Текст книги "Неигра"

НЕИГРА

«Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что все в жизни происходит взаправду».

Андрей Платонов

«Происхождение мастера»

Старик снял с полки старинную фарфоровую статуэтку.

– Посмотрите-ка, какая хорошая маленькая девочка. Она никогда не плачет!

Они были похожи, как три капли воды – статуэтка и его внучки, двойняшки, Алёнины дочери. Но дети, протягивая руки к фарфоровой фигурке, об этом и не догадывались. Алёна ужасно смеялась! Она смеётся даже теперь, вспоминая, как тогда смеялась…

У детей в корзине еще ничего кроме игрушек, а статуэтка не похожа на игрушки, на всё виденное до сих пор. Таня опустила руки. Существует невозможный мир, догадалась она. Оттуда эта девочка. Маша взяла статуэтку, но, обнаружив, что ручки-ножки не вертятся, даже шляпка – как будто каменная, сразу же потеряла к ней интерес.

Открытие Тани состояло в том, что корзина с игрушками – ограниченная область. А самое интересное – вне ее. Настоящий мир! Но как поскорее проникнуть внутрь? Или это – наружу? Многие годы спустя последняя Танина кукла Дроссельмейер оказалась умозрительной игрушкой, так же, как первая – фарфоровая. Но это – потом.

– Скорее, скорее умываться, уже так поздно, а мои девочки не спят. Настоящая ночь! Скорее, поздно, ночь! – твердил дедушка, кивая на окно.

Таня посмотрела. Она впервые увидела настоящую ночь: черную, бездонную, притягательную и страшную. Так вот он – настоящий мир!

Маша и Таня не верили своим глазам. Им подарили такую книгу, где белые листы превращаются в яркие цветные с помощью простой воды (особые красители, химическая реакция). Перед тобой – чистая страница, банка с прозрачной водой – и все. Но стоит увлажнить кисточку, притронуться – и расцветет яркое красное пятно, потом синее, зеленое, желтое – целый чудесный мир – и сам собой! Вот они и не верили своим глазам.

Зачем мне учиться в музыкальной школе? – недоумевала Таня.

– Тебя научат играть на фортепьяно и петь, – объяснял дедушка.

– А зачем?

– Это так красиво, так хорошо, ты будешь выступать, – рассуждал дедушка, – будешь петь, и тебе будут дарить цветы.

– Но зачем петь, если то же самое можно сказать словами?

Если бы можно было, она бы теперь поняла слова, обращенные к ней! И ее бы тоже поняли. Но Таня говорила чудно и непонятно, так, что Алёна смеялась.

Алёна – театральный художник. Она училась на Баксте, Сомове, Бенуа… Орудовала райскими цветами, управляла сверхъестественными линиями. И сама была стилизована. Она взяла из Серебряного века стиль и облик, и переняла серебряновековое настроение.

Красота не может не внушать сожалений. Каждая черта её – говорящая. И говорит она о недолговечности. О том, что еще миг, и все пропадет, даже совершенство обречено. Вершинные проявления жизни так же уязвимы, как её нелепая глина. Алёне было страшно видеть красоту.

Она везде находила предначертания. Ей, бывало, снился Конец Света, оформленный со всей помпезностью: черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, страшные реки, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Однажды она видела такую дорогу наяву, и даже держала на ладони – ленту Мёбиуса. Держала на ладони страшную полоску бумаги – и смеялась.

Веселье всегда жутко. Алёна знала – даже если опьянеешь, захохочешь, станешь болтать, любовно озирая мир – приступит боль контраста. Одолеет ясность осознания: оранжевые занавески, прозрачные бокалы, свет и тепло, люди и их располагающие облики – обман, мир не такой. И не за что уцепиться – вокруг иллюзии, отражения, блики, пустота… Всё – Игра.

Алёна зажимала в руке угольный карандаш и рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие, взывающие. Линии вырывались, цвета вопили, манжеты и воротники трепетали, пуговицы ударяли в глаза.

Двойняшки похожи на Алёну – стройные, белокожие и рыжекудрявые. Внешне различить Машу и Таню сложно. Но внутренне они разнятся. Они уже ходят в разные школы.

Алёна смеётся! Танька выпрашивает у неё брошки из стекла!

Дочка обнаружила их в галантерее по дороге из школы. Безобразные стеклянные алмазы оскорбляли Алёну. Но Танька зачарованно подолгу на них глядела. И Алёна купила Таньке стекляшки, но с условием, что она ни в коем случае не станет надевать их.

И не надо! Таня хранит свои сокровища под подушкой и втайне любуется. И чувствует то же, что в детстве: корзина с игрушками мала. Самое интересное – вне ее. Настоящий мир…

А Маша уже готовится выйти на сцену. И все знает про Игру, ничего не боится!

Когда у мамы гости, Танька часами сидит со взрослыми – такими непонятными, но умными, надежными, сильными, добрыми. У неё нет грустных и колючих мыслей. Никаких мыслей. Ни тени детского негативизма. Она не допускает существования Игры. Она думает, всё взаправду. Нечто отменно важное в мироустройстве ускользает от нее.

Танька не догадывалась, объяснить ей было нельзя. Слова не выразят слишком простого – для простого нет слов. Есть особый инстинкт узнавания краеугольных вещей.

А фарфоровая девочка не взрослела. Запылилась, а всё такая же. Дедушка тысячу лет назад подарил ее своей невесте, блаженнопамятной светозарной бабушке… Статуэтка, может быть, старше самого старика-саламандры. Танька давно уже доросла до полки серванта и обнаружила волшебную девочку обитающей в незначительном замкнутом пространстве. Таньке неинтересно даже глядеть на неё. Она ждет другого вестника настоящего мира – Дроссельмейера.

Маша играет на фортепьяно – свободно, ярко. Но лучше всего поет.

Она уже выступала на сцене! Гордый дедушка-саламандра и тихо ликующая Таня дарили ей цветы. В шкафу висит ее белое концертное платье, завернутое в целлофан.

А Танька убеждена в реальности выдуманного ею Дроссельмейера. Гофмановский Дроссельмейер, сказочный – в сказочном царстве вместе с Мышиным царем, а Танькин, подлинный – уже чистит коня, отправляется на поиски своей нареченной, и скоро будет здесь!

Алёна смеётся. Машин зеркальный столик ломится от пудр, помад, духов. А посреди всех сокровищ – белоснежный томик Анны Ахматовой. Машино белье в ящиках для аромата пересыпано мандариновыми корочками.

А Танька поглощена серией приключенческих романов – пухлых, пыльных книг, до того увесистых и одинаковых, что они напоминают Алёне детские кубики, из которых понарошку строятся города. Просто детская игра, куклы и кубики! Спрятавшись за этими кубиками, Танька чистит мандарины и бросает корки на пол.

Ночью Машу привез на белой машине какой-то незнакомый человек. Алёна перестала смеяться, подошла следом за нею к большому зеркалу.

– Неужели ты не понимаешь, что так нельзя? – испуганно спросила отражение Маши.

– Спокуха! Это всего лишь Майк. К кому попало я не сяду! Ты начиталась Лолиты и замандражировала? – ответила дочка.

– Ты откуда знаешь? – смутилась Алёна.

– Ты ее прячешь под матрасом, – улыбнулась Маша своему отражению, – вообще, не паникуй, я себе цену знаю. Лучше следи за этой тихоней Танькой…

Маше никак не удавалось закрепить в большом зеркале свой профиль. Она подала Алёне ручное зеркальце.

– Держи.

Заповедный уголок, занавески со всех сторон, клетчатые пледы, милые старые вещи, терракотовые миски, разноцветные пиалы, пузатый уютный чайник – можно отдохнуть, поговорить со своим отражением в зеркале… Дедушка-саламандра хлопочет на кухне.

– Внученька, я сделал тебе сырнички! Такие, как ты любишь, – он улыбается, подавая Тане терракотовую миску. – Кушай, кушай сколько тебе нравится, для Маши я сделаю еще!

Дедушка-саламандра строен, элегантен в своем клетчатом фартуке. Черная с белой бородой собачка Бука улыбается ему из-под стола. Мама тут же – сидит среди кухонного развала, полуободранных овощей и облупленных кастрюлек. Весенний ветерок, бурно врываясь в форточку, треплет ее рыжие волосы, солнце играет на лезвии ножа, высвечивает бархатный бок свеклы. Маша, как всегда, репетирует где-то что-то или ездит на белой машине.

– Мама, что такое влюбиться?

– Когда какой-нибудь мальчик в школе покажется дороже всех на свете.

Дедушка наливает Буке молока. Бука смотрит черными круглыми глазами и деликатно облизывается. Нет, не то. Дроссельмейер не может учиться в школе.

– Конечно, это будет еще не настоящая любовь, – Алёна вздыхает, тянется за сигаретами и закуривает, – истинную любовь нужно творить изо дня в день, это невероятное усердие, терпение, самопожертвование…

Она затягивается и ласково улыбается. Бедная мама не знает о настоящем мире! Не знает, что там – только радость. Не знает, как прекрасен Дроссельмейер. Все это – Танина тайна. Бука окунает морду в молоко и радостно урчит. Никто не знает…

Однажды Алёна прочитала дочерям отрывок из Евангелия: «…Долготерпит, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит… любовь никогда не перестает…»

Маша фыркнула:

– Скучно, мне нужен барон Мюнхгаузен!

А Таня решила, что, в общем, верно. Но – не полно. Ничего не сказано о главном – о чудесной радости такой любви. Тане казалось, она-то знает путь к потаенной сердцевине жизни, где еще никто не бывал! Там – Неигра. А что до Машиного Мюнхгаузена, он как раз представлялся ей скучным, прозаичным. Ни сестра, ни даже мама не могли вообразить, как кроток Дроссельмейер, и какая радость царит в настоящем мире!

Так Дроссельмейер и стал любимой куклой – умозрительной, но от этого не менее настоящей. Куклой для Неигры.

Неигра пленяет Таню и в театре. Пока актёры играют, публика занята Неигрой. В безвидном мраке зала зрителям следует затаиться, не участвовать, притвориться, что никого здесь и нет… Но тем ярче их сознание своей настоящести в сравнении с придуманными людьми на сцене.

В театре Таня во все глаза смаковала дистанцию. Она наслаждалась реальностью своей и Дроссельмейера. Он будет самым настоящим!

Она и костюм ему придумала настоящий, из подручного материала: камзол и штаны из лоскутов ночного неба, белоснежный воротник – из обрывка газеты дедушки-саламандры. Плащ обширный и узорчатый – на него пошли мягкие страницы пухлых романов с буквенно-виньеточной вязью… Ботфорты Дроссельмейера уже шаркают о московский асфальт!

Пусть без коня. Пешком уведёт Таню с собой в мир, где не играют. Принц настоящий и мир настоящий. Но Таня всё же понимала, если рассказать, кого она ждёт, Алёна будет смеяться. Слишком не похож Дроссельмейер на «мальчика из школы». И Таня молчала.

Огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо.

Дедушка носил белье в прачечную, мыл терракотовые миски и разноцветные пиалы, подбирал с пола мандариновые корочки, поил чахлое растение на окне. Он читал газеты – простую и шахматную. Прогуливался по Садовому кольцу с Букой, зонтом-тростью и конфетами в кармане. А на ночь громко заводил свои большие наручные часы.

Возможно, внучкам казалось, что так заведено в природе – дома распускаются, как цветы, или заводятся, как часы, и в каждом обитает саламандра. Везде детей в их светлых чистых комнатах сами собой окружают накрахмаленные шуршащие простыни, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь.

Бука, когда дедушка приходил домой, ахала от восторга и кружилась, как вентилятор. Таня рисовала дедушку, когда не рисовала графа де ля Фер. Дедушкин очаг, дедушкины свет и тепло, его саламандров огонь был неотразимо привлекателен для Таньки, настоящего саламандренка.

Таня, лежа на полу, рисовала и болтала ногами. Она раскрашивала перо на шляпе графа де ля Фер. Карандаши катались по полу, рокоча и подпрыгивая на неровностях паркета – там и перо со шляпы графа ломалось, и нога лошади подгибалась, и овал лица красавицы с желтыми волосами морщился.

Из-за карандашей неслышными оказались деликатные шаги Аллы, Алениной подруги, благовоспитанной, как королева, с прической-венчиком, и Таня не повернула головы. Зато на Аллу посмотрела старинная фарфоровая статуэтка с полки старого серванта. Потом в комнату заглянул Алеша Кукольник, друг Аллы, похожий на кота. С тем же выражением фарфорового равнодушия статуэтка взглянула и на Кукольника. Она явно гордилась своей грацией, кудряшками, платьицем, была очаровательна, насмешлива и поэтому смотрела свысока. А рисующая девочка не услышала вкрадчивых шагов Кукольника из-за карандашей.

Взрослые склонились над смешным рисунком.

– Что это? – спросила Алла про перо.

– Граф де ля Фер обнаружил клеймо на плече миледи и велел ее казнить, – объяснила девочка, все еще не поворачивая головы.

– Казнить? – переспросил Кукольник.

Девочка взглянула. Этот взрослый человек казался обиженным. Алла стиснула виски нежными белыми пальцами.

– Боже, какой ужас! – она даже прикрыла мизинцами зажмуренные глаза, – неужели это правда?

– Вы не читали «Трех мушкетеров»?

– Нет, я так и не смогла, там с первых же страниц драки, убийства, насилие, обман…

– Да, – подтвердил Кукольник, – очень спорная книга. Без конца нарушаются элементарнейшие законы человечности, а о нравственности вообще говорить не приходится.

– Наоборот! Мушкетеры больше жизни ценили честь и благородство!

– Это благородно – обидеть женщину? – строго спросил Кукольник.

– Но она была исчадием ада! Тогда осталась бы жива Констанция!

Фигурки легко переставлялись.

– Но разве можно убивать?

Они смотрели в прозрачные, веселые, светящиеся, как морские ракушки, глаза Таньки, и не верили, что девочка может быть такой бесчувственной.

– Но герцог Букингемский…

– А этот вообще разорил Англию, – воскликнул Кукольник, – когда подрастешь, все сама поймешь. А пока ты должна верить взрослым.

– Я ненавижу миледи, – сказала девочка, – и не верю взрослым!

Алла ахнула. Кукольник вышел, покачивая головой. В коридоре на него набросилась Бука и схватила за пятку. А девочка продолжала рисовать, и яркие карандаши нравились ей гораздо больше пастельных и тонных.

Как только Алла и Кукольник оказались на ночной улице, он пожаловался ей:

– Смертельно хочется взбитых сливок… Мне кажется, их собака невзлюбила меня… А кто была эта девочка – Маша или Таня?

Он знал хорошее местечко под простертой рукой Долгорукого. Цукаты помогали от депрессии. Алёша тосковал по дому, где остались кружевные гардины, большой телевизор и вареники с вишнями. Он любил все, чего лишился, он был сластеной. От этого особенно неуютно казалось в чужом городе…

Непонятен, труден такой порядок вещей – для того чтобы очутиться в желанном пункте, нужно сперва побывать в совсем не желанном – на грязном противном вокзале, например, а еще прежде покинуть место, где находишься, и где уютно.

«Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать…» – жаловалась обезьянка-актриса. Вот и Алеше Кукольнику пришлось уехать в Москву.

Он завел артистический берет, стал ходить рисовать «натуру». Снял комнату и приобрел подзорную трубу. Эта вещь – особенная. Она позволяла наблюдать жизнь чужих людей, если только они позабыли задёрнуть занавески… Алёша видел множество разных картинок, и ему казалось, так в один прекрасный день можно нашарить собственную картинку, свое благополучие, и войти внутрь. Он боялся трубу разбить, поцарапать, потерять… Как если бы всерьёз возлагал на нее надежды.

Покажи, – Маша вырывает рисунок из рук Таньки, – а, миледи? Платье порвалось в таком месте – это просто неприлично!

– Представляешь, приходила тетя Алла с каким-то дураком, дядей Алешей, он сказал, что граф де ля Фер безнравственный, потому что хотел убить женщину, – стала рассказывать Таня.

– Он, гад, не какую-нибудь женщину, он миледи хотел убить, такая скотина!

– Но ведь миледи страшная злодейка!

– Миледи – самая обаятельная… Миледи – моя любимица. Не трогай миледи! И пририсуй ей кусок платья.

– Он на кусте повис.

– Пририсуй, я требую! Или хоть бантик какой-нибудь, – совершенно непонятно, смеется Маша или сердится…

Дом – крепость, старая крепость. Дом хранит свои устои, чтобы предоставить приходящим в мир беспомощным существам пространство, где они могли бы выжить, могли бы примириться с жизнью, даже полюбить жизнь.

Сёстры заключены в круг удивительного, нестрашного, радостного существования. Где все во благо, все светло и чудесно, уже свое, любимое, но ещё впервые, новое, зато навсегда – вечное, осмысленное, драгоценное. Дом – магический круг, внутри которого все иначе, чем вне его.

Таня возвращается из школы – как в детской игре за нарисованную на асфальте мелом условную черту… Она считает свой драный диванчик в уголке крепостью, где никто не достанет, не обидит, откуда можно безопасно обожать мир и мечтать о нем – огромном, совершенно еще загадочном… И не знает, что чужое может проникнуть и сюда, за черту. Ликвидировать само спасительное пространство, стереть круг. И всё это – играючи, улыбаясь. Мир-сцену и тихий зал, где не играют, не разделяет ничего!

Накануне дня рождения (им исполнялось по тринадцать) Танька не могла уснуть, ворочалась, вздыхала. Попробовала поболтать с сестрой. Но Маша почему-то хотела спать. Таня некоторое время лежала тихо и представляла, как теперь спит город – темный, бархатный с блестками, беззащитный… Вздохнула – и заплакала от нежности.

На свете еще не существовало мест, куда мысленно входить больно, страшно или противно… Была школа. Но и она представлялась мрачным недоразумением, как будто на самом деле и не существовала вовсе. Как наваждение, она появлялась по утрам, но к вечеру исчезала.

В непознанном мире все влекло, чаровало, казалось преисполненным значения – только не Алениного потустороннего – а словно ломилось от здешних неоткрытых сокровищ, как если бы в каждом закоулке Таня ожидала встретить новую фарфоровую статуэтку или самого Дроссельмейера…

Утром Маша заявила, войдя в кухню, где дедушка-саламандра уже растопил очаг, Танька играла бокалами, а мама искала терку:

– Танька не дает мне спать! Я выматываюсь, мне нужен сон. Если она не сжалится надо мной, я потеряю голос и уйду в монастырь.

И, как всегда, Таня не поняла по ее лицу, смеется она или сердится.

В этот день Танька прогуливала школу. В упоительном безделье она слонялась по дому. Смотрела, как мама чистит и трёт овощи, дедушка подметает мандариновые корочки, на минутку выпрашивала веник, но бросала его и бежала считать, хватит ли чашек, вилок, предвкушая последнюю минуту, когда можно будет расставить стулья вокруг накрытого стола…

Стол накрыли в Алёниной комнате, просторной и весёлой, декорированной художницей с профессиональным тщанием – ярко, и даже пёстро. Взгляд радовали открытые цвета. Стены были оклеены тёплым солнечным ситцем, занавески на окнах – ярко-оранжевые, наволочки расписаны огненно-красными маками.

Бука в свеже-проветренной, влажно-вычищенной комнате наслаждалась одиночеством, катаясь по лоскутному покрывалу. Какой-то миг, и дом наполнится гостями – шумом, суетой, запахами духов, цветов, табака, из звона и смеха зародится тихая протяженная беседа, расцвеченная мандаринами на блюдах и кувшинами, полными цветов.

Бука смотрит на людей и загадочно улыбается. Еще недавно гости шутили, что Алёна может экономить на зеркалах, потому что дочкам-близнецам они не нужны. Теперь никто так не говорит. Что-то неуловимое отличает одну от другой.

Маша пела, Алёна аккомпанировала ей на гитаре. Таня слушала, зажмурив глаза. Машин голос зачаровывал ее, от чар в голове делалось сладко и тесно. Она открывала глаза, и было так светло, уютно, радостно, что комната немного кружилась. Не случайно детям не дают вина – оно им не нужно.

Маша перестала петь, чтобы съесть пирожное, и тогда Таня услышала, как Алеша Кукольник, друг Аллы, тот, что сочувствовал миледи, кому-то жалуется:

– Художники так неприспособленны к жизни. Участь художника – незавидная участь, сам виноват, знал, на что иду! Этого не объяснить. Я рисую натуру. Совершенствуюсь. Пусть и маленькими шажками. Я бы не огорчал вас рассказом о моих несчастьях… Комнатенка дорого стоит. И не могу найти работу… А провинция – смерть для художника. От этого Сезанн умер, и сошел с ума, и был несчастен…

Алёна смеётся, болтает, любовно озирая комнату, и вдруг замечает: оранжевые занавески и прозрачные бокалы, свет и тепло, люди и их располагающие облики – обман. Вокруг иллюзии, отражения, блики, пустота… Всё – Игра. Вино, собственные рыжие кудри, свежесть неба, вечера, слов, даже живые настоящие дочки, одна из которых поет, а другая улыбается – все обман, на самом деле мир не такой!

Алёна видит, как Таня встает, берет гитару и нелепо кружит с нею по комнате. Волосы растрёпаны, щеки горят, выражение, как у пьяной. Гости недоуменно улыбаются. Танька совсем, ну совсем не умеет танцевать!

Никто не знал, как тихо этим вечером было в комнате у девочек!

Таня прыгнула в свою воздушную постель. Шум, пройдя по коридору, превращался в особый праздничный шорох с тонкой смутной примесью ароматов. Светящийся полумрак, блеск дождинок на стекле – в каждой веселый отблеск одного из таинственных уличных фонарей, и благоухающий весенней свежестью ветерок (форточка распахнута). Даже во сне Таня слышала, как поет Маша, и чувствовала, как сильно любит ее, маму, дедушку, и всех гостей.

Зато наутро в постылой школе Танька особо остро ощущала свою извечную тоску по дому, полному книг-игрушек и оставленного вчерашними гостями беспорядка – разбросанных вещей, неприбранной посуды.

Гитара, балансируя, пытается удержать равновесие в каком-нибудь новом непривычном углу. Мама и дедушка пьют чай, и рассказывают друг другу самые интересные вещи на свете, а перед ними – остатки вчерашнего пиршества, посреди которых в беспорядке – кувшины, полные цветов, хранящие в себе вчерашнее необычное время и пространство. В воздухе даже еще ощущается слабый привкус духов – только что нарядные добрые веселые гости были здесь – такая рань, такая свежесть!

Бегом за нарисованную черту! Дедушка возится на кухне, мелодично позвякивает чем-то и мурлыкает «Чижик-пыжик». Дедушка всегда напевает первый куплет, второго, наверное, не знает, и поэтому персонаж, и так родственный фантастическим птицам – Фениксу, Сирин, Гамаюн – приобретает дополнительную загадочность для Таньки.

Маша перед зеркалом пробует разные челки. Сотворит что-нибудь – и смотрит искоса прищуренным зеленым глазом, потом усмехнется, тряхнет волосами – опять ничего нет. Танька наблюдает за ней, но Маша не видит ни сестру, ни ее отражение.

– Неужели я такая же, как ты?

Маша усмехнулась.

– Думаю, ты совсем другая.

– Жаль. Я бы хотела быть похожей на тебя.

– Наверное, это невозможно, – пожала плечами Маша.

– А правда, Алеша Кукольник очень симпатичный?

– Какой еще «кукольник»?

– Вчера… Ты пела, рядом сидела Алла, рядом он…

– А, это который ее любовник? Дремучий дядька.

– Не говори так!

– Почему? Мы уже взрослые.

– Но это неправда! Они просто друзья. Алла хочет помочь ему, потому что он очень несчастен.

– А что с ним? Влюблен в неё безнадёжно?

– У него нет дома! Никто его не понимает! Искусство никому не нужно! Я бы тоже хотела как-нибудь ему помочь!

– Дорогая, ты меня пугаешь! – засмеялась Маша и наконец взглянула на сестру.

Кукольник для Тани – существо неведомое. Взрослая жизнь вообще представляется ей таинственной, а тем более жизнь человека настолько не похожего на нее, непонятного – мужчины. (Ведь дедушка – саламандра). Своей непостижимостью Кукольник приближается к настоящему сказочному персонажу, к Чижику-пыжику или самому Дроссельмейеру. Таня еще не знает самых обыкновенных вещей: любят ли мужчины мандарины? Нравится ли им с книгой забираться на диван? И чем они тогда закладывают страницы?

То, что она знает – знает понаслышке, как о Чижике-пыжике, и ни в чём не уверена. Чижик – это такая птица. Таня никогда не видела эту птицу, даже на картинке, но знает, что она существует. А что такое «пыжик»? И «Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове»? Что на самом деле случилось у фонтана (для Таньки Фонтанка – это фонтан) с пьяной птицей, настолько важное, что об этом сложили песню? Может быть, что-то случилось потом? Но ни Маша, ни мама, ни даже дедушка-саламандра, который так часто напевает этот куплет, не могут знать наверняка, что за существо такое «Чижик-пыжик», и что с ним на самом деле произошло, потому что во всём этом – непостижимая тайна.

«Кукольник», – твердит Танька. Его имя нравится ей, как если бы она сама выдумала и имя, и его самого. Но чудо как раз в том, что он настоящий, невыдуманный! А невыдуманному человеку достаточно зваться «Кукольник», чтобы казаться необычным. Он знает настоящий мир, наверняка знает. Он глядит на Таньку, когда снится, говорящими глазами.

А наяву она не видела его с тех самых пор, когда он сидел рядом с Аллой, везде были мандарины, и Маша пела…

Если бы Бука не видела дедушку целую вечность, где бы она стала искать его? Не под кроватью, не за шторами. Пожалуй, за окном, среди облаков и лун, верхом на радуге – во всех тех местах, куда не может проникнуть обычный человек.

Но дедушка дома – заботливый и ласковый, стройный и элегантный в своем клетчатом фартуке. Огонь очага остаётся жарким и светлым. Дедушка наполняет дом древним саламандровским уютом, делает похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо. Здесь – все, что есть стоящего на свете. Даже книги о Дроссельмейере – здесь, и мечты о нем тоже здесь.

Занавески старенькие, источенные светом, пледы уже не такие мягкие, не такие клетчатые, как раньше, в детстве, перепутана и переплетена в косички почти вся их бахрома, пузатый чайник – слишком много выпил воды, целое море, и уже утолил жажду, а пиалы – разноцветные, перебили друг другу бока. Веник и тот – поистерся, и шампунь – крапивный. А у дедушки очень старые большие наручные часы (те самые, которые он заводит по вечерам).

В таком доме легко мечтать, слишком просторно мечтам. В воображении такой дом свободно превращается в тот шалаш, где рай с милым…

Алёна смеётся!

– Я один-одинешенек, бездомный… Это страшно, такая жизнь…

– Вернитесь домой. Ах, да, там Сезанн!

– Искусство никому не нужно. А я так робок…

Появляется старик-саламандра – в отутюженном клетчатом фартуке, легкокрылый, восторженный, необычный. Улыбается, протягивает Кукольнику руки, щебечет приветливо…

Робкий молодой человек совершенно растерялся.

– Это у вас араукария? – кивнул он на растение, за которым дедушка-саламандра так тщательно ухаживал, что вывел несколько нежных белых цветочков.

– Это наше домашнее растеньице, – уточнил старик, – ну а как вы поживаете?

– О моей жизни не стоит говорить.

– Почему так? – огорчился старик.

– Так уж получилось, – Кукольник взмахнул своими большими мягкими руками, показывая, как это получилось.

– Обидно. Вы такой воспитанный, способный молодой человек. А как идут ваши занятия?

– Мама замечательно готовит, особенно вареники с вишнями. А я скитаюсь, блудный сын. Ведь это глупо!

– Я вас понимаю. Молодой человек должен учиться.

– Комната темная и тесная. Кроме таланта нужны условия. Одно радует – в студии преподаватель хороший, строгий, очень придирается. Я и сам знаю, что отстаю по «натуре». «Натурой» я должен заниматься очень много и усердно!

– «Натурой»?

Кукольник исчезает из комнаты и появляется опять, неся тяжелый продолговатый предмет, спеленатый женской шалью, мягкой, плотной и цветастой. Кукольник держит предмет осторожно, как будто это – огромная свеча с неверным огоньком. Установив его на столе, он бережно распутывает шаль вкрадчивыми пальцами. Старик-саламандра наблюдает с деликатным вниманием, Алёна пристально и напряженно. Бука ворчит, забившись в угол.

Оказалось, в шаль была завёрнута кукла! Очень тяжелая, литая, бронзовая, благородных темных тонов, толстоногая. Утвердившись на столе, статуя стыдливо поводит бедрами и хватает себя за груди, похожие на большие спелые сливы. И смотрит на Алёну стертым лицом.

– Что это за девушка? – поинтересовался любознательный старик-саламандра.

– Это Венера, – многозначительно произнес Кукольник, – я буду ее рисовать. «Натура»– самый важный предмет.

– Так эта девушка и есть «натура», – радостно догадался старик.

– Это – не «натура», – разочаровал его Кукольник, – «натура» – живая. Но и это очень полезно. Ведь это, так сказать, идеал. Можно просчитать формы, научиться передавать объем, в общем, набить себе руку. В этом деле самое главное – набить руку. В прошлом году я срезался на «натуре». И в позапрошлом…

– Что ж, учитесь старательно. Рисуйте как следует, раз это – идеал, – старик в рассеянности теребит кисть шали, – идеал необходим в любом искусстве, это я понимаю.

Алёну совсем не забавляет внезапное появление идеала, его тяжесть, вытертость бронзового лица, скромно-торжественная улыбка Кукольника, растерянность старика, все эти заклинания «натуры»…

В дверях появилась дочка, вернувшаяся из школы. Она стоит молча и смотрит во все глаза.

– Статую рисовать легче. Другое дело – живое тело. Это – искусство! «Схватить» живую натуру, во всем ее своеобразии! Эта вот Венера тоже была изваяна с обычной женщины. В руках художника ее тело стало совершенным, и вызывает восхищение уже многие столетия. Вот что такое искусство!

Алёна – художник. Она преображает мир вокруг себя – по мере возможности. Иногда исправляет несообразное при помощи больших ножниц – так было с дедушкиным костюмом. Когда старик купил себе бежевый костюм, Алёна взяла и перешила его весь, до ниточки! Теперь она с тоской глядит на Кукольника. Этого нелепого, скучного человека со смешными амбициями, навязавшегося в знакомцы, исправить невозможно даже при помощи её замечательных ножниц.

– Искусство! – засмеялась Алёна. – Вы ошибаетесь. Искусство – это молитва, и молитва услышанная!

Алёна вспомнила пейзаж Кандинского с жёлтым домиком, тот, что называется «Зима». Домик был жалобой. Жалобой человека, почувствовавшего боль оторванности от настоящего источника жизни, осознавшего обидность Игры. Домик был просьбой об утешении, направленной к Немому Невидимке. И тот же домик – ответом Немого. Не очень четкий, как будто идущий по неисправному, здешнему телеграфу. Зато – достоверный. Ответ этот – всё же откровение, надежда, верный знак. Реальная связь с вышним миром. Связь, в которую играют религии – только на самом деле.

И даже самые яркие костюмы Бакста придуманы не для Игры,

а для искусства. А искусство – совсем другая игра.

Игра для того, чтобы найти незыблемую основу, почувствовать единственную подлинную настоящую «неигру». Так ребенок, очень сильно топая и прыгая, убеждается в прочности пола в своей комнате…

– Ваше рисование натурщиц – баловство, – заключила Алёна, – у вас нет настоящей причины заниматься искусством и я надеюсь, вы скоро это поймете!