Текст книги "Неигра"

– Вы предлагаете мне отступление, – грустно промолвил Кукольник, – но художник должен преодолеть все – ради искусства…

Кукольник нянчит любимую куклу. Ну и пусть! Потерпеть немного – он уйдет и ее унесет. Ничего страшного, – утешала себя Алёна.

Дочка входит в комнату. Кукольник встаёт ей навстречу, улыбается:

– Все собирался тебе сказать – я восхищаюсь тобой! Особенно твоей целеустремленностью. Ты, наверное, очень много работаешь. И сама, наверное, не понимаешь, как это важно и полезно – уметь петь.

– Нет, Маша так не думает.

Таньке жалко Дроссельмейера, она воображает, как отшила бы его Маша, скажи он свой неловкий комплимент ей.

Дроссельмейер смотрит вопросительно.

– Маша не относится к этому серьезно. Для Маши все – игра, – пояснила Танька.

– Почему я принял тебя за Машу? Вы на самом деле такие разные! Но ты как-то необычно вошла, посмотрела. Глаза, что ли, у тебя блестели, как у нее? Маша – удивительная девушка.

– Девушка? – слово прозвучало ново и странно для Таньки.

– Мне кажется, вы вполне сформировались.

Таня покраснела.

– Не смущайся, это не современно.

За чаем опять говорили об искусстве, а потом Буке пришло время гулять. С нею вышли Танька и Дроссельмейер.

Чудесные мокрые весенние вечера случались и раньше, Бука так же носилась и прыгала через лужи, и уши ее при этом так же смешно развевались. Только сегодня мир не просто чудесный, он – другой. Он не стал вполне настоящим, но его преображает возможность настоящести. Вот он, вестник оттуда, Дроссельмейер! Не случайно Танька ждала его всерьез.

– У меня есть подзорная труба, – рассказал Дроссельмейер, – с ее помощью можно увидеть, что делается в окнах дома напротив. Я любопытен. Иногда вижу очень красивые картинки. А что это у тебя за шлепанцы на ногах?

– Я забыла переодеть тапки, – она засмеялась.

– Ну и ну, – и он тоже.

Таня не чувствовала неловкости оттого, что ходит прямо под звездами в домашних тапочках, как будто здесь тоже был ее дом, а звезды – нарисованные.

Углы комнаты все те же, знакомые. А за окном – те же серые и охристые кирпичные стены, с теми же кошками, голубями и пронзительным небом над лужеными крышами старой Москвы. Но все это вдруг приблизились, прильнуло, стало нежным, ярким, обнаженным. Обняло, объяло, давит и треплет, лезет в глаза горячими лучами, шорохами, образами, умолчаниями – и все о том, возможном мире, мире Дроссельмейера. Образ этого мира – резвящийся, меняющийся, скоропалительный, наляпанный, перемешанный, проникнутый светом, расползшийся дальше синего неба, распростертый широко, как тайна – теперь различим. Тот мир собирается вылупиться из этого – обыденного.

В следующий раз Дроссельмейер принес ворох больших листов.

– Если хочешь, покажу тебе свои рисунки.

– Хочу.

Он неторопливо перелистывал перед Танькой тяжелые отрезы ватмана с бледно нарисованными на них голыми натурщицами. Таня не смела вздохнуть от смущения.

– Нравятся?

– Да, очень нравятся, – с трудом соврала она, – пожалуйста, не отступайте, будьте художником.

– А я и не думаю отступать, – заверил Дроссельмейер, – пусть сейчас все гонят и презирают меня. Но раз Бог дал мне талант, я обязан его реализовать. И, может быть, мое искусство окажется кому-нибудь нужно…

Дедушка-саламандра неслышно входит с чашкой воды в руках, чтобы полить «араукарию», тоже останавливается и смотрит.

– Ваше искусство очень, очень нужно, – прошептала Таня – хотите, я принесу горячего чаю и печенья?

– Эта натурщица – удивительно красивая пышная женщина. Я стилизовал ее под Еву. Задумал такую картину – райский сад, Адам и Ева. Тебе нравится?

– Да…

– А бедра у нее не тяжеловаты?

– Нет…

– Занимайтесь, занимайтесь искусством, я принесу чаю и печенья, – сказал старик-саламандра, на цыпочках выходя из комнаты.

Возможный мир принадлежит Дроссельмейеру, как одна из вещей, которые он носит в кармане. Знает ли он, что Танька раскрыла его происхождение? Она слова лишнего не скажет, а Дроссельмейер не выдаст себя ни взглядом, ни словом… Но может ли человек не знать одну из принадлежащих ему вещей? Может ли Алеша не узнать своей куртки, ботинок, кепки? А царства?

Таня с дедушкой часто сами пекли печенье.

…Дедушка в кастрюльке размягчал масло.

– Я сегодня закончил чтение «Знаменитых партий гроссмейстеров»! Очень содержательная книга. Теперь муку!

– А я читаю «Анну Каренину» и «Женщину в белом», – Таня, подавая пакет, – но «Три мушкетера» всё равно лучше! А соль надо? Давай положим корицу. Или ваниль? Сделаем еще фруктовое желе?

– Разве мы ждем сегодня гостей?

– Они могут прийти неожиданно…

И они пришли!

Настоящие Алла и Дроссельмейер сидели и жевали свежее печенье, и пили чай – как выдуманные.

– Моя неустроенность, моя трудная жизнь заставляют в минуты слабости думать немного цинично…

– О чем же, – поинтересовался любознательный старик, – вы думаете немного цинично?

– Например, женился бы я на пожилой женщине, жил бы припеваючи, забот бы не знал, как сыр в масле катался, она бы меня на руках носила. Но я не должен думать об этом.

– Почему? – нетерпеливо воскликнула Алёна, – замечательная идея!

– Но я не хочу!

– А невеста?

– Согласна, – печально промолвил чудесный Дроссельмейер.

На этот раз Алёну забавляла сама невозможность Кукольника в стенах ее нежно-ситцевого, ароматного жилища. Казалось, кто-то нарочно разыгрывал комедию абсурда, чтобы посмешить ее.

– Я только пошутил, – мрачно признался Дроссельмейер, – ведь это было бы непорядочно. Разве я могу…

– А почему бы и нет? – смеялась Алёна.

– А вы уверены, что это непорядочно? – Засомневался Дроссельмейер. – Ведь мы имеем несколько исторических примеров. Босх. Он предпринял такой шаг ради спасения своего таланта, ради человечества в конечном счете!

Лицо Дроссельмейера чисто, как прозрачная вода, когда на рассвете в ней играет новоиспеченное солнце. Он, художник, красит почтовые ящики, он одинок и потерян, он страдает и даже вынужден жениться на пожилой женщине – но все это недоразумение, так не должно быть. Существует и другой, настоящий мир!

Если бы Танька была взрослой, она бы спасла Дроссельмейера. Он бы у неё катался, как самый сырный сыр в самом масляном масле! Но она – шестиклассница. Дроссельмейер не может на ней жениться. И он не относится к ней серьёзно. Невозможность мечтать плотная, почти осязаемая.

И Дроссельмейер не говорит о главном – о том, кто он на самом деле и откуда. Он умалчивает о кротком дожде, нежной водяной дымке над городом, чудесных блестящих лужах. Если бы он сказал несколько слов о лужах, он бы выдал своё сказочное происхождение…

Хочешь поехать со мной в гости к Павлине в Свиблово? – предложил Дроссельмейер, – или тебе больше нравится сидеть дома?

– Нет, мне больше нравится в Свиблово, – испугалась Танька.

Они вышли и во дворе сразу увидели Антошку. Он – горбатый, ходит с трудом, бочком, и совсем ни на что не смотрит. Сначала он был маленьким горбатым Антошкой и другие дети убегали от него в суеверном страхе. Танька никогда не слышала его речь. Теперь у него взрослое бледное лицо, он каждый день долго старательно идет куда-то в синей куцей курточке.

– Кто это? – взволнованно спросил Дроссельмейер.

– Это Антон. Он здесь живет. Наверное, он немой.

Дроссельмейер горестно вздохнул.

– Жаль парня.

На метро Буку везли в специальной большой сумке. А уже в Свиблово все трое вымокли под дождем…

Павлина – поэтесса. Огромная, серьезная и молчаливая. Танька сначала испугалась, Павлина напомнила ей директрису из ее школы – смурную и грозную. Но Таня ошиблась, у Павлины голос – мягкий, каждое слово она начинает произносить тихо, а заканчивает – еле слышно. Волосы ее покрашены в белый цвет и уложены причудливыми кудрями, губы покрашены в ярко-красный, а платье черное до пят, все в огромных сине-сиреневых цветах.

Она очень ласково встретила гостей и пыталась вытереть промокшую насквозь Буку розовым полотенцем, но Бука с грозным рыком забилась под пухлую кровать.

Чисто и нарядно, не саламандровский уют – да он и невозможен нигде на свете кроме – но все же чай с пряностями и множество красивых диковинных вещей.

Когда уже поговорили об искусстве, о том, какая у Таньки талантливая сестра, и пожалели бедного Кукольника, Павлина сказала:

– Чуть не забыла. Югославские ботинки. Совершенно случайно. Примерьте, пожалуйста. Не могу спокойно видеть, как у вас промокают ноги.

Таня понимала, она тоже не могла спокойно это видеть. Теперь Дроссельмейр больше не будет мёрзнуть!

Может быть, слово «подарок» произошло от «да»? По смыслу «подарок» – и есть признание, приятие, Танька догадалась об этом. В подарках, даже в их неловкости, наивности и неуместности – живительная сила. Радость дарения – странная, неожиданная и совершенно подлинная. Возможно, самая подлинная, самая близкая к Радости настоящей, которая где-то безоблачно, свободно, в единственном числе существует.

Таня на ощупь нашла себе отдушину. Не смея мечтать о Дроссельмейере, она всё же хотела подать ему знак своего присутствия. Сделать пусть незначительный, но не совсем обыденный жест – протянуть руку с подарком. И хотя бы на время, которое занимает движение руки, спастись от досадных пустых фраз, от умолчаний…

Первым подарком стала коробка голландских акварельных красок, непочатая, давно хранимая среди игрушек и книжек. Для графа де ля Фер сойдёт и старый ленинградский набор акварели с изъеденными кисточкой самыми упоительно яркими цветами в корытцах.

– Какие оттенки! – оценил Дроссельмейер, перебирая ладные пухлые тюбики, – такими хорошо писать тело, со всеми нюансами и рефлексами.

Он берёт что-либо из ее рук, смотрит, улыбается, произносит слова… И в этих простых действиях – нечто значительное, сокровенное. Это ощущение заставляет щеки пылать и дрожать – протянутую руку. А потом Танька еще долго не смеет произнести слово, прячет непонятное наваждение от него же, произносящего формальные слова благодарности…

Так как Дроссельмейер остаётся существом неведомым, Таньке трудно угадать, чем угодить ему. Пустячки, которые она находит и дарит, быть может, совершенно не нужны ему и бесполезны? Она не знает.

– Привет. Все собираюсь поблагодарить тебя за тот вечер – когда у вас был день рождения. Ты настоящая сирена. Морская.

– Маша любит, когда ее называют пантерой, а не сиреной.

– А, Танька? Почему всегда дома ты и никогда Маша?

– Просто она очень занята.

– А что там у тебя в кулачке? – Дроссельмейер глядит с любопытством.

Танька вытягивает руку как можно дальше, чтобы как-нибудь случайно слишком не приблизиться к нему, и не смеет поднять глаз.

– Это вам.

На ладони лежит фарфоровая статуэтка, та самая. Дроссельмейер улыбается, вертит игрушку двумя пальцами.

– Что это?

– Это настоящая, старинная. Она ведь немножко похожа на вашу Венеру?

– Я поиграю и отдам тебе.

– Нет, это вам навсегда.

Настала новая весна.

Дедушка-саламандра щеголяет в перешитом Алёной бежевом костюме, элегантных ботинках и шляпе с лентой. Улицы свежевымытые, все в лучах. Чтобы выглядеть взрослее, Танька носит странную прическу – пучок на затылке.

Она ещё одну вечность не видела Дроссельмейера. Жаркий очаг – со своей хранительницей, древней и породистой, доброй и сильной саламандрой, а Дроссельмейер – невесть где, он может быть застигнут ветром и дождем как раз когда в доме особенно уютно, покойно, благодатно. Холод, пыль, шум, тоска, липкая манная каша, несчастья, обиды, страхи, болезни – а он один… Он даже не попрощался.

Танька очень сильно тоскует по настоящему миру. Не то, чтобы уже меньше в него верит. Мир существует! Но слишком трудно найти его, невозможность надежды все плотнее. Танька даже лицом осунулось, и дедушка-саламандра купил для неё витамины.

А у Маши все прибавляется пудр и румян на зеркальном столике, и она не хочет выступать в прошлогоднем белом платье, грозится выйти на сцену голая, если ей не сошьют новое модное.

Маша бесконечно ссорится с тощим студентом, аккомпанирующим ей на концертах. Они часто репетируют дома, и каждый раз Таньке бывает жаль студента. И Машу тоже жаль, потому что она не знает, как прекрасен Дроссельмейер.

Танька лежит в жару. На кровати вперемешку валяются капли и пипетки, таблетки и аэрозоли для горла, книжки-кубики, мандарины… Тут же рядом громоздится фортепьяно, Маша и студент репетируют и ссорятся.

Наконец он хлопнул крышкой инструмента и убежал.

– Урод, кретин… – бормочет Маша, и, как всегда, нельзя понять, смеется она или сердится.

– Знаешь, почему я простудилась? Целый день ходила по каким-то незнакомым переулкам. Было холодно, и воды по колено. Я искала его дом. Я ведь не знаю, где его дом.

– Отчаянная девушка! – Засмеялась сестра.

– Он говорил однажды, что у него под окном – парикмахерская. Парикмахерских так много, они везде… Неужели я никогда больше его не увижу?

– Прикольно, – удивилась Маша, – что бы ты сказала ему, если бы нашла?

– Не знаю.

– Но вообрази. Вот дом, подъезд, квартира. Открывает его сварливая соседка, ты заявляешь дрожащим голоском, что пришла к прекрасному художнику, она указывает на его одухотворенную дверь. Ты входишь в очаровательные апартаменты… Что дальше?

– Попрошу прощения. Вдруг я его чем-нибудь обидела? Или мама обидела, и он страдает?

Призрак движется, задрапированный в грязную серую одежду, он приближается и приближается, с пустыми ведрами в руках. Вот он уже стоит, поставив ведра на тротуар, и дедушка говорит с ним. Дроссельмейер рассказывает о своих несчастьях: завалил экзамен по «натуре», пережил настоящее отчаяние, потерял веру в людей и по-прежнему красит почтовые ящики.

– Мне уже двадцать девять лет! И ни кола, ни двора. В любой момент я могу очутиться на улице, быть выгнанным отовсюду. Ведь и это, – он пнул ногой пустое ведро, – из милости.

Танька старается взглядом, плечами, макушкой показать Дроссельмейеру, как безмерно ее сочувствие. Дедушка вертит в руках клетчатый зонт. Он тоже переживает за молодого человека.

Они не знают, что у Кукольника всё же есть некоторое утешение – оптическая диковинка. Кукольник никогда не забывает о своей подзорной трубе. Пока она служит ему, еще не все потеряно. Подзорная труба создана, чтобы тешить иллюзией. Поздно вечером, погасив свет, Кукольник заглядывает в чужие окна. И пусть у него нет больше ничего на всем свете, но когда он подсматривает, люди оказываются немного в его власти, как игрушки, как цветные картинки, и тогда он чувствует игрушечное превосходство, ему кажется, он может листать картинки, дергать за ниточки, переставлять марионетки.

Вертятся флюгера в пронзительной синеве неба, все испещрено поющими птичками, хрустальная капель с крыш, солнце, как пряник. Танька, идя из школы, жмурится и поеживается от блаженства, как умеют кошки и дети. После солнца дом прохладно-сумеречный, притихший, затененный.

– Вот и внученька пришла! – дедушка хлопает в ладоши.

А Дроссельмейер по-прежнему неприкаянный и одинокий, бездомный и обиженный. Таня чувствует себя непозволительно благополучной. Ее смущает даже число терракотовых мисок в кухонном шкафчике. Их пять. И за обедом пятая неизменно остается пустой и лишней. Но Таньке стыдно мечтать о Прекрасном, будучи всего лишь никчёмной семиклассницей.

Странно. Всем охота меня женить! Вот и друзья подыскали невесту. Американку. Туристку. Ее зовут Рибоза.

Рибоза живет в Америке. Слишком далеко! Намного дальше Свиблово!

Танька бросилась к старику-саламандре.

– Американка? – удивился он. – Но ведь ему придется поехать в Америку? Впрочем, наверное, это неплохо. Я буду рад за него. Лишь бы девушка оказалась хорошая. Хоть и Рибоза.

– Эту маэстро не упустит, – решила Маша, – он не дурак. А зачем ты носишь такой прикол на хаэре? Тебе можно дать тридцать лет.

– Если бы… Но это невозможно. Он знает, что мне только четырнадцать.

Настали душистые светлые летние дни – каникулы. Алёна увезла дочек.

Таньку увезли в Пленциемс, на Балтийское море – на скором поезде прочь от Дроссельмейера. Море было серое, прозрачное, тихое. Но именно там Таньке отчего-то мерещилось, что царство Дроссельмейера совсем близко, гораздо доступнее, чем в Москве! Ей было от этого радостно, она кувыркалась в воде и исходила все побережье – от маяка до маяка. А Маше – только холодно, мокро и скучно. Они даже гуляли порознь.

– Как будто не сёстры, – удивлялись на близняшек старухи-рыбачки.

Но однажды там, недалеко от царства Дроссельмейера, на долю Таньки выпал страшный день, и страшная ночь. Она заблудилась, и нашла дом только под утро. Это был мимолетный опыт бездомности, бесприютности, покинутости… Жизни без очага с саламандрой, вне детства и без Дроссельмейера.

В Москве у Маши тоже совсем не получалось каникул, она занималась важными делами, то ездила по городу на белой машине, то репетировала и вздорила со студентом-аккомпаниатором. А Танька с удовольствием проводила время на своем диванчике, с толстыми книгами Жюль Верна, мандаринами и мечтами о прекрасном Дроссельмейере. А иногда приходил даже он сам, настоящий, и они часами бродили по бульварам с Букой…

Буке жарко, она норовит окунуть морду-хризантему в каждую лужу. А Таньке кажется: еще миг и Дроссельмейер откроет свое настоящее имя.

Он говорит без умолку.

– Человек должен совершенствоваться. Вчера я видел удивительную картинку в одном окне. Девушка обнаженная причесывалась перед зеркалом. Такая стройная, движения смелые, раскованные. Ей безразлично, что ее могут увидеть, она не знала, разумеется, что я ее вижу, но если бы знала, двигалась бы так же красиво. Мне нравятся раскованные девушки. Такие, как твоя сестра. Вы ведь близнецы, так почему ты не можешь быть такой же красивой? Мне нравятся разные девушки. Я писал Еву с пышной такой натурщицы, в духе Рубенса. Хочешь посмотреть? Я много вижу женщин через подзорную трубу. Они, оказывается, любят раздеваться перед зеркалами. Ничего, что я тебе все это рассказываю? Ты ведь должна развиваться как личность.

Его истории кажутся ей таинственными, потому что непонятны, и значительными, потому что это он их рассказывает. Но иногда создаётся впечатление, что рассказывает их вовсе не Дроссельмейер! Она хочет знать о Дроссельмейере все, понимать и переживать его нежно-сказочную, бесконечно-драгоценную и привлекательно-загадочную чудо-жизнь, но теряется, потому что такие истории кажутся не его историями… Он хочет поразить маленькую слушательницу, но только пугает и огорчает.

– Зачем вам так много женщин? – она покраснела, он расхохотался.

– Я хочу сказать, вам приходится столько рисовать натуру в студии, может надоесть… И еще потом смотреть в эту трубу?

– Зачем ты носишь пучок? – смеясь, спросил он, – Знаешь, а я ведь уже почти закончил «Адама и Еву». Год писал! Но теперь осталось, может быть, всего несколько прописок. Хочу тебе первой показать, когда будет готова. Ты ведь мой друг?

Забавная мысль появилась у Тани, любопытная, как если бы она вдруг догадалась, что Дроссельмейер – полиглот, неофит, теофил, да кто угодно… О нем равно интересно все, важен любой пустяк, любой штрих, любое определение.

– Маша, как ты думаешь, может быть, он – развратник?

– Я уже спала, – проворчала Маша, – если ты будешь таким манером меня будить, я стану заикой, не смогу больше петь, а по ночам мне будут сниться развратники. Ну чего тебе?

– Что ты о нем думаешь?

– Пальцы как крючки. Мямлит, а глаза бегают. Он хуже развратника. Он – противный.

Но Маша не может очернить перед Таней Прекрасного! Маша попросту не может оказаться между Танькой и сказочным Дроссельмейером, потому что весь мир спрятан от Таньки в его кармане. Сестра, мама, Саламандра с негаснущим огнем очага, сладкие чаепития, все впервые увидевшие небо клейкие листочки и одуванчики, воробьи и весь город. Даже комнату с дождинками на окне, даже Танины поблекшие книги-кубики Дроссельмейер уместил в своем кармане! Теперь это – его сокровища, недоступные для Таньки. Обессмыслились прогулки, чтение и любые разговоры с сестрой. Саламандра стала ненастоящей, мама – дамой с картинки художника «мир искусстника». Прочная преграда не позволяет даже разглядеть Дроссельмейера.

У него ведь самые прекрасные глаза на свете – такие тёмные, выразительные…

– Ты спятила, моя дорогая. Если ты говоришь про Кукольника, то у него глазки бесцветные и бегающие.

Таня не знает, какого цвета глаза у Дроссельмейера. Просто она ещё не разглядела его. Ни разу не осмелились посмотреть ему в лицо. Ну и что?

– Это не имеет никакого значения. Все равно у него самые прекрасные на свете! – убеждённо сказала Танька.

А на самом деле глаза Кукольника отражали свет неба – небо сияло синевой, и эти глаза тоже, оно делается серым – и они следом, а в пыли и тени его глаза становились мутными, как тень и пыль. Спинки и крылышки насекомых, бывает, сияют радужными красками, переливаются, как ничто на свете, и люди дивятся блеску и даровитости маленьких существ. А потом узнают, что их сияющие цвета – отраженный свет солнца, что на самом деле созданьица эти бесцветные! И уже больше не восхищаются ими, насекомые представляются темными, скользкими, лживыми тварями. С человеческими глазами, бывает, дело обстоит точно так же! Но в учебниках опущено оскорбительное естественнонаучное разоблачение.

Не одни глаза, весь человек – как эти жуки. Не сам красив, а лишь отражает, если может отразить. Нужны прожектора и подсветки, блестки, румяна, помады, линзы, лаки (как раз всё то, чем не умеет пользоваться Танька), чтобы засиять, засветиться фосфором обмана, стать наваждением, болотным огоньком, феерическим призраком, бабочкой.

Дроссельмейер дописал картину «Адам и Ева». Таня смотрит, она уверена, что это самая лучшая картина на свете, только очень темная – даже зелень райского дерева, даже чешуя змия и яблоко.

– Яблоко должно быть серым, на него падает тень. Я же реалист, – объяснил Дроссельмейер, – это сейчас не модно, я вообще не вписываюсь в моду. Взять мою фигуру. Я сильный, я мускулистый. По-моему, я похож на Геркулеса. А в моде как раз высокие и худые молодые люди. Мне просто не повезло.

Таня узнала бронзовую Венеру и обрадовалась ей, как игрушке. Венера стояла на подоконнике запыленная, смешно выставив бедро и пятку.

– Очень трудно поддерживать порядок в комнате, если вместо мебели у тебя чемоданы, – пожаловался Дроссельмейер.

И предложил чай. Танька с грустью думала, что его обижают, считают немодным. Странно, до чего несправедливыми могут быть люди.

– Ты неправильно мешаешь чай. Ты можешь расплескать его. Не обижайся, что я тебя учу. Я все-таки старше. Чем больше человек всего знает и умеет, тем он более высокоразвитая личность. И подложи под чашку газету, а то на столе будет кружок.

У Дроссельмейера нет чайника! Чайник заменяет большая алюминиевая кружка, а это вдвойне неудобно – можно или обжечься о ручку, или пролить кипяток. Танька поняла, что она подарит Дроссельмейеру, и сразу же развеселилась и улыбнулась. И он наградил ее яркой улыбкой.

– Доешь, пожалуйста, варенье, не люблю, когда пропадает.

Она старательно вылизывала ложку, а он говорил, что очень важно выполнять все домашние задания, добросовестно делать уроки, полезно с детства приобретать терпение и усидчивость, привыкать работать в полную силу. А когда рисуешь дольше четырех часов подряд, устают глаза, и по «натуре» очень сложный экзамен. Главное, не надо повторять его ошибок и терять время, когда еще возможно что-то предпринять для обустройства своего будущего.

– Хочешь посмотреть в подзорную трубу?

Они немножко посмотрели. Но было неинтересно – еще светло. Набрели на тетку в сером халате, которая за одним из казённых окон меланхолично мыла лестницу.

– Посмотри, какие у нее формы. Я говорю с художественной точки зрения. Можно сделать набросок. Правда, я тебе рассказываю интересные вещи? Ты никогда таких не слышала? И показываю? Тебе никто таких не показывал? И открываю целый новый мир?

И Кукольник нетерпеливо протянул руки к новой игрушке. Таня оглянулась кругом, но пространство казалось безучастным, уцепиться не за что. И она зажмурилась.

«…Все переносит…» – твердила про себя, пока Кукольник проверял, вертятся ли у нее ручки-ножки.

Ее тоска была тождественна пустоте. Раньше она не знала такой идеальной тоски. Даже в ту ночь, когда потерялась в Пленциемсе и брела неизвестно куда под жалобные вопли неизвестной птицы, ещё существовал где-то настоящий мир… Даже когда тосковала по Дроссельмейеру и не видела его, знала, что он есть на свете. Теперь нет ни мира, ни Дроссельмейра! Таня не удержалась и заплакала.

– Я не обижаюсь, – успокоил ее Кукольник, – я понимаю, что это слезы счастья.

Дроссельмейер носил в своем кармане солнце и дождь с тучами, траву, цветы и бабочек, бордово-смолистые сосны, растворяющиеся на закате, тишину, шорохи и стрекот кузнечиков, ручьи и все отражения в них, гусениц и все их расцветки. Ну точно, как китайский бродячий монах Ци-Цы, по прозванию Хотэй, который хранил всё под луною в своём холщовом мешке. Почему Кукольник предпочёл разорить собственный мир, Танька не понимала.

– Ну, поиграй с ним, – пожала плечами Маша, – только, ни в коем случае не серьезно!

– Но я не умею играть, – призналась Танька.

– Тогда ты пропала, – пожала плечами сестра.

И в тот день, и на следующий, и через день огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо… а Танька не чувствовала тепла. Светлые чистые комнаты, накрахмаленные шуршащие полотенца, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь, а Танька – в пустом пространстве. Пропал дом. Да и нигде в мире не осталось ни единого уютного уголка.

Она взялась было приготовить чай – как будто всё ещё мог существовать чай под луною, а пузатый уютный чайник, который выпил море воды и до сих пор всем только кланялся, плюнул и обжег ей лицо.

В тот вечер и пришел Кукольник. Не в привычной грязной одежде маляра, а наряженный, подстриженный и надушенный. В руках он держал букет полевых колокольчиков и пакет с помидорами.

– Что за вид? – возмутилась Алёна.

Она уже почти перестала скрывать свою неприязнь к нему, даже ради Аллы.

– Это маскарад, – объяснил он, – я с одной художницей иду в гости к другой художнице. Так вот, это – чтобы они не испугались моей нищеты.

Танька издали наблюдала, закрывая обожжённое лицо рукой, в щелочку между пальцами.

– О какой это нищете вы говорите – вы покупаете цветы и помидоры!

– Но я не ем масла – а только маргарин, – он бегло улыбнулся Таниному отсутствующему лицу, – я зашел отдать вам пятьдесят копеек.

– Оставьте себе.

– Да? Спасибо. Для меня это – деньги. – И он ушел.

– Вот это тип! – Засмеялась Алёна.

Она смеялась, а ночью ей приснились черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Утром она, зажав в руке угольный карандаш, рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие. Линии вырывались, цвета вопили…

Таня теперь должна ходить с Кукольником в его комнату с алюминиевой кружкой, с бронзовой куклой, должна ложиться на раскладушку и терпеть муку, глядя на серых Адама и Еву. И не показывать виду, как тоскливо, стыдно, страшно. Нельзя брать с собой свою собаку, нельзя сказать слова. Нужно терпеть.

Однажды Кукольник привёл ее под Долгорукого и угостил взбитыми сливками.

– Ты любишь цукаты? – спросил он.

– Да.

Он улыбнулся и галантно угостил ещё цукатом со своих сливок.

– Спасибо, – сказала она.

Распахнуты балконные двери, за ними догорает закат, пронзительно перекликаются ласточки, носясь над крышами. Все собрались у очага. Позвякивают ложки в чашках, а залетная оса сонно жужжит над вареньем.

Маша зевнула и потянулась.

– Скоро в школу… Надоело фортепьяно, надоела вся эта чепуха!

– Певица должна быть образованным человеком, – укоризненно покачал головой старик-саламандра.

– Ненавижу диезы и бемоли, бекары и синкопы, все до единой нотки, – небрежно и лениво роняла слова Маша, – женщине, дедушка, ничего не нужно, кроме счастья в любви. Правда, мама? Как будто ты сама не знаешь?

– Кое-что об этом знаю. Ну и что?

– А то, что Танька красная как помидор! Ей пора замуж. Поженила бы ты их с Лешенькой – и спокуха. Всем хорошо. Посмотри, ну чем она не невеста? Взрослая девица, и жених у нее есть, и фортепьяно нет, так за что же ей страдать?

– Кукольник – жених? – робко переспросила Алёна.

– А кто же? Я бы, мама, на твоем месте поспешила, от греха подальше. Будут они жить-поживать, добра наживать, и умрут в один день, вот увидишь. Нечего, мама, мучить ребенка. Это мой тебе дочерний совет. А ты поступай, как знаешь.

– Таня, если вы с Кукольником решили, когда ты вырастешь, пожениться, почему он ничего не сказал об этом мне и дедушке? – возмутилась Алёна.

Танька поникла. Если бы Кукольник был Дроссельмейером, всё было бы иначе. Она молчала.

– Алеша – хороший, воспитанный молодой человек, – покачал головой дедушка, – Маша балованная и смеется!

Как будто мама, сестра, дедушка, сама Танька и её Дроссельмейер – в светлой, оранжевой, ситцевой, благоухающей, сказочной комнате. Старик-саламандра подает Дроссельмейеру чистые накрахмаленные простыни – только что из прачечной. У Дроссельмейера лицо сияет, как смесь воды с солнцем… Танька счастлива. Но этот сон – несбыточный. Танька чувствует, что это так, но почему – не понимает.

Кукольник ведь так любит чистые простыни, ухоженные комнаты, благоустроенную жизнь. Он ради всего этого готов был жениться на Павлине, как Босх. А дом с саламандрой отвергает. Пусть ему безразлично счастье Таньки. Но как же он сам станет счастливым? Наяву он всегда говорил не о том:

– Я мог бы подождать, пока ты вырастешь. Но тогда мне многого не хватало бы.

Танька молчала.

Она видела, что он испытывает нежность к некоторым предметам. Этюдник, тюбики, палочки, флакончики, дощечки, холсты и кисти у него зашкурены и протерты – ни единого нескромного пятнышка, выбившейся ниточки. Картины его – неизменно гладкие, блестящие, с уравновешенными композициями, без сумбура, смещений, свечений, волнующих и запутанных линий – необъяснимых причуд других художников. Обычные натурщики с редкими именами Адам и Ева под узнаваемым деревом со змеей на ветке завтракают яблоком. Ждут, наверное, когда высохнут купальники.

Танька наблюдала, как почтительно Кукольник обходится с бронзовой Венерой, правильно пользуется всякими растворителями, кистями и губками, и завидовала этим вещам. Как жаль, что он не умеет так же бережно обращаться с розовеющим небом, запахом крапивы после дождя, нежной водяной дымкой над городом, прекрасными блестящими лужами, и с нею, с Танькой. Очень жаль, что он – не Дроссельмейер.