Текст книги "Неигра"

Куклы Кукольника – аккуратные, нарядные. В их кукольных головах порядок. Они знают, что предназначены для игры, знают правила этой игры. А Танька не знает.

– Надя мне очень близка – но не как ты. К тебе у меня нет того особого чувства… А с ней мы – одно и то же. Она такая цветущая, такая пышная блондинка. Я чуть не изменил тебе с ней!

Танька сочувствует ему – из-за неё, маленькой и глупой, он лишился пышной и белой Нади. Она считает себя виноватой.

Как будто Дроссельмейер говорит:

– Как это просто – быть счастливыми. Только любить. Только жалеть.

Целует нежно, как дедушка-саламандра.

Опять – несбыточный сон. Сны эти просто преследуют Таньку. А наяву не неё глядит стертое бронзовое лицо, и Кукольник поучает:

– Как твои успехи в школе? Ты удивляешься, что я спрашиваю? Но я люблю умненьких девочек. Посмотри на свою сестру! А тебя что-нибудь интересует? Ты думаешь, любить – и ничего больше не надо? Нет, нужно еще развиваться, как личность. Ты по-прежнему восхищаешься графом де ля Фер и ненавидишь миледи? Я займусь твоим эстетическим воспитанием.

Для начала воспитатель дал Таньке книжку Гессе. Называлась она «Степной волк». Таня подумала, что это вроде «Кутенейского барана» Сетон-Томпсона, про животных.

Новогодние дни – дни надежды, очищения и радости, выраженной в круглых елочных шарах. Дни, когда так легко верится, что прошлое – не более чем сон, а теперь наступает ночь бодрствования, за ней – утренние дни неподдельной жизни, и весь морок, все непонятное и страшное, нежеланное и чужое, можно, как прах, отрясти от своих ног…

Этой ночью мир ласкается к ребенку, осыпает его подарками, диковинками, и дает таинственные обещания, свечами и лампами гирлянд вызывая неясные предчувствия столь же красочно озаренного каким-то иным мерцанием будущего. Праздник навсегда остается священным, таинственным, желанным. И взрослый еще верит, что новый год – совсем иное время, чем растрепанные ошметки старого.

Танька думала, они с Дроссельмейером пройдут обряд надежды, очищения, просветления – переживут полночь и там, за ней, найдут, наконец, свой желанный невыдуманный мир…

Но воспитатель не пришёл.

Танька сидела под елкой, зажигала бенгальский огонь, пила праздничный чай с печеньем, слушала полночный бой часов. И перевешивала игрушки. Был один шар, разрисованный звездной ночью и искрящимся снегом, и чем дольше на него смотришь, тем темнее, синее, загадочнее ночь. И всю свою ночь Танька пристально разглядывала ту ночь, другую.

А за фортепьяно сидел Машин аккомпаниатор. Он пришел и принес елку, когда Маша уже уехала на белой машине. Алёна была в театре, и они ставили елку в ведро и увешивали игрушками втроем – дедушка-саламандра, аккомпаниатор и Таня. Под елку гость положил удивительное расписное зеркальце-складень, и еще с подсветкой – для Маши, а Таня – рисовальный альбом в переплете с тиснеными домиками и башенками для своего воспитателя.

Дедушка обошел елку кругом:

– Как красиво, как хорошо, какие игрушки!

И ушел спать.

Аккомпаниатор удивился, как громко дедушка заводит наручные часы. Потом сел на свое обычное место за фортепьяно и тихонько стал наигрывать рождественские мелодии из «Щелкунчика» Чайковского. Потом он как будто заснул, пристроив щеку на первой октаве. Проснулся, принялся за «Вальс цветов», но не доиграл. Подошел к елке.

– Чаю? – улыбнулась ему Таня.

– Бесполезно. Мы с тобой из тех, кто проигрывает.

– Все будет хорошо… – Танька хотела рассказать, что настоящий мир существует на самом деле, но постеснялась. Если даже Дроссельмейеру она никогда об этом не рассказывала…

В солнечной, оранжевой, ситцевой комнате Алёна сидела над телефоном и смеялась. Танька замерла перед нею – она знала, что мама говорила с Аллой.

– Твой жених женится на Павлине! От тебя его Бог отвел! У меня камень с души свалился.

Стоя у окна, старик-саламандра в растерянности смотрел на «араукарию». Он обернулся.

– Как же так? Он ведь собирался жениться на американке Рибозе и ехать в Америку?

– В Америке нет места художнику, – объяснила Таня.

– Вот не везет молодому человеку, – покачал головой дедушка, – может быть, Павлина окажется хорошей девушкой?

Воспитатель пожаловался Таньке:

– В новогоднюю ночь пришлось идти в бар с Павлиной. Мучение, капризная, луну с неба требует – такие времена, трудно найти фиктивную невесту, но с ней, я надеюсь, у нас все получится, она поэтесса, милая дама. Да ты ведь ее видела?

– Я могу работать в прачечной. Я взяла справку, что мне можно работать, – неожиданно заявила Танька, – я ездила в РОНО, очень просила, и мне разрешили.

– Зачем тебе работать? – удивился он.

Но Танька молчала. Она думала, он выбрал Павлину из-за того, что она сама ещё мала и не сможет ничего заработать. Теперь же она совсем не понимала, почему он предпочёл капризную фиктивную невесту покладистой настоящей. А воспитатель не понимал, о чем она молчит.

Маша собиралась принять участие в большом взрослом шоу. Она сидела на своей кровати, закутавшись в плед, с растрепанными волосами, мрачная.

– Я пропала. Полный облом. Нужна коллекционная модель. Я напьюсь холодной воды, и у меня будет ангина. Мне все равно, моя жизнь кончена. Ты ничего не понимаешь, Танька. Мне скоро пятнадцать. Я вышла в тираж. Мое место займут тринадцатилетние с платьями. А я выйду замуж за Антошку. Или за Володю.

Володей звали аккомпаниатора.

Прямоугольник окна, облепленный ледяными узорами, излучал причудливое мерцание. В его призрачном луче, сжавшись, обхватив тонкими руками колени, сидела Танька.

– Я пропала. Фиктивная невеста – ненастоящая. Но я ведь еще менее настоящая!

Тане казалось удивительным, что воспитатель в том же городе наблюдает те же, что и она, розовые полосы солнца на искрящемся хрустальном снегу, под алеющей громадой зимнего заката. Но при этом ему не приходят в голову те же мысли, начертанные так ясно – красным по белому.

Он поворачивался перед ней, как артист перед зеркалом в гримерной.

– Мне вчера одна подружка сказала, что я «роковой мужчина». А ты как думаешь? Почему ты такая понурая? Неужели моя любовь не приносит тебе радости? Как это странно! Я уверен, что девочке полезно развиваться с сознанием, что ее любит мужчина. Это обогащает новыми эмоциями, опытом. А когда у тебя разовьются бедра, я буду любить тебя еще сильнее…

Летом, в Пленциемсе, когда Танька заблудилась, земля, на которой она, как всегда, искала царство Дроссельмейера, предстала перед ней в неожиданном виде. Танька прошла бесконечное пустое пространство – какое-то одичавшее поле. Или ей показалось, что поле – одичавшее. Прошла маленькую чахлую рощицу. И перед ней открылось новое пустое пространство. Она пересекла и этот кусок земли, миновала ещё чахлую рощицу. Перед ней опять пустая земля… Саламандра, розовые яблоки, чистые полотенца, солнечные занавески, уютные комнаты, ароматные супы и шахматы больше не существовали.

Как ничейная собака. Вымершая земля. Под усталыми ногами камни и прах. Небо заволакивается настоящей ночью, колышется дождем, в нём уже бьются огромные серые волны, как жестяное ведро раскачивается и плещет на землю, и земля раскачивается, хочет опрокинуться. Танька бредёт на ощупь и спотыкается о каждый камень. Птица вопит над головой, страшно её слышать.

Танька наконец увидела дом, а в нем оранжевый огонек, напоминающий мамины занавески и дедушкин очаг. Она стала стучаться. Долго стучалась, но ее не услышали. Она опять побрела по безлюдной пустой земле, где бились о край мира ничейные волны и безнадежно кричала единственная птица. Увидела еще один дом с оранжевым огоньком и стала стучаться. Ее услышали и прогнали.

В бесконечности пустого пространства и времени Танька не знала, что сталось с Дроссельмейером. Она бродила по безлюдным улицам, и видела дома без огней – дома, где не было Дроссельмейера. Она запуталась в троллейбусных проводах.

… И заметила, что стоит под самым домом своего воспитателя. Обогнула парикмахерскую, вошла во двор, стала искать его окно. Оно светилось! Танька мысленно поднялась, позвонила. Открыла хмурая соседка в грязном фартуке. «Кукольник? К нему четыре звонка». Соседка хмыкнула и ушла.

Таня приоткрыла заветную дверь. Дроссельмейер бросился ей навстречу, заулыбался, засуетился, поцеловал нежно, как дедушка-саламандра. Угостил чаем с вишневым вареньем. У него теперь прекрасный пузатый чайник, и он позволяет мешать чай сколько угодно и оставлять варенье на блюдце!

– Все просто, – объясняет Дроссельмейер, – если любить и жалеть.

Какое счастье царит в настоящем мире!

Танька стояла под окном Кукольника. Она боялась подняться – без спросу.

«Степной волк» оказался скучнее учебников. Танька очень старалась, но одолела всего несколько страниц. А учебники, в свою очередь, не могли сравниться с книгами-кубиками, но Танька их всё же читала. Она пересказывала содержание учительницам, это было очень просто. Так просто, что непонятно, почему всё это называется «учёбой» и за это награждают «хорошими оценками». Она не знала сама, училась ли ради похвалы воспитателя или чтобы окончательно убедиться, что все это – пустое.

Настоящие ее мысли разительно отличались от заученной премудрости – учебники как будто повествовали о реальном мире, но не всерьез. Настоящие мысли отличались еще и тем, что их невозможно было высказать вслух – и не только в школе, но даже своему отражению в зеркале – они плохо перекладывались на слова. Тане неинтересно было, отчего растения зеленые, хлорофиллом они покрашены или акварелью, она думала о том, что растения, наверное, живут надеждой. Что они знают о терпении, о чудесной силе, но, главное, о своей правоте – совсем уже неминеральном веществе, питающем их и вселяющем нецветочные настроения.

Разумеется, растения знают истину молча, а иначе она не была бы истиной, не была бы очевидной. Растения изъясняются видом листьев, силуэтом стебля, оттенком, иногда кричащим средь сумеречного луга – и все.

– У него бледный вид, – говорил дедушка-саламандра про растеньице, которое Дроссельмейер когда-то назвал «араукарией».

И Танька чувствовала себя связанным с домашним цветком пониманием. Об истине, которая в немоте, шумят пригибаемые водным потоком кроны деревьев, или тучей прижатые к самой земле ломкие колосья, шуршат осенние, сморщенные, несомые неведомой силой невесть куда листья. У всех у них внутри, под корой, под оболочкой, там, где молочко у одуванчиков, живет знание.

В настоящем мире счастье! И он возможен – не выдуман. Стоит только захотеть, и он выстраивается сам собой, прямо на фоне обычного, охристо-серого. Там не играют, там – все настоящее. И – все желанное. Но желанное почему-то не нужно воспитателю. Таня прислушивалась к нему все напряженнее, на лету ловя каждое его слово.

– Вчера приходили две подружки, копались в моих волосах и нашли два седых. Видишь, какой я уже старый, – жаловался он, – Света – ботаник, умная девочка. Она рассказывала любопытные вещи: как будто растения тоже живые и что-то чувствуют! Современные ученые считают, что растения почти совсем одушевленные. У них есть самосознание и даже свои взгляды на жизнь. Появилась гипотеза, что они – нервы земли – какая-то Ле Гуин выдвинула… А ты ничего не знаешь. Сидишь дома, ничем не интересуешься. Ты должна развиваться, как личность!

Таня вернула «Степного волка» непрочитанным и этим разочаровала воспитателя.

Из окна парикмахерской презрительно глядят головки, причесанные затейливо, как Маша. Мужские головы улыбаются восковыми щеками. Одна, с яркой улыбкой, заворожила Таню. Она невесть сколько времени смотрела, боязливо оглядывалась, и снова смотрела. Бука нетерпеливо поскуливала, приплясывала, заглядывала ей в лицо.

А Танька видела в витрине воскового Дроссельмейера! Его челку, чистый лоб и брови. У Тани дух захватило от того, как эти брови красиво очерчены, как округлы щеки, как чудесны все черты, как мило и приветливо это лицо, сколько в нем мужества и благородства. А главное, с какой нежностью смотрят на нее выразительные тёмные глаза.

Дроссельмейер близок, осязаем! Таня не могла уйти от восковой головы, снег совсем засыпал бы негодную куклу, если бы ветер не гнал его по улочке вскачь (было восьмое марта). Темень отделяла манекен от Тани темно-синим холодом, а кукла все мечтала.

Дроссельмейер подлинно существует – вот он. Они, две куклы, могли бы разговаривать, как говорят между собой растения. Она посвятит себя прекрасному образу, восковой голове, такой тихой и нежной – вот так и будет смотреть на нее – всю жизнь. Зачем нужен охристо-серый мир, где нет чуда, сокровенного души, заветной мечты, восковой головы? Она зябла в темном провале переулка, где выл ветер и Дроссельмейер улыбался ей. Осязаемое собачье счастье.

Заскрипел снег. Таня боязливо оглянулась и побежала, и Бука покатилась за ней, черным клубочком. Они остановились под окном воспитателя. Оно светилось, но благородная его голова не была выставлена на обозрение, и Танька горестно вздохнула. Побрела наверх, и Бука за ней хвостиком. Казалось, каждая ступенька приближала к чудесному розовому восковому манекену. Танька подошла к его двери, она смотрела на его дверь, растирая окоченевшие на морозе пальцы. Она боялась позвонить, но уйти тоже не могла. Спустилась на несколько ступенек и примостилась в углу на лестнице. И Бука – у ее ног.

Тоска была немного светлее ночи, холода, непогоды, провала улицы и грязных ступенек. Таня ощущала себя совсем немного счастливее серой мглы лестничной площадки, но этот крошечный контраст приносил отраду.

Недавно, в детстве, (Танька даже помнила до сих пор, из-за каких именно пустяков), сердцу однажды стало приторно-сладко, словно оно сахарное, и она нырнула в бездонную ночь, и бродила по городу – никто не заметил, как она ушла.

Хлестал дождь, и ветер бушевал такой, что деревья грозно бились о подставленные под них крыши, стонали птицы, грохотали тучи, сыпались багряные молнии. Танька промокла, выбилась из сил – и тем ей было веселее! Она знала, где её дом, он ещё существовал, и она могла вернуться. Зато поверхностное неблагополучие создавало контраст носимой внутри благодати и позволяло вполне ее ощутить. Таня даже не заблудилась и незамеченная вернулась домой под утро.

Крошечная разница, которая все-таки существовала в этот час между беспредельной тоской серого камня, на котором она сидела, и ее собственной бесприютностью на этой лестнице под дверью воспитателя, и была теперь жизнью. Танька даже наслаждалась – небезысходностью отчаяния.

С того дня тёмные восковые глаза часто встречали ее, и провожали, и звали на новое свидание.

Огромный зал, сцена, как корабль, особый, праздничный, звенящий, золотой свет люстры, глянцевая программка. И несколько минут, когда все пространство заполнял только Машин голос…

Нарядные зрители, целая толпа, аплодировали сестре. Таня не понимала, наяву это или во сне, голова кружилась от удивления и света. Она закрывала глаза, открывала и видела настоящую свою сестру в ее белом платье. Казалось – это не может быть то самое платье, которое висело в шкафу. И не может быть та самая Маша. А Володя за фортепьяно совсем не был похож на неудачника, Таня теперь удивлялась, как он мог так думать о себе в ту новогоднюю ночь…

Она подошла к сцене и подала Маше нарциссы. Но никто из публики не увидел и не догадался, что они сестры-близнецы.

Воспитатель живёт в том же городе, что и Танька. Он просыпается под ту же капель, перезвон и чириканье воробьев. Ходит под тем же пронзительно ярким небом. Ей странно – как же он не замечает ничего? Если бы он только увидел кроткий дождь, нежную водяную дымку, блестящие лужи, ломкие нарциссы, он бы понял, он бы не мерил любовь шириной бёдер… Нарциссы после концерта толпятся на фортепьяно у Маши.

Своей хрупкостью они ранят Алёну. Красота неизбежно внушает сожаление. Каждая черточка напоминает о неумолимости времени, о том, что еще миг, и она пропадет… Совершенная форма так же обречена на гибель, как и всё остальное, несовершенное, вот что странно…

Прямые стебли с хрупкими позвонками, прозрачные цветы с причудливыми лепестками – зыбкими, как самый ранний час рассвета, и неправдоподобный аромат… Всё это не подходит для безобразной смерти. Но нарциссы увядают почти сразу же! Цветы, должно быть, не знают о неизбежной гибели, такая красота не сочетается с обреченностью. Или они не увядают, как и не живут? Они – иероглифы, знаки невыдуманного мира?

– Я сидела у тебя на лестнице, – призналась Таня воспитателю.

– Зачем так глупо терять время? Если ты хотела встретиться, нужно было позвонить и договориться, как делают умные девочки, – пожал он плечами.

– Но ведь я не знаю номера твоего телефона…

– Так запиши.

Она бережно занесла в книжечку код настоящего мира.

Танька осталась дома одна. Ей стало радостно. Она придумала, что делать!

Сперва вытерла пыль. Зеркало стонало и скрипело… Коснулась сестриных безделушек и флакончиков. Распотрошила несколько мандаринов, но их оранжевые шкурки не побросала где попало, а переложила ими свое белье, как это делала сестра. Сегодня жизнь, наконец, перемениться! Погляделась в стекло серванта. Выдумка веселила. Обернувшись саламандрой, Танька приготовила пир. Испекла гору печенья. Фруктовым желе залила все чашки, крынки и рюмки в доме.

Тихо вошла в комнату. Открыла дверцу шкафа. Ей в руки опустилось, шумно вздохнув, Машино белое концертное платье. Танька храбро содрала целлофан… Закамуфлировавшись под сестру, стала совсем на нее не похожа. Даже Машиным широким жестом расчесав рыжие кудряшки. Сестрины пудры и помады она не тронула. Зато натянула её ажурные колготы и надела первые в жизни настоящие взрослые туфли – свои собственные, подаренные мамой.

Туфли непочатыми хранились в нарядной коробке на дне шкафа до какого-то часа икс. Рядом с пакетом, где было спрятано нелепое одеяние Дроссельмейера: парчовые штаны и камзол с белоснежный воротником из обрывка газеты дедушки-саламандры, плащ – обширный и узорчатый, ботфорты с нетронутыми подошвами… Танино приданое. Вот он, час икс, и настал!

Накрыла стол. И тогда вспомнила, что забыла о духах! И побежала со всех ног в чистую-пречистую комнату, чтобы присоединить к картине приторно-сладкий запах. Понарошку «Тет-а-тет» были чудесны, а каковы они на самом деле она не знала, не понимала, не разбиралась.

Настоящий мир всё равно не выстроился. Таньке не удалось его создать. Она всего лишь играла, как ребёнок. Она воображала, что придёт Дроссельмейер. А пришли все, кроме Дроссельмейера. Дедушка оценил печенье, и занялся приготовлением чая. Алёна смеялась, болтая по телефону, Маша бравурно играла. Всё как обычно. Только Таньке было стыдно за свою детскую игру. Взрослые играют иначе, она так не умела.

Бука пляшет, смешно подпрыгивает и ахает в своем беспредельном собачьем восторге. Она уже давно признала Кукольника… Лицо воспитателя цветёт ярко-красной улыбкой, щеки блестят. В кармане его, как всегда, лежит невыдуманный мир, ненужный ему и неинтересный.

Они с Таней вышли из дому, Буку не взяли, потому что шли на Выставку. Им навстречу с трудом двигался Антошка, волоча свой горб. Они встретились под аркой.

– Меня очень расстраивают такие вещи, – пожаловался воспитатель, – я тут прочитал «Идиота» и постарел сразу на пятнадцать лет, – ну зачем такие книги?

Бесцветный холод, беззвучный ветер. Таня смотрела, как страдают липы. Летом такие сильные, красивые, с неповторимым абрисом узловатого ствола и ветвей, музыкальным шумом крон и сплетениями корней, безобидные, медовые… Теперь им холодно. Очень.

Вдруг – цветастая поляна.

– Что это?

– Цветы три рубля штучка, не смотри, – объяснил воспитатель.

Ветер вымел всю улицу, бесконечную и пустую.

– Холодно?

– Да, – призналась Танька.

Воспитатель замотал её своим шарфом. И ей на какой-то миг показалось, он может сострадать. И она решилась прошептать:

– Я не могу жить без тебя…

– Как интересно! – обрадовался он. – Наверное, я прирожденный романист. Во мне погиб режиссер. Как жаль… – Он вздохнул. – Ты должна описывать мне все нюансы твоих чувств, любые оттенки переживаний. Мне так интересно! Я буду наблюдать, как ты взрослеешь и развиваешься…

Наконец они пришли на Выставку. В обшарпанном подвале было светло и тепло. По стенам вереницами шли маленькие картинки в простых рамах. На картинках – удивительные цветы, уютные уголки, милые зверюшки, загадочные полянки. Воспитатель запрещал смотреть на цветы, зато на картины – разрешал. Танька смотрела во все глаза и удивлялась. Ведь художник Кукольник никогда не изображал ни самого крошечного фрагмента настоящего мира.

– Павлина тянет кота за хвост, – пожаловался он.

Он не умеет видеть красоту, поэтому, наверное, ему никогда не страшно и он ничего не чувствует, догадалась Таня. Она всегда любила как раз такие удивительные цветы, уютные уголки, милых зверюшек, загадочные полянки… И по началу больше ничего ей не было нужно. Но потом среди рассветов и дождей, облаков и птиц, моря и песка, оврагов, сосен и черники ей стало не хватать чудо-Дроссельмейера. Мир без него казался недостаточно настоящим.

Но едва она впустила в мир своей мечты новый образ, как он отобрал у неё весь мир.

В Голландии в семнадцатом, кажется, веке, непомерно дороги были луковицы тюльпанов. В луковице скрыт цветок. А в кармане Дроссельмейера, как в луковице, скрыт весь Танькин мир – её дом с книгами-кубиками и карандашами, зимние снежинки и запах сена, белый свет, душистые ночи, и первая гроза…

Щелкают молнии, шум дождя наводняет комнаты, заставляет воздух светиться изнутри. Дедушка-саламандра опять надевает ежевесенний бежевый костюм и прохаживается перед зеркалом, примеряя разные шляпы и галстуки.

– Как на мне смотрится?

Таня, притаившись на своем диванчике, наблюдает густые тени в углах комнаты. К вечеру появляется Маша. Она фыркает и отряхивается, как кошка.

– Туфли полны воды. Не иначе, как новый потоп, – она растирает мокрые ноги, – неужели лето будет дождливым? Брр…

Маша натягивает на ноги изящные колготки с блестками. За окном, в центре огромной, мягкой, сизой тучи появился просвет, и в него глядит палевый лучик.

Лучик упал Тане на руку, она встрепенулась, стряхнула его и вздохнула:

– Почему всё не так?

– Потому что дядя Алеша – дурак.

Маша накинула плащ и упорхнула. Умытая улица сияла золотом закатного солнца. Потом настали нежные, светлые, сказочные сумерки. В сумерках возник Дроссельмейер.

– Какой сегодня колоритный дождь!

Неужели заметил?!

– Вы не промокли? Горячий чай? Гренки? – захлопотал дедушка-саламандра.

– Пожалуйста. Как твои дела, Танька? Не сердишься? Я все время хожу околдованный Олей. Она ясновидящая. Ничего не ест, питание получает из Космоса, как солнечная батарея. Миниатюрная и грациозная. Видела бы ты, как она танцует при свечах – моя комнатенка преображается. Мистика – единственная Олина слабость. Я сам не свой, из-за нее все из рук валится…

Тане нечего противопоставить эффектам освещения, свечам и теням, танцу – обворожительной Игре. Кроме своих жалких духов, жалких выдумок. И чая с гренками…

Как будто незнакомое существо на фоне неба… Впервые Таньке снился не Дроссельмейер. Это существо не летало в небе, а находилось на балконе. Но было таким маленьким, что могло проскользнуть сквозь прутья. Таким легким, что способно было улететь. Таньке было страшно за него, очень страшно. Она тянула руки, хотела удержать… Она давно уже о нём думала – спустится с небес и спасёт.

Сестра вошла неожиданно, Танька уронила шитье с колен, смутилась.

– Что ты шьешь?

– Платье. У нас скоро свадьба! Так лучше заранее сшить. Столько будет хлопот.

– Замечательно, обожаю свадьбы! Вы пришли наконец к общему знаменателю?

– У нас будет ребенок…

– Атас… Так можно расписаться и в пятнадцать!

– Представляешь, какое счастье?

– Ненормальная, – засмеялась Маша, – а откуда у тебя такой крепдешин?

Летом Алла пригласила сестер к себе на дачу. Это был маленький ветхий домик – бревенчатый, о трех окнах, в незначительном, но дремучем садочке.

– Кайф, – сказала Маша, – расслабимся, подзагорим. В окаянном городе мое лицо приобрело зеленоватый оттенок.

Алла была очень приветлива, рассказала про каждую травинку в саду. Приготовила омлет с помидорами. Но она как будто нарочно ни словом не обмолвилась об Алеше Кукольнике, как будто его не знала.

Ночь в деревне лунная, звездная, теплая… Улица, уходящая в бесконечную даль, дремлет, домики спят в траве, одетые своими заборами, а звезды тем временем уверенно двигаются по небу. Ночь сплетается из теней яблонь, вишен и жасмина. Сёстры сидят и смотрят на звезды…

– А жених что? – любопытствует Маша.

– Я с тех пор его не видела.

– Ты скоро родишь, а он не знает! – смеётся сестра.

– Нет. Кажется, всё пропало… Очень уж много крови и боль.

– Нашла о чём жалеть! У тебя еще столько детей будет, что на стенку полезешь!

– И все хуже, все больнее…

– Сходи к врачу.

– Ты что, я не могу рассказать об этом врачу! Тогда все всё узнают и Алёшу из-за меня посадят. Я же несовершеннолетняя. Он просил даже тебе ничего не рассказывать. Он думает, ты до сих пор ничего не знаешь!

– Вот дурак!

– Но я-то знаю, что ты не проговоришься! Вот если бы он приехал, он бы придумал, что делать… Мне страшно…

Бука скучала и выла на луну, или спала посреди сумеречной комнаты, распластавшись по полу, как мохнатый коврик. Танька сидела у окна и смотрела на дорогу. Однажды она отважилась, пошла к деревенскому телефонному автомату, и набрала код настоящего мира.

– Добрый вечер…

– Оля? – обрадовался воспитатель.

– Нет, Таня…

Не умеющая играть, не умеющая танцевать, не умеющая петь, не умеющая даже говорить. Никогда она не найдет Дроссельмейера.

А дома, у яркого очага, хлопочет дедушка-саламандра. Там пекутся румяные сырники, и чайник сипло поет, спешит познакомиться с каждым входящим и кланяется, кланяется… Мама сидит в ярких ситцах и рисует, и напевает, шьет лоскутное покрывало, шьет красное платье для Таньки (обещала скоро дошить), а дедушка несет домой яблоки и мед, а Танины книги источают сладкую пыль, прячась друг за дружку, стесняясь своих потрепанных переплетов и желтых обманчивых страниц. Все осталось дома, а дом остался у дедушки, а дедушка – среди сказочных, щедрых и прекрасных древних саламандр – за чертой…

Таня увидела сон: как будто она любит Антошку, целует его круглые румяные щеки. Он счастливо улыбается, у него сияющие тёмные глаза и никакого горба. Как наваждение вспоминается все былое уродство, все страдания… Любовь творит чудеса. Только над Кукольником она не властна.

Сестра опять приехала.

– Привет, невеста!

– Ты! Как хорошо.

– А клубнику в деревне можно купить? Ништяк! Искупаюсь, позагораю, поем клубники, а завтра вернусь к моему плешивому педагогу. Идем на озеро!

– Больно, не могу…

– Вот скука…

Маша на ходу подтыкает подол, оголяя стройные ноги навстречу душистому жаркому ветру, Таня тащится следом, несёт за ней одеяльце и полотенце.

– Мне шьют мини-юбочку из шелка, вот такую коротенькую. Я считаю, в нашем возрасте уже неприлично ходить в длинном. Конечно, у мамы глаза на лоб вылезут. Но мне все равно. А прическа? Ты заметила, как у меня красиво уложены волосы?

– У тебя всегда…

– Нет, ты ничего не понимаешь. Мне делал укладку лучший парикмахер в Москве. Самый дорогой!

Лесное озеро лежит среди цветастых деревьев, солнечные блики носятся веселой зыбью, а в глубине отражается бархатная поляна. Птицы поют, очарованные видом. Маша плещется, Танька смотрит.

– Как же хорошо, что ты приехала. Мне было страшно совсем одной, очень уж много крови…

Дома Таня наполнила клубникой огромное блюдо, Маша пришла в восторг.

– Кайф! Вот это жизнь! Посыпь еще сахаром.

Сёстры закутались в шали и пледы, и, перемазанные ягодным соком, сидели слушали вечер, наблюдали закат. Через распахнутые двери террасы к их ногам лились сырые оранжевые лучи. Влажность солнца просачивалась сквозь тонкие занавески и полосками, зигзагами, узорами растекалась по террасе. День тонул. Наконец на поверхности остались только шорохи, слабые дуновения, нежные и сонные голоса сверчков и птиц.

А на следующий день Танька уже не могла есть ягоды. Ей было больно, она не могла встать, и не могла вздохнуть от боли. Приехала Алла, и Танька призналась, что у неё болит живот. Алла вызвала скорую помощь. Медбрат пощупал ей живот, задал несколько вопросов, вышел на косое крылечко, закурил.

– Не довезём, – предупредил он Аллу.

Алла ахнула и прикрыла глаза мизинцами.

Танькин мир сминался, как бумага. Странное противоречие – на дверцах кареты скорой помощи рдели знаки милосердия и любви, но она везла не к Дроссельмейеру. Может быть, даже в противоположную сторону.