Текст книги "Улыбка волчицы"

Галчонок Любаша

Шестилетняя девочка Люба любила солнце. Она считала, что солнышко походило на маму, ласковую и добрую. Но на севере, где жила Любаша, солнце своим появлением на тусклом небосклоне баловало девочку не часто, а мамы у нее не было вовсе. А бабушку Зою, с которой они вместе жили, девочка не любила.

У Любаши был друг, сосед Васька. Ему исполнилось уже семь лет, и нынче осенью он должен был пойти в школу. Василий знал целых пять букв и повидал мир: он ходил со своей мамой иногда на железнодорожную станцию, где она работала на вокзале уборщицей. А еще у Васьки был черно-белый телевизор, который начинал показывать совсем исправно, если по нему постучать пошибче кулаком, и коза Машка. Машка часто сердилась, она трясла бородой и рогами, старалась боднуть каждого, кто проходил мимо, нрав имела крутой, но у нее было вкусное густое молоко, а потому ее все берегли и прощали скверный характер.

Любаша и Васька дружили давно, они вместе пасли Машку, играли в прятки и в войну, смотрели телевизор и пили козье молоко. Тетя Нина, мать Васьки, была, по мнению Любаши, хорошей мамкой, заботливой. Люба часто прибегала к тете Нине прятаться от бабы Зои, когда та сердилась.

Васька звал Любашу Галчонком. Девочка и в самом деле напоминала любопытного черноголового птенчика. Она всегда смотрела черными своими глазками прямо в лицо собеседнику, от чрезмерного внимания у нее иногда приоткрывался ротик. И Василий авторитетно заявлял, что в такие минуты он всегда ждал, когда Люба зачирикает. Это он так шутил. Но девочка на его шутки никогда не обижалась, потому что Вася был добрый и отзывчивый. И когда злая старуха, баба Зоя, била Любашу, то Вася ее жалел. Он рассказывал подружке разные истории из будущей жизни, как она будет счастливо жить, когда найдется ее мамка. Но Любашина мама все как-то не находилась.

Однажды дети собирали пустые водочные бутылки около монастыря. Делать это заставляла Любашу баба Зоя, а Васька просто помогал подружке, в знак солидарности. На крутом валу у монастырской стены, где росла густая трава, часто отдыхали люди, поэтому пустых бутылок, если их хорошенько поискать чуть поодаль в крапиве, всегда находилось много. Тогда Васю и Любу позвала к себе в гости Черная тетя. Дети прозвали ее так потому, что у тетеньки одежда была вся черная, а сердце добрым. Она их покормила, расспросила обо всем, а на прощанье подарила Любаше цветную картинку.

– Вот твоя мамка, – сказала девочке Черная тетенька, – когда тебе будет плохо, проси ее помочь. От всего сердца проси, и она отзовется тебе.

Любаша картинку любила рассматривать. На ней была изображена очень красивая мамка с маленьким мальчиком. Взгляд у мамки был ласковый, кроткий, и в нем было столько любви, что хватило ее заполнить и сердце девочки. Любаше даже казалось, что от картинки шло тепло, как от весеннего долгожданного солнышка.

Как-то в середине лета пьяная баба Зоя побила Любашу березовым поленом. Дело было вечером, и всю ночь девочка в беспамятстве пролежала в бурьяне за сараем. Смурый Васька, как ни звал, ни искал свою подружку, найти ее так и не смог. А утречком по солнышку Любаша объявилась сама. Вася обмыл кровь с лица девочки дождевой водой из бочки в огороде. Дети посидели на бревнышке за сараем, помолчали, а потом Василий, как старший по возрасту и по мужчинскому званию, посоветовал Любаше ехать срочно в Москву и самой искать свою мамку, которая, как ни жди ее, все сыскаться и отозваться почему-то не может.

– Все красивые тетьки в Москве живут, я по телевизору видел, и мамка твоя там, наверное. Ищи хорошо, у людей спрашивай, картинку свою им показывай, так и найдешь мамку. У нее, видишь на картинке, ребенок маленький, братик твой, ей и некогда все, – рассудил Василий. Он всегда говорил только правду, всем сердцем любил он свою маму и Любашу, поэтому девочка его и послушала. А бабу Зою она шибко боялась, только деваться ей было некуда.

Вася отвел Любашу на станцию. Он втихомолку разведал, когда подойдет поезд на Москву, а потом помог девочке пробраться в вагон. Отвлек преданный друг Вася толстую неповоротливую проводницу на минутку, а Любаша юркнула маленькой мышкой в это время по лесенке в железную дверь. Она не стала проходить далеко, побоялась, что ее высадят назад на перрон, а поэтому схоронилась за пыльными одеялами и мешками в первой же открытой маленькой кабинке.

Когда тронулся поезд, девочка сильно испугалась. Она прижала картинку к заплаканному в ссадинах личику своему, и все время беспрестанно шепотом просила: «Мамка моя, помоги. Мамка, помоги». В кабинку никто не заходил, девочка поплакала-поплакала и незаметно уснула. Обнаружила ее проводница только перед утром. Но Любаша не знала ни свою фамилию, ни название станции, на которой она села в поезд, а, может, просто не захотела называть, ей ведь так нужно было найти маму. Вызванные проводницей бригадир поезда и милиционер решили приблудыша довезти до Москвы, об этом их сильно просила Любаша и пассажиры, девочка им всем показывала свою картинку. Читали взрослые люди и надпись внизу картинки: «Икона Божьей матери «Жировицкая». Но они ничего не говорили Галчонку Любаше, только смахивали слезы, отворачиваясь, им было больно и горько смотреть в черные глаза избитой девочки. В Москве Любу прямо на вокзале из рук в руки передали другому милиционеру, уже московскому, но и там, в московской милиции, никто не мог ответить девочке, где ее мамка.

Примерно через месяц Галчонок Любаша очутилась в детдоме. Синяки ее прошли, добрые тети отмыли и приодели девочку, обогрев добрым словом своим и скупой лаской. Имя ей оставили ее собственное, по отчеству она стала Петровной, поскольку приехала в столицу в Петров день, а вот фамилию кроткая Любаша с плачем потребовала мамкину, на карточке написанную. Так она стала Жировицкой Любовью Петровной.

– Никуда не убегай больше, здесь, в детдоме, с другими ребятишками живи и жди свою мамку, может, она и отыщется, а то ненароком разойдетесь как-нибудь, – посоветовала Любаше добрая тетенька врач. Ее звали Варвара Михайловна, она лечила попервоначалу Любашу, а потом часто приходила к ней в гости, просто так, попроведать. Бог не дал своих деток Варваре Михайловне, поэтому она шибко жалела детей ничьих, детдомовских.

Галчонок Любаша освоилась в детдоме быстро. Ласковая и заботливая, она своим простодушием и добротой заслужила ответную любовь всех детдомовских людей, маленьких и взрослых. Проблему создавало Любаше только ее стойкое нежелание расставаться с картинкой, она из своих рук никогда ее не выпускала, и ела с ней, и мылась, и засыпала, прижав выцветшую уже карточку к своему личику. Заведующая детдомом Ирина Алексеевна, наслушавшись историй о Галчонке Любаше, решила поговорить с девочкой:

– Люба, а хочешь, мы поместим твою карточку в красивую рамку и в коридоре у лестницы, на самом видном месте, прибьем ее на стену повыше, внизу напишем объявление, что ты разыскиваешь свою маму. И все, кто будет приходить к нам, будут карточку видеть и читать твое объявление. Мы попросим наших гостей о тебе и твоей мамке другим людям рассказывать, может, она так быстрее найдется?

Педагогическая хитрость Ирины Алексеевны удалась, девочка согласилась на время поиска мамки расстаться с заветной картинкой и повесить ее на стену. Вместе они написали на альбомном листе и текст объявления, который по желанию Любаши состоял всего из двух слов: «Мамка, найдись». Но уже тем же вечером в окружении других детей Галчонок Любаша сидела на скамейке под прибитой картинкой, и все они поджидали мамку, каждый ждал свою. А альбомный лист постоянно украшался новыми детскими надписями и рисунками. Скоро он весь заполнился до отказа, до самой мелкой клеточки, и Ирина Алексеевна повесила рядом еще два чистых листа, только больших размеров, и дети продолжали звать своих мамок найтись.

Но посетители приходили в детдом не часто. Удачливые люди отгородились от детской обездоленности своим благополучием. Они делали вид, что ничьих деток на свете не бывает, поэтому счастьем своим и любовью с ними делиться не торопились. Только и их, равнодушных и успешных, часто настигало большое горе, тогда и они в свою очередь становились отверженными, страдали и нуждались в поддержке и любви.

Как-то раз тетенька врач Варвара Михайловна пришла в гости к Любаше вместе с мужем Петром Ивановичем. Галчонок Любаша скоренько забралась к новому гостю на коленки и расчесала своей беззубой расческой его уже седеющие виски и усы, так они и подружились. Девочка рассказала Петру Ивановичу о поисках мамки, верном друге Васе, о козе Машке, не забыла она поведать и про тетю Нину, только ни единым словом не обмолвилась о бабушке Зое. А Петр Иванович и сам не стал ничего дальше расспрашивать, он и так уже знал всю ее коротенькую жизненную историю.

Постепенно Петр Иванович стал приходить в гости к Любаше даже в будние дни. Он работал адвокатом, и рабочим временем мог распоряжаться по своему усмотрению. Петр Иванович приносил Любаше не только шоколадки и игрушки, большинство которых она раздавала другим ничьим детям, они много говорили о жизни. А в одно из воскресений Варвара Михайловна и Петр Иванович забрали девочку к себе в гости. Дома у них Любаше понравилось, красиво было и чисто, только тихо как-то, пустынно, непривычно. После семейного обеда, когда девчачьи обязанности с мытьем посуды были закончены, Варвара Михайловна, сильно смущаясь, с сердечным старанием проговорила девочке:

– Любаша, мы недавно узнали, что ты наша дочка, переходи, пожалуйста, к нам жить насовсем.

– А братик мой где? На картинке, что Черная тетенька мне дала, он вместе с мамкой нарисован? – последовал в ответ суровый вопрос, вконец озадачивший объявившихся родителей. – У плохой мамки он живет, вот он где. Что же ты, папа Петр Иванович, позволил нашей мамке деток растерять? Ищите братика, – опечалилась Любаша. И засобиралась обратно, в детдом.

– За такой надежной и верной дочкой и мы в старости не пропадем, как за каменной стеной всегда жить будем, – решили новые Любашины родители. Они стали серьезно думать, как им решить вопрос с братиком.

А братик нашелся сам. Каким-то диковинным образом о произошедшем недоразумении вскоре узнал весь детдом. И уже с утра пораньше к Любаше приступился конопатый пятилетний крепыш Петька. Он долго молчал, сопел, шмыгал сопливым носом, переминался с ноги на ногу, а потом выпалил:

– Возьми меня, Любаша, в блатики, я за тебя заступаться буду.

От такой длинной речи Петруша покраснел, а потом, наверное, страшась отказа, заплакал, заревел на весь этаж басом.

Скоро вместе с Петром Ивановичем пришли в детдом две Черные тети. Они принесли много красивых картинок, похожих на Любашину, и раздали их всем-всем детям. Черные тети рассказали, что мамка, которая нарисована на картинке – она общая мамка, потому что любит людей и всем помогает, особенно ничьим детям. А Галчонок Любаша этому сообщению даже обрадовалась, потому что тогда и у других ничейных детей тоже скоро будут родители.

Любе и Пете, когда они покидали детдом навсегда, никто не завидовал, ведь Любаша первой получила в подарок картинку, значит, это справедливо, чтобы она первой нашла свою мамку, решили дети. А скамья ожидания под полуистертой детскими ручонками иконой Божьей матери с объявлением внизу «Мамка, найдись», никогда не пустует. Ничейные дети ждут с нетерпением своих заплутавших по жизни мамок, потому что солнце и мамкина любовь нужны им всегда.

«Сидит белка на суку…»

Солнца почти не было видно. Где-то поблизости горела тайга. И дымовая завеса мрачно прикрывала мой маленький городок. Иногда ветер возвращал солнце, но ненадолго – дым снова выкарабкивался из тайги на городские улочки.

Конец августа принёс долгожданные дожди, лесные пожары постепенно угасли. Дождями промылось закопченное небо, и утро теперь встречало солнце сырой прохладой. Как-то так вышло, что лета в смоге я не разглядела, а северная осень уже пришла в город. А там и до зимы рукой подать. Эти мысли съедали меня поедом дённо и нощно, но мало что менялось. Потому как на мгновенный подвиг способен каждый человек, а затяжные испытания приносят лишь растерянность и усталость. Проблем накопилось так много, что я перестала понимать, с какого бока к ним можно подступиться. Совсем не было на зиму дров. Как выглядят деньги, уже стала забывать, потому что мизерную свою пенсию я в один день обменивала на квитанции. Сухари давно закончились, и питалась я в основном овощами со своего огорода. И порой казалось, что от одиночества и тишины звенит в доме воздух. Муж умер от рака три года назад. Сыновей я почти силком вытолкала из дома, оба учились в дневной аспирантуре в больших городах. Правды ради в эту груду проблем надо было добавить, что мой возраст лихо вышагивал к шестидесяти годам, а через два месяца я должна была ехать в Москву на сессию в Литературный институт, за учёбу в котором огребала немало неприятностей от местных чиновников. И если посмотреть со стороны на сложившуюся ситуацию, выходило, что всё очень плохо. Но, самое главное, – я уже прошла такую трудную часть сложного пути, что давно потеряла право сдаться. Пусть не для учёбы, и не из самолюбия, но я хотела во что бы то ни стало выстоять. Работы в городке не было с советских времён. И чтобы не замёрзнуть зимой у нетопленой печки, да не заморить себя голодом, надо было срочно начинать что-то делать.

Несмотря на тяжесть обстановки, несуразные поступки я продолжала множить, потому как решила в одиночку собирать на болоте клюкву, чтобы заработать денег. Болотные сапоги сохранились от прежней благополучной семейной жизни всяких размеров. Муж был охотником, и ему нравилось таскать меня за собой по тайге и окрестным болотам, поэтому местность я не только хорошо знала, она казалась родной и привычной. В напарники звать было некого – баба сразу утонет в болоте, а мужик станет приставать, либо учить жизни, поэтому в тайгу я рванула молчком и в полном одиночестве.

На деле всё оказалось не так хорошо, как представлялось дома. Насилу отыскала поляну, с которой тропа брала начало к болоту. А вместо тропы теперь стеной высилились заросли, опоясанные на сто рядов старой паутиной. В прежние года здесь оставляли машины ягодники, но куда они подевались нынче, я не имела и малейших догадок. Меня смущал и тот факт, что рядом не стреляли, хотя глухари только что сами не бросались под ноги. А ведь охотничий сезон с неделю как должен был начаться. Немного походила по поляне, огляделась, подумала. Но решила продолжить путь, только на болото зайти уже со стороны ручья, благо в этом году сушь простояла почти всё лето.

Тропа от ручья была протоптанной, но показалась чужой, как запретная часть вражеской территории. Временами беспричинно нападал дикий страх, и я готова была поклясться, что за мной из-за мощных стволов корявых сосен кто-то наблюдает. Во всяких водяных и леших я не шибко верила, но когда вокруг находятся зековские зоны, то мысли в голову могут заползать самые разные. А моя самозащита, пакеты красного и чёрного перца в двух карманах куртки, на общем жутком фоне смотрелась просто смехотворно.

Чтобы не рухнуть в обморок от страха, я стала напевать. Сначала в голову полезли современные песенки, но они глупой своей легкомысленностью храбрости особо не добавляли. Потом перешла на военные песни, которые твёрдо знала ещё со школы с уроков пения. Чуть-чуть полегчало. Только приходилось всё время вертеть головой, высматривая за каждым кустом опасность, да и репертуар был настолько мал, что петь одно и то же, двигаясь по вязкой тропе, мне быстро надоело. Так я соскользнула до частушек. Разухабисто распевала их, ни о чём не думая. И смелость, смахивающая на кураж, вскоре тоже появилась сама собой. А ближе к болоту, наперекор пристававшему со всех сторон страху, я уже стала орать во всю глотку матерные частушки.

Клюквы на болоте уродилось много, но до вечера я смогла набрать только одно ведро, потому что большую часть дня всматривалась в берёзы и сосны на ближней гряде. Мне всё время казалось, что за мной по-прежнему кто-то наблюдает. Но постепенно я стала привыкать, иными днями приносила домой до двух ведер клюквы. Другие дела тоже вскоре пошли на лад. Появились деньги, я раздала срочные долги, и уже начала прицениваться к дровам.

Но страх не уходил. Он то затихал, то усиливался. Мало-помалу выяснилось, что матерных частушек я знаю великое множество. Могу распевать их весь день напролёт. Иногда увлекалась, выбирая самые забористые, и тогда мне казалось, что совсем рядом кто-то радостно хрюкает. Петь я начинала всегда с одной и той же частушки «Сидит белка на суку…». В переводе на обычный человеческий язык, если выкинуть некоторые слова, частушка должна была звучать примерно так: «Сидит белка на суку, что-то кажет барсуку. Барсучонок, барсучок, ты не залезешь на сучок». С лесной тематики плавно переходила на деревенскую, пела про трактористов, злополучную любовь и солярку. А дальше – уже по настроению.

Кроме варёной картошки и помидор, я стала брать с собой ржаной хлеб, который таинственный «кто-то» нагло воровал. Компаса у меня не было. Я выбирала деревце, привязывала к одной из верхних веток красный платок, который служил ориентиром. Там же оставляла свой обед. Если честно, то хлеба мне было не жалко, поскольку в частые голодные времена я привыкла без него обходиться. Ещё утешала себя тем, что, возможно, это малая плата за моё ежедневное здесь пребывание.

Так прошло чуть больше двух недель болотных заработков. Однажды вечером я возвращалась домой. Тяжёлый кан с клюквой привычно давил на плечи. Болотные сапоги почти до колен проваливались меж кочек. В висках стучало. И я всю дорогу сначала по болоту, а потом и по тропе среди леса, боязливо озиралась. Мне казалось, если вытянуть руку, то я смогу даже коснуться того, кто неотступно следовал за мной эти дни. Ещё не стемнело, но сумерки уже начали расползаться за деревьями. Возле ручья я упала, запнувшись сапогом за коряжину. Притиснутая двухведёрным каном, долго не могла подняться. Прямо у себя под носом я удивлённо разглядела косолапо вдавленный в землю свежий отпечаток медвежьей лапы. Кое-как выбралась из-под кана, отбрасывая пригоршнями грязь с одежды. Потом села рядом с тропой на траву, привалившись к сосне. Страх очень скоро сменился безразличием. Сколько просидела у той сосны, не знаю. Домой возвратилась глубокой ночью.

Первые мысли, которые поджидали меня утром возле кровати, радости не принесли. Я не понимала, как надо правильно поступить в создавшейся ситуации. Клюквенный заработок принёс стабильность. Если бы я не упала у ручья мордой вниз, то к концу месяца смогла бы уже купить дрова на всю зиму. Медведь меня пожалел, не тронул. Наверное, не людоед, или просто сытый. А морозы? Что будет со мной лютой зимой? Как пить дать, замёрзну у нетопленой печки. Потому как зима жалости не ведает. И какие слова я, нищая вдова, найду для мотивации, чтобы жить дальше, если не смогу осилить поездку на сессию в Москву? В мыслях прошло два дня. На третий день я пошла в городскую соцзащиту – просить денежную помощь. Через полчаса вылетела обратно со слезами, – так жестоко меня ещё не унижали. Лучше бы совсем не ходила, только замаралась…

Когда закончились деньги, я снова собралась на болото. Решила так: если рыпаться, то что-нибудь да выйдет. А если сиднем дома сидеть, то тогда уж точно пропадать… И ещё мне до судорог захотелось поверить, что в тайге ничего плохого со мной не случится и что светлое будущее в моей жизни очень скоро должно объявиться само собой, потому что я его давно заслужила. Напоследок всё же подумалось, что в моих болотных авантюрах есть и хорошая сторона – если медведь меня сожрёт, то в таком случае – хоронить не надо будет, добрым людям тратиться…

Наверное, за пятьдесят с лишком лет я себя плохо изучила. Потому как тропу от ручья до болота проскакала без страха, а частушки пела исключительно матерные, забористые, бесстыдные. Словно делала вызов всему белому свету. Изменилось и поведение медведя. Он изредка стал показываться мне на глаза, но издалека. И пакет с хлебом забирал без утайки, как свой собственный, будто имел на это право. А помидоры в шутку разбрасывал по болоту, хотя картошку почему-то никогда не трогал. Иногда вдалеке он ревел столь яростно, с такой страшной тоской, что на меня нападал уже не страх, а самая настоящая жуть. В такие дни медведь подходил к краю гряды и коротким рыком требовал: «Пой!». И я пела. Точнее, орала, молилась и материлась, всё вместе.

Однажды я его успела заметить с близкого расстояния. Он стоял, совсем как человек, облокотившись на вывороченное корневище недалеко от ручья. Только успела подумать: «А вот и Вася», как он резко оттолкнулся от коряги, а потом исчез. Случайное сближение нам обоим не понравилось, и не только на болоте, но и на тропе я опять стала часто и громко петь, чтобы не столкнуться с ним носом к носу.

О медведе Васе я думала очень часто, даже когда была дома. Может, я ошибалась, но мне казалось, что в эти места его пригнал нынешний пожар. Поэтому медведь и орал так сильно – тосковал по родным корягам. Нам обоим было очень плохо, и я смотрела на него чаще всего с большим сочувствием.

Наконец смогла полностью купить дрова. Целых пять машин пиленого дешёвого горбыля. В дровяник ещё не складывала, оставив на потом, но душу постоянно грела мысль, что дрова были сухими. Уже планировала вскоре купить и билет на поезд до Москвы.

Но, как говорят, загад – не угад. Наверное, продуло спину. Во всяком случае, к обеду я переместилась с болота на открытый край гряды, небольшую полянку, чтобы медведь Вася ненароком не споткнулся об меня, когда я буду массировать больную спину – тереться о сучковатый ствол берёзы.

Возвращаться домой, когда в кане брякает всего полведра клюквы, мне не хотелось. Надеялась, что через часок-другой полегчает, так бывало уже не раз. Медведя не было видно не то второй, не то третий день. Имела подозрение, что, возможно, он уволокся в родные края. Мы порядком привыкли друг к другу, и я теперь относилась к нему как к очень большой умной собаке, которую ни в коем случае нельзя дразнить. Но шибко думать об этом не стала, мысли были заняты больной спиной. Я удобно пристроилась на полусгнившем пне возле огромной сосны. На её стволе в небольшой выемке в капельках смолы барахталась божья коровка. Я подняла с земли огрызок ветки, хотела выколупнуть бедное насекомое из смолы, но у меня ничего не получалось. В сибирской северной тайге, по моим наблюдениям, божья коровка – большая редкость, наверное, поэтому я со столь идиотским упорством не отступала от своей затеи, на некоторое время даже забылась боль в спине. Потом я задремала. Разбудил меня комар, он каким-то образом проник в платок, и противно зудел там, меняя интонации. И тут я увидела со стороны болота двух мужиков, которые вышагивали совсем близко по направлению к гряде. В руках у мелкого мужика я увидела свой пакет с ржаным хлебом, который ежедневно вывешивала для дорогого друга Васи. По повадкам сразу поняла, что это побегушники, – зеки, сбежавшие из зоны.

Первый, мелкий мужичонка, походил на сперматозоид, который вовремя не отыскал цель, а теперь, как чита, юрко совался во все щели уже по сложившейся привычке. Другой, клетчатый, задумчиво смотрел внутрь себя, остальное его не интересовало. Клетчатый сразу опустился на корягу, продолжая напряжённо думать. Рядом юркий Чита поигрывал ножом. Во мне с дикой силой зашевелились гены бабушки Дуни, которая даже в свои восемьдесят семь лет боялась, что её «ссильничают». Излишне говорить, что я была почти полностью парализована страхом, но старалась не подавать вида, что боюсь их. Напрасные потуги. Поскольку зеки – прекрасные психологи, быстро и легко считывающие информацию с любого человека. И через минуту-две они ведали обо мне куда больше, чем я сама знала о себе.

Трудно гадать, как складывались бы события, если бы в это время не заревел Вася. Мелкий зек вздрогнул, на мгновение замер, а потом вдруг бросился прытко бежать, но очень скоро заскулил в рябиновых зарослях – метрах в ста от полянки. Некоторое время тянулась невидимая нам возня. Потом всё стихло. Я улыбнулась, краем глаза заметив, что моя божья коровка, неуклюже расправив мятые крылышки, сама старается оторваться от жёлто-коричневого соснового ствола.

– Ты что, совсем дура? – шёпотом спросил клетчатый зек.

Я обиделась. Вскинув на плечи почти пустой свой кан, пошла прямиком по тропе к ручью. Клетчатый засеменил следом.

Шла и думала, раздувая обиду. «Вот Клетчатый посчитал меня дурой. А с его „умным“ напарником, наверное, до сих пор играет медведь Вася. Хотя каждый ученик в школе с уроков природоведения знает, что от медведя бежать нельзя, тот машину обгоняет, не то что человека. Выходит, Чита только раззадорил медведя Васю, позвав с собой побегать по лесу в догоняшки». Интересно, а что бы я сама сказала, встретив в лесу одинокую старую бабу, которая улыбается, когда неподалёку от неё ревёт медведь?.. Так мы дошли почти до самого ручья: я молчала, а зек по-прежнему смотрел внутрь себя, лелея свою тяжёлую думу. «Чем страдать, лучше бы по сторонам осмотрелся, – осудила я Клетчатого. – Ну, убил, наверное, двоих или троих, пора бы и простить себя. Вон у чиновников в городской соцзащите послужной список весомее будет, не один десяток доконали, да ничего, без печали панствуют… Познакомить их, что ли… Для баланса…»

Совсем рядом рявкнул Вася: «Пой! Лучше пой!.. не то хуже будет!»

Я с ходу затянула привычное: «Сидит белка на суку…»

Клетчатый угодливо спросил глазами: «Может, помочь, подтянуть?»

Я отказалась, потому как не знала, что взбредёт в седую голову Васи, вдруг снова разъярится…

Пела долго. Только к вечеру решилась тронуться с места. Когда прошли ручей, жёстко сказала зеку:

– Нам с тобой в разные стороны. Пойдёшь следом, закричу, позову медведя на помощь. Он меня целый месяц знает, привык. Поэтому ужинать с тебя начнёт. Прощай.

Глаза зека почернели обидой. Ничего, пусть тоже дурачком в одиночку в тайге постарается выжить, не всё мне бедовать. Запретила себе его жалеть. Оскорбительными словами не надо было ему разбрасываться. Да и взрослый мужик. Наверняка песенок матерных полным-полно за свою жизнь выучил… Теперь его черёд пришёл развлекать Васю…