Текст книги "Самое Тихое Время Города"

…Любая история, любой роман с его героями существует не только в виде книги или рукописи. Будучи изложен слово за словом, он обретает иное существование – в умах и памяти читателей. Но тогда, когда никто его не читает, никто не думает о нем, – существует ли этот роман? И если существует, то как? А если книга уничтожена или никогда не была записана, как сказки неразвитых народов, которые не знают письменности, – существует ли она?..»

Дойдя до этого места, Андрей аж подпрыгнул. Что-то подобное он уже читал. Вскочил, подошел к стеллажу. Где же это? А, вот! «Злые песни Гийома дю Вентре», вот и страница…

«…У польского теоретика Романа Ингардена, например в его „Исследованиях по эстетике“, есть стройное, неопровержимое изложение вот какого парадокса: оставаясь на материалистической платформе мировосприятия, невозможно классифицировать вальс Шопена или симфонию Брукнера как нечто объективно существующее на свете. Ведь мы, материалисты, признаем существование чего бы то ни было, если это что-то относится к одному из четырех возможных и объективно доказуемых явлений реальности. Вот эта четверка: предмет, процесс, событие, интенциальное представление. Вальс Шопена – самый вальс, а не его запись (нотная или механическая), – конечно, никакой не предмет, ибо предметы вещны. Он и не процесс, хотя любое его исполнение (или копирование) будет несомненным процессом. Он и не событие, хотя стадию его сочинения, зарождения в мозгу композитора и можно отнести к разряду событийного; но когда Шопен его впервые исполнил (или записал), вальс вышел из событийной стадии и стал чем-то другим; но чем же? Остается допустить, что он стал интенциальным представлением – то есть относится к области тех объективно существующих мировых законов (в широком диапазоне от формулы дважды два – четыре до еще не познанных нами, но несомненно наличествующих формул теории общего поля и т. д.), которыми шаг за шагом овладевает человеческое знание. Но тогда получается, что никакой „новой“ музыки сочинить нельзя, да и вообще вся только мыслимая музыка „уже существует“ где-то во вселенских просторах, и мы ее только выуживаем оттуда кусок за куском, подобно тому как ученые шаг за шагом добывают все новые крупицы и глыбы научного знания…»

Речь идет о музыке, но не все ли равно? Где они существуют, пока их никто не поет, не исполняет, не читает, не пишет: мелодии, симфонии, стихи, картины, книги? Где обитают книжные герои, пока книга стоит на полке? Андрей сидел, обхватив себя руками, словно отпусти себя – и начнет бить непонятная дрожь. Он был страшно возбужден. Он помнил, как не давался ему в школьные годы рисунок с «Лукоморьем на современный лад», словно хотел быть не таким, каким пытался сделать его Андрей, а самим собой. Лукоморье не желало изображаться в карикатурном виде – Андрей тогда был под впечатлением «Понедельник начинается в субботу». Оно не хотело. И Андрей забросил рисунок. А потом и сжег. Потому что получалось полное вранье и пошлятина. Вот ведь – вроде ничего такого Пушкин не сделал, а получилась квинтэссенция сказки, несокрушимый архетип, который не могло разворотить ничто. Ничто! Андрей покачал головой и рассмеялся. Вот оно как! А ведь был у него приятель, Вовка Овчинников, который на полном серьезе доказывал наличие валлийских мотивов в «Сказке о царе Салтане». И все недоумевал, откуда Арина Родионовна знала «Мабиногион»… А три девицы рассуждают о родстве Хозяйки Медной горы с неукротимым народом ирландских бругов, холмов с плоскими вершинами…

Когда наступает тот момент, когда вымысел обретает самостоятельность и уже не подчиняется воле творца, а ведет его за собой?

Он отшвырнул тетрадку, вскочил, зашагал по комнате, как зверь по клетке.

Мысль неслась галопом.

Вымысел – вторичная реальность – обе реальности имеют точки соприкосновения – Москва…

Выходило, что существуют как минимум две Москвы – одна реальная, с зеркальным дурацким «Макдоналдсом» возле Центрального телеграфа, мрачной громадой гостиницы «Москва» и безликими зданиями утилитарной эпохи, другая же – Москва Пушкина и Булгакова, ночной город, созданный из собственных отражений в книгах, легендах и просто умах. Это та Москва, о которой пишет Топоров, сравнивая «московский текст» с «петербургским» в русской литературе. В этой Иллюзор-Москве имеется и дом номер 302-бис на Садовой, и давным-давно переделанное под «Макдоналдс» кафе «Лира», и дом Фамусова, и множество всякого другого – реально бывшего и не-бывшего, но существующего.

Значит, многомерность, которую он временами видит, – не бред? Не его выдумка? Это существует на самом деле? И по ней, наверное, даже можно ходить?

Да, конечно! Они же бежали с Викой именно по такой Москве!

Но почему раньше такого не бывало? Что это было? Случайность?

Или… кто-то пропустил их? Раскрыл границы?

Он снова бросился к тетради.

Чтение продвигалось медленно, поскольку Андрей принялся бешено рыться в книгах, пытаясь уловить ассоциации автора. Видно было, что тот писал для себя, полно было сокращенных заметок, отсылок к разным авторам, половины которых он и не знал. Хорошо, что тетя Поля была большой книгочейкой и собрала хорошую библиотеку. Чем больше он читал, тем сильнее проникался идеями автора коричневой тетрадки, писавшего старомодным почерком с ятями и фитами.

В конце концов, только дураки не верят собственным глазам, как в американских триллерах средней руки, где тупость окружающих – непременный фон для подвигов проницательного героя. А Андрей черный лимузин видел своими глазами, и не раз.

И был в его жизни «женский Шаолинь», со светящимся скринсейвером в виде фигур Лиссажу и с ведьмовскими экзерсисами под неумолкающий щебет Лизы, Лены и Леси, с молчаливым одобрением зеленоглазой Людмилы. И Витькин рассказ после майского выезда на фест «Гнездовья ветров» – о призрачной собаке, о растаявших «терминаторах» и парне из ниоткуда…

«То были пузыри земли…»

Записи в тетрадке не ограничивались только временами довоенными. Фомины, пусть и застрявшие между жизнью и смертью, имели доступ к информации. Может, старая радиотарелка на стене вещала голосами нынешних программ, может. Вика приносила газеты? Спросить бы.

«…Следя за нынешними событиями и нашим нынешним положением, не могу я не заметить усиления материальных проявлений определенных мифов. Массовое сознание – страшная сила. И миф о кровавой гэбне, самый страшный для моей семьи, выращивается на сей унавоженной почве, и поливается, и лелеется. Но кем? Кто сидит и где, кто направляет массовое сознание? И зачем ему? И есть ли способ ему противостоять?

И почему это вижу и понимаю я, мертвый, а не живые?

Я начинаю верить в существование дьявола.

Но я еще не готов поверить в Бога…»

И вот тетрадь закончилась.

Стояла глубокая ночь. Голова переполнилась. Глаза устали, а спать совсем не хотелось. За окном горел бледный фонарь, свет отражался в узком прямоугольнике зеркала и словно концентрировался в ониксовом кубке. Он светился сам.

«Если все так, если наши мечтания и мысли где-то обретают жизнь, то, значит, далеко-далеко есть и Грааль. Чем бы он ни был на самом деле, за сотни лет о нем привыкли думать как о чаше. А что в той чаше?»

Андрей поднялся, подошел к серванту.

Капля крови, упавшая в сосуд, стала светом, чистым, первозданным, еще не оскверненным. Светом, который для грешного взора ослепителен… Какова Чаша – кто знает? Но если вдруг удастся создать ее образ, написать Грааль, то где-то он станет именно таким… настоящим?

А зачем, черт побери?

А потому что надо.

Андрей почему-то знал, что надо. Вряд ли получится… Но разве это повод не попытаться, особенно если в груди болит от ПОТРЕБНОСТИ написать Грааль?

И тогда Грааль проглянет с холста, проявится из той высшей реальности, в которой он пребывает…

И можно будет отправиться к нему, и найти, и просить…

Просить о Вике. О ее родителях и сестренке.

– Но я ведь не потому хотел его написать. Я всегда этого хотел, – пробормотал Андрей, словно оправдываясь перед кем-то. – Я только сейчас понял. Когда Вика…

Понял, почему уже трижды пришлось начинать заново. Почему видение не желает ложиться на холст. Чье сердце не истекает кровью незримой раны, тот не познает Грааля. И не дано этого было несостоявшемуся архитектору, посредственному пейзажисту и среднему дизайнеру Андрею Соколову, пока осенним днем любовь-охотница не выскочила из-за угла и не поразила его в самое сердце своим ясеневым копьем.

В центре Москвы остались еще полузаброшенные дома, до которых почему-то не дошли руки ни у «новых русских», ни у мэрии, ни у кого бы там ни было еще. Ютятся там какие-нибудь вымирающие организации, конторы с километровыми аббревиатурами, клубы или кишащие крысами, тараканами и призраками коммуналки. А если дом уже расселен, то одни призраки да бомжи. Судьба таких домов в любом случае незавидна. Либо снесут, либо выпотрошат и набьют евроначинкой. И призракам станет жить негде. И поселится в этих домах пустота. А дома уйдут, погрузятся в другую Москву, и ничто больше не будет связывать этот кусочек Москвы с ушедшей в другие измерения. И постепенно эта Москва оторвется, как изъеденный до кружевных прожилок прошлогодний лист, и унесет ее в никуда…

Один такой нелепый, но еще живой пока дом стоит в Кадашевском переулке под номером девять. Напоминает он чудовище Франкенштейна, потому как слеплен из совершенно различных частей – одна, стоящая торцом к переулку, явно помнит не один век, если судить по тому, как глубоко ушел в землю первый этаж. Вторая, которая тянется вдоль переулка, – порождение годов двадцатых. Потом, годах, видимо, в сороковых, достроили еще блок. В чистом же дворике сидит каменный тоскливый бульдог, какой-то зеленоватый и удивительно напоминающий монструозную жабу из рассказов Говарда или Лавкрафта. Каких годов рождения эта псожаба – кто знает?

Место тут нежилое, и поздним вечером улицы темны, пусты и пугающи. Но в тот вечер, один из вечеров начала лета, в переулке было необычно людно, хотя не все, кто входил в этот странный дом, были людьми. Загадочные визитеры входили во двор, проходили мимо немой псожабы, поднимались по небольшой лесенке к чугунной арочной двери справа от огромного конструктивистского окна и исчезали в недрах дома.

Правда, некому было взирать на это странное зрелище. Разве что какой-то алкаш с огромным косматым ньюфом болтался по молчаливому темному переулку, бормоча что-то под нос.

Гости входили в чугунную дверь и неожиданно попадали в уютный коридор, пахнущий воском и старым деревом, а затем – в гостиную, залитую светом толстых белых восковых свечей. В центре комнаты, обтянутой темно-синим с золотыми цветами шелком, стоял огромный дубовый стол, окруженный тяжелыми креслами с обивкой в цвет стен. Тяжелые шторы синего бархата завешивали окна – кроме одного, выходившего в цветущий сад под полной луной. И свет ее был таким ярким, что свечи были просто не нужны. Наверное, их зажгли просто так, для красоты, потому что они и вправду были красивы. А вот в темном зеркале напротив окна луна не отражалась, и было оно подобно бездонному колодцу, потому что в нем тонули без следа отражения половины присутствующих. А были это вроде бы люди разного возраста, пола и исторической принадлежности (если так можно сказать), большой чау-чау, белая сова, драный рыжий кот с татуировкой на брюхе, две крупные вороны, крысы – серая, черная и бурая, державшиеся подчеркнуто независимо друг от друга, прозрачная девушка без тени в белом платье невесты и отдельная тень, непонятно чья. В кресле у самого окна сидела девушка с русыми волосами, стянутыми в хвостик, а на подлокотнике восседал великолепный сиамский кот.

Все, оживленно переговариваясь, рассаживались по креслам и канапе, затем откуда-то из недр дома появился молчаливый официант с птичьим клювом и птичьими ногами. Четырехпалыми руками он толкал перед собой столик на колесиках. Молча расставил на столе бокалы, бесчисленные блюда с закусками (и откуда только для всего этого нашлось место на столике?), а затем безо всякого труда водрузил на стол невесть откуда взявшуюся бочку, после чего откланялся и ушел. Чау-чау перекувырнулся через голову и встал с пола плотным рыжим парнем в камуфляже и берцах.

– О! – потерла руки полная крашеная блондинка царственного вида. – Пиво! О! Рыбка! О, где же сестрица Эвриала?

Словно в ответ на ее призыв из зеркала выступила стройная белокурая красотка в шелковом облегающем платье без рукавов и с разрезом до бедра.

– Ах! – воскликнула она. – Сыр! С плесенью! Пахнет! Какая прелесссссть!

Она потянулась было за сыром, но ее опередил молодой человек в байкерской куртке.

– Спасибо, Алик, – церемонно кивнула Эвриала, принимая тарелочку и бокал и кокетливо глядя на юношу. Агловаль покраснел и отвел взгляд.

Вскоре вошел мужичонка обтерханного вида и, оглядев собрание, начертал странный знак на двери и, потирая руки, устремился к столу.

– Стало быть, все собрались, – довольно бормотал он. – Можно, значит, и кружечку пенного пропустить!

– Ну ежели все, – заговорил солидный и хорошо одетый мужчина без тени, с усами и бородкой по моде начала прошлого века, – так к делу перейдем?

Всеобщие молчаливые кивки.

– Так вот что, господа мои московские обитатели и гости стольного града… Не будет новостью для вас то, что здешний наш город стремительно уходит в иные пространства. По большому счету большой беды вроде и нет. Никуда город не денется. Но некоторые его слои могут оказаться оторваны от остальных и захвачены…

– …ага, влазнями, – хихикнул в пенную шапку над кружкой обтерханный мужичонка. – Влазют отовсюду, потому и влазни, – объяснил он, нимало не смущаясь сверлящего взгляда Елены.

– Именно! – почти благодарно отметил усатый. – И просачиваются они как раз через дыры, которые в нашем городе создаются со скоростью ужасающей.

– Как дырки в сыре, – буркнул кот.

– И ведь ничего не сделать, – проворчал чау-чау.

– Ну не будем так пессимистичны, – отозвался усатый.

– Так вы, Аркадий Францевич, слово-то свое скажите, кто да где да куды бечь, уж мы-то побежим сразу да негодяев к ногтю и возьмем! – засуетился обтерханный.

Аркадий Францевич только покачал головой.

– Что могу я сказать, господа? Мы с вами по крайней мере жили. А те, кто хочет пролезть, не жили никогда, но жить желают. Могут ли они живыми стать или нет – в этом мало понимаю. Но одно ясно: действуют они руками живых, которых каким-то образом подчиняют себе.

– А че, каким образом! – выдал рыжий кот. – Да влегкую! Я тут жил после Питера у одного гота. Он потом, урод, в сатанисты подался. Тогда я от него и слинял. Я что, лох? Он меня чикнет, а я еще не всех кошек в районе отодрал. Пацан все по вампирам тащился, тащился, да и дотащился. В общем, помочь ему с этим делом обещали – чтобы бессмертье там, силу, власть, баб, да еще кровищу пить. Посмотрел я на тех, кто к нему заходил, да тут и думать нечего – неживые они. Одни совсем неживые, другие вроде поживее, но ни одного, чтобы совсем сам по себе. Все как на поводке или внутри пустые и кто-то там совсем другой сидит. Короче, встретил я его потом месяца через четыре, так у него аж тень поблекла, а глаза как окна в выпотрошенных домишках! Однако тушка-то вполне живая, ручонками помахивает, так и чикнуть еще вполне может. А, и клычки во рту прям как мои! – Кот оскалился. – А че, я ему на штаны нагадил и дал деру!

– Джу, ты язык-то попридержи! – дернула кота за хвост Елена.

Кот картинно сел.

– Я куртуазен, когда надо, – пригладил он вибриссы. – Короче, людишек они как дома потрошат, и что в них влазит – одному Богу-Котцу ведомо. Словно на иглу содят.

– А где все это?

– А я что, следил? – резонно отозвался кот. – Я не герой. Герои быстро кончаются. Одно скажу: многовато их стало. Словно кто нарочно их лепит. Как бы не вышло чего, етить вашу коть-мамашу…

– Джедай!

– Молчу, молчу…

– Пока могу предложить только плотно отслеживать ситуацию. – Чау-чау снова перекувырнулся через голову и стал собакой.

– А я вот кувыркаться не буду, – обиженно-надменно заметил Джедай.

– А ты все равно не можешь, – отбрехнулся Джек. – Возьму Кобеликса с Остервениксом, и будем отслеживать – откуда берутся, куда уходят. Их не спутаешь, за ними не то тень, не то запах, не то ощущение. – Джек скривился, словно в рот ему попала какая-то гадость. – Тянется, как… сопля какая-то, будто кто их на поводочках водит…

– Мы, – вступила в разговор девушка с хвостиком, – мы можем попросить кошек… Раз уж мы живем в этом городе, хотя родом и не отсюда. Мы ведь должны, правда?

Сиамец совсем по-человечески, царственно кивнул.

– Хтелосссь бы скасать, – пропищал большой серый крыс, поднимая переднюю лапку с розовенькими пальчиками.

– Говорите, сударь мой, – сказал Аркадий Францевич.

– Многхо чушшшшших кррррыс. Оччччень большшшшие. Тени чужшшшие. Глаза крррасные. Ходят с подкормышшшами.

Сиамец мгновенно, как пружина, распрямился. Глаза его сверлили крысу. Кэт еле слышно ахнула.

– Племена будут следить?

Крысы кивнули. Бурый покосился на кота и нервно дернул хвостом.

– А вы со мной, Михаил, – кивнул Аркадий Францевич угрюмому парню в кожаной куртке с маузером и Агловалю. – Поспрошаем старую агентуру с Хитровки. Призраки много знают, много видят. И меня небось не забыли, – усмехнулся он.

– Да уж, – буркнул Михаил, – вас вся преступная шушера как черт ладана боится…

– «С нами Бог и два милиционера», – хихикнул любитель пенного. – Вы того, по ниточкам за подкормышами-то, откуда тянутся… И башню, башню ищите.

– Какую? Какую башню? – встрепенулась Елена.

– А я что? Я ничего, вы того, ищите, – затараторил тот, удаляясь в тени и растворяясь в них.

– Опять смылся, – хихикнула Эвриала. – Пустил ежа под череп – и привет…

– Кстати о башнях, – взяла слово Елена. – Вот.

Она достала из-под стола завернутую в упаковочную бумагу картину. Вспорола упаковку и веревку острым алмазным ногтем и, нетерпеливо ободрав бумагу, повернула картину лицом к собранию.

– Ничего не напоминает?

На картине сходились на углу три московские улицы. И в их перекрестье проступала другая Москва, она проступала и на улицах – но гораздо слабее, словно бы в этой точке сходились несколько разных пространств одного города.

– Узнаете?

– Ой, – пискнула сова. – Это же точка перехода! Откуда?

– Я нашла эту картину на выставке в галерее МДХ. Недорого. Кстати, Ли направил. И вот еще посмотрите.

Это был совсем небольшой рисунок. Безошибочно угадывались силуэты здешней Москвы, но над городом вставала призрачная башня. Спиральный конус, выходящий из земли, словно конец пронзающего ее огромного, чудовищного бура. Обвитая огнями, сверкающая стеклом – и прозрачная. Рисунок вызывал гнетущее, зловещее впечатление. Словно знак судьбы.

– А художник, художник кто? Где его найти? – воскликнула Кэт.

– Я знаю только имя – Андрей Соколов. Самое забавное и подозрительное, – продолжала Елена, – что сразу после меня в салон просто ворвался какой-то мутный мужик и скупил все оставшиеся картины Соколова. Более того, он и у меня хотел вот эту перекупить, но я отказала. И он так уж обхаживал тамошнюю продавщицу, выспрашивал адрес, что, если бы и я стала просить адрес, это оказалось бы подозрительным. Да, мужик уехал на черном лимузине. Каком-то резиновом, что ли. Он, право слово, прямо изгибался вокруг углов. И это не от жары, это правда!

– Художника срочно надо найти! – стукнул кулаком по столу Аркадий Францевич. – И предупредить.

– Делов-то, – отозвался Джедай. – Завтра пойду туда да по своим старым знакомствам и узнаю. Притворюсь опять рисунком – впервой, что ли, на стенке висеть. С картинами пообщаюсь. Они все знают. Митьки к тому же опять в моде. Главное, – как бы между прочим сказал он, принявшись вылизывать плечо, – чтобы не купили меня.

– Да кому ты нужен, – фыркнул Джек.

– Я авторский и раритетный! – возмущенно поднял голову Джедай.

– Ладно-ладно, – примирительно сказал Аркадий Францевич. – Вот выясните все, сударь мой, сразу и зайдем к нему.

– Ты только не с утра, – муркнул Джедай, вылизываясь. – Жил я у одного художника. Так тот дрых до полудня, и вечно у него нечего жрать было. Я у него корки хлебные грыз! Зато выпивки всегда – залейся.

– Ничего, поднимем, – отрезала Елена.

– Вот что меня волнует, – заговорил Агловаль. – Вот что волнует… Я не знаю, кто стоит за всем этим – подкормышами, нелюдями, «пузырями», хотя, думаю, не ошибусь, назвав его Врагом. Мне не нравится, что он охотится за людьми, способными видеть и делать необычное. Мне даже нет дела, что он хочет с их помощью сделать. Я не хочу, чтобы эти люди попали к нему, вот и все.

– Тогда, – вдруг из зеркала высунулся Похмелеон, почему-то совершенно трезвый, в приличной синей куртке, с собачьим поводком в одной руке и многослойным бутербродом в другой, – мил-друг, возьми да последи за Игорем, дружком моим. Мы с ним недели две назад так злыдней гоняли! Так гоняли!

– Чертей вы гоняли, – буркнула Елена.

– Ась? А, пожалуй, и чертей, Елена вы наша ненаглядная! Так вот – придут за этим парнем, ей-бо, и скоро, и не призраки, сны да тени, а что покруче.

– Я готов! – отозвался Агловаль и встал.

В зеркале отразился юный воин в кольчуге и белом нараменнике без герба.

– Ну так пошли, покажу.

– А Эйдолон?

Агловаль резко обернулся. Эвриала хлопнула ресницами и пояснила:

– Вы ведь понимаете, что изрядная часть нынешнего безобразия связана с Эйдолоном, а его придумали на Этой Стороне?

– К сожалению, сударыня, изобретатели сего чудища давно предстали перед Судом, коий воздает исключительно по заслугам, – веско сказал Аркадий Францевич. – Сделать бывшее небывшим не может никто, посему наше дело – не допустить рекомого Эйдолона действовать с Этой Стороны. А в гнездовище его окорачивать – то дело Другой Стороны. Ну, господа, с Богом!

– И милиционеров не забудьте! – хихикнуло зеркало.

Смотрю я на них и думаю – как так случается, что один после смерти становится злобной дрянью, нежитью, а другой, хотя и мог бы честно и спокойно уйти, возвращается в свой город из-за великой тоски по нему? Умереть в эмиграции, понимая, что твоей России уже нет, что ты никогда не вернешься домой, – и все же ждать… Нет, Владыка Мертвых, ты порой кажешься мне сентиментальным, несмотря на всю свою суровость, раз позволяешь иным мертвым исполнить величайшее желание их жизни…