствах. На работе у Федора чужим горем прониклись, всю причитающуюся ему зарплату семье выдали, помощь посильную тоже оказали. Этого хватило примерно на месяц. Скудное детское пособие проблемы не решало, его растянули по копейкам на неделю. Сурово замаячил полуголодный завтрашний день. Прожив с Федором беззаботно много лет, как у Христа за пазухой, Нина впервые всерьез начала думать о деньгах, где их брать. И только сейчас до нее стало доходить, какой счастливой она была раньше, как много потеряла с исчезновением Федора.

Дверь в их дом бывшие друзья-приятели открывали все реже, а вскоре и совсем прекратили, родственники жили далеко, и даже пожаловаться было некому. Как-то с утра пораньше зашла к ним Лариса, вдова Виктора. Обидевшись, что на похоронах Виктора из Иванцовых никого не было, она напрямик, при детях, высказала наболевшее:

– Вот, подруга, мое горе ты не захотела разделить, а твоё тебя тоже не обошло, хоть как ты ни хорохорься, вдова соломенная, а обретаемся мы с тобой сейчас на равном положении, пришла и тебе пора, красавица, лиха хлебнуть, ох и рада же я этому!

Нину приход бездетной Ларисы ожесточил, она решила, что все соседи и знакомые теперь точно так же думают, и совсем поникла, замкнулась в себе. Встречаясь с людьми, даже в их сторону не смотрела, головы не поворачивала, а уж поприветствовать или просто поговорить и мысли не допускала, боялась издевок и осуждения, лишь домой к детям скорее спешила.

На летние каникулы приехал Иван. Дружно пропололи огород, даже Коленька помогал, травинки выдергивал, да Танюшке их приносил. Он теперь из-за частых отлучек Нины, она искала беспрестанно хоть какую-нибудь мало-мальски оплачиваемую работу, совсем к Танюшке накрепко прикипел, ни на шаг не отходил от старшей сестры.

Строго экономя каждую копеечку, едва-едва сводили концы с концами. Спасала подоспевшая огородная зелень и молоко, отелилась наконец-то корова Зорька, принесла черно-белую телочку, Нина назвала ее Ласточкой. Сено еще было, Федя заготавливал его всегда с запасом, о дровах тоже не стоило сильно беспокоиться, на теплую зиму хватило бы, только кто знает, какой она будет, теплой или, наоборот, морозной.

Нина часто поминала мужа добрым словом, гораздо чаще, чем при совместном проживании, иначе смотрела теперь Нина Алексеевна на свое былое благополучие. Жалела, что за привычным потоком дней не старалась она слов добросердечных, ласковых и душевных подыскать для Федора. Его они ждали по-старому, но уже не с прежней тоской и болью, а скорее по инерции, знали, что не возвращаются сгинувшие люди по прошествии двух месяцев, не случалось ещё такого. Только Танюшка ничего понимать не хотела, она продолжала ежедневно по вечерам высматривать отца на улице, у ворот дежурила каждый день с Коленькой на лавочке. Нина не знала, что делать ей с ними, а потом махнула рукой, пусть ждут, все так лучше, чем мертвого оплакивать.

Иван нашел себе работу на лето, не Бог весть какую, но заработанного на первый взнос за учебу ему бы с избытком хватило, в семье все сильно обрадовались. Но это было для них единственным светлым лучиком удачи за прошедшие и будущие дни.

Как-то не пришла вечером корова с пастбища, телочку напоили старым молоком. Нина до звезд искала Зорьку по окрестным полянам. Лишь глубокой ночью притащилась кормилица домой с пропоротым выменем, то ли на сучок в лесу какой напоролась, то ли люди Зорьку угробили, кто знает, только к рассвету сдохла корова, даже приколоть не успели. Без молока стало совсем голодно, а деньги последние ушли, чтобы Зорьку на поскотину вывезти.

Одна надежда оставалась на картошку и овощи. Бессонными ночами одолевали Нину тяжелые думы: как дальше им жить? Как вообще другие семьи преодолевают невзгоды, попадая в сходные ситуации? Как выживают, неужели же все в пропасть катятся? Когда-то подобные мысли миновали ее стороной, Федор все большие вопроса сам быстрехонько решал, она кручинилась только до ночи, Федино плечо было ей утешением. Сейчас ночь да постель холодная ни роздыха, ни долгожданного ответа не приносили.

Убоявшись, что дров не хватит и им придется к весне замерзать у нетопленой печки, Иванцовы заготовили целый ворох сушняка, тем паче, что лес начинался в пяти метрах от их усадьбы. Особенное беспокойство и немалые расходы доставляла телочка. Нине Алексеевне, скрепя сердце, приходилось покупать для нее молоко, которого и дети-то не видели. Намешивая молоко с рисовой протертой кашей, разбавляя пойло травяными укрепляющими настоями, Нина теленка настойчиво старалась выходить, это ей и ребятишкам давало пусть призрачную, но все же надежду, что все когда-нибудь наладится, как-нибудь да устроится. Ласточка, черно-белая красавица, распушив хвостик, носилась стрелой по загону. Она будто понимала, что от нее требуется, росла здоровенькой и радовала детей несказанно: то вверх подпрыгивала, забавно мекая, то останавливалась внезапно, подрыгивая задними ножками, а малыши в это время отчаянно смеялись.

Заканчивался август, пришло время копать на поле картошку. Оставив Танюшку домовничать и приглядывать за Коленькой, домом и телочкой, Нина Алексеевна и Иван, немало поднатужившись, картошку за день выкопали, высушили и в мешки засыпали. Но бывшие друзья Федора, к которым Иванцовы обратились за помощью, чтобы картофель с поля вывезти, все наотрез отказались, найдя для отказа каждый вескую причину. Приехав назавтра на попутной машине за картошкой на поле, Иванцовы ее там не обнаружили: кто-то уже постарался вывезти мешки ночью, хотя из-под накиданной ботвы картофельной с дороги их не было заметно. Знаемый вывез, определил, потоптавшись вокруг, шофер попутки.

Нине нестерпимо было думать о том, что кто-то из тех, кто называл себя другом Федора, кто неоднократно бывал у них в доме, обедал вместе с ними за их столом, теперь стал вором, обокрал, оставил без картошки и без того обездоленных ее ребятишек. «Господи, – молилась она в ночной тиши, – не дай мне возненавидеть людей, убереги от злобных мыслей, научи терпеть, помоги найти в душе силы прощать обижающих меня, освободи от скорби и ненависти».

Она теперь прилагала максимум сил, чтобы хоть как-то накормить детей. И по-прежнему с отчаянной решимостью искала себе работу, но в маленьких городках, где все женские вакансии весьма редки, а потому и наперечет, где каждое рабочее освободившееся место передается чуть ли не по наследству, это не так-то просто сделать. Пришлось ей посетить и соцзащиту, городскую администрацию, прочие официальные инстанции, где ответ на ее просьбы о помощи сводился, как ни странно, всегда к одному: нет в семье Иванцовых бедности, многие хуже их живут. «Дом у вас большой, новый, работу ищите сами, проблемы ваши решать никто не обязан, раньше надо было думать, прежде, чем детей рожать», – вот все слова, которая она слышала в ответ.

У Ивана в институте начались занятия, но его к ним не допустили по причине неуплаты, дав на ликвидацию задолженности ровно месяц, а после этого срока его ждало отчисление. На предприятии, где парень отработал целое лето, их обоих даже слушать не хотели, ссылались на временные трудности, а денег Ивану не выдали ни копейки. Нина униженно плакала, упрашивая сытенького кругленького директора и главного бухгалтера, но те пожимали плечами, отводя в сторону глаза:

– У нас семейные рабочие голодными без копейки сидят, а вы хотите, чтобы вам на учебу деньги выдали, – стыдили их конторские белоручки.

– Мы вообще-то тоже не объелись, – резко обрывала их Нина Алексеевна, только положительных результатов ее доводы не приносили. В бухгалтерии уже давно привыкли и к более грозным попыткам рабочих забрать свои кровные денежки, там научились выпроваживать докучливых просителей.

– Вот и пришел крах, – рассуждала сама с собой Нина в одну из бессонных ночей. – Сколько не барахтайся, а конец, видно, так и так наступает. Только нельзя нам сдаваться, надо искать какой-то выход, чтобы самим с голоду не помереть, да Ваньку доучить в институте, в люди вывести, как с Федором мечтали много раз.

Приняв решение, начали они с Иваном раздумывать, как денег им быстро заработать, чтобы прокормиться на первых порах и институт ему не потерять. Выхода, как ни крути, оставалось только два: либо идти на помойку бутылки собирать, либо промышлять орехами, грибами или ягодой. Грибы уже почти отошли, орехи кедровые им, разумеется, не осилить из-за отсутствия транспорта, а вот клюкву побрать по окрестным болотам они решили попробовать.

Кое-как экипировавшись, собрав скудный обед, сто раз повторив Танюшке наказы, ушли пешком затемно к ближайшему болоту. Результаты похода оказались плачевными. Все кочки были вытоптаны ягодниками, бедный люд постарался выбрать клюкву задолго до ее полного созревания. Отчаиваться Иванцовы не стали, они просто удлинили маршрут, благо, что Федор Ваньку с собой в лес брал часто, тот знал хорошо все окрестные ягодные места, трудности оставались только денежного характера. Разбив Танюшкину копилку с мелочью, наскребли на билеты на автобус, долго откладывать поездку не стали, на другой день и отправились.