Текст книги "Самое Тихое Время Города"

– Андрей, – осторожно заговорила она, пригубив, словно бы для храбрости, – я ведь к вам не просто так пришла. Меня папа прислал и просил вас прийти к нам снова. Он хочет познакомиться с вами и поговорить.

– А… мама ваша ведь сказала, чтобы я…

– Это вовсе не важно, – перебила Вика. – Просто мама боится, что нас… найдут.

Андрей замер с незажженной свечкой в руке.

– Погодите, не зажигайте. Я сама. – Она осторожно и изумленно, словно это было для нее редким праздничным священнодействием, зажгла свечу. Она стояла и смотрела на нее с восторгом ребенка, увидевшего новогоднее нехитрое чудо.

Андрей тихонько забрал у нее свечу и вставил в чашечку подсвечника:

– Я думал, вы огня боитесь.

– Наоборот, я его очень люблю. Люблю греться у печки и внутрь смотреть, как дрова горят. Послушайте, – ее лицо стало очень серьезным, – я должна вам все рассказать.

– Что рассказать, Вика?

– Ну… как мы стали такими.

– Может, потом?

– Нет, сейчас. Я хочу рассказать вам обо всем сама, – строго ответила она. Немного помолчала и все так же строго начала: – Я умерла в тридцать восьмом, двенадцатого ноября. Странно звучит, правда?

– Я уже привык, – отозвался Андрей. – Вы говорите, говорите.

– В общем, мы сначала жили… в Лефортове, на Краснокурсантском.

– А почему сейчас живете на Маршала Вершинина?

– Не знаю. Но квартира точь-в-точь такая, как у нас была, пока мы… были живы. Я училась в школе, и у нас там было много девочек и мальчиков из интеллигентных семей. Почти весь класс такой был. Я со всеми дружила. Мы собирались, стихи читали, чай пили, провожали друг друга до дому. Светка все время где-то пропадала, мама беспокоилась. А папа у меня архитектор. Я не знала точно, чем он занимается. Знала только, что он работает над каким-то секретным проектом, очень-очень важным. Вот. Мне было семнадцать лет, и я заканчивала школу, а Светке – одиннадцать. Это началось еще летом, после того как мы вернулись из Коктебеля. Папа вечером работал у себя, как обычно, и вдруг звонок. Я подошла. Спрашиваю: «Вам кого?» Мне мужским голосом отвечают: «Академика Фомина». Я говорю: «Простите, он сейчас очень занят, он работает, перезвоните завтра, пожалуйста». А там как-то странно засмеялись и говорят: «Ах, работает, значит? Ну-ну, пусть старается…» И гудки. Я очень испугалась, но папе сразу не сказала, потому что у нас так было заведено – если папа сел работать, то нельзя ни шуметь, ни входить к нему. Сказала утром, а он меня потрепал по щеке и говорит: «Ничего страшного, малыш. Ничего не бойся». И правда ничего не было. Начался сентябрь, школа у меня и у Светки. Все как обычно. Сентябрь прошел, октябрь, а шестого ноября, перед праздником, снова позвонили и попросили папу. Папа взял трубку, поговорил, потом в кабинете заперся. Я не знала, кто ему звонил и зачем, поняла только, что разговор был какой-то неприятный. Праздники прошли, мы три дня отучились – все как обычно. Двенадцатого я после школы зашла к подруге. Сижу у подруги – мама звонит: «Немедленно приходи домой. У нас большое несчастье. Только никому ничего не говори». Я пошла домой, подруга, слава богу, ничего не спрашивала – раз мама сама позвонила, значит, что-то важное. Прихожу, а мама говорит: «Папе пришла повестка с Лубянки. Он только что звонил, просил, чтобы мы собирали вещи. Сегодня вечером мы поедем в Абинск, к папиной бабушке. Поняла?» Я только спросила: «Мам, а где Светка?» – «Гуляет. Пойди к ней и скажи, чтобы она гуляла, пока я ее не позову». Я пошла, нашла Светку, а потом вернулась домой и стала помогать маме собираться. Мы брали только самое необходимое и старались, чтобы в доме был порядок. Мама сказала – это чтобы не было так заметно, что мы сбежали. Я спросила: «Мам, а от кого и зачем мы бежим? Может, все не так уж плохо? Это, наверное, ошибка, ведь папа – самый лучший из всех, кого я знаю». Мама сказала: «Не говори глупостей. Делай, что я говорю – и молчи».

Вечером пришла Светка и приехал папа. Мы, как обычно, поужинали, папа спросил, собраны ли чемоданы, мама ответила, что все готово. Папа сказал, что у нас билеты на поезд час сорок до Краснодара, а потом в Краснодаре нас встретит машина его друга, он уже обо всем договорился. «Как договорился?» – удивилась мама. «Договорился, и все», – ответил папа. Мы промолчали весь вечер. В половине первого взяли свои вещи и пошли. Я помню, что дверь запирала мама, и, когда она нечаянно уронила на пол ключи, папа очень рассердился и сказал, что теперь весь город будет знать, куда и зачем мы собрались.

Мы вышли на улицу и сразу свернули налево, по Краснокурсантскому. Прошли пару кварталов и слышим: вроде мотор урчит где-то сзади. Идем, а звук все ближе, ближе – словно машина прямо за нами едет. Оглядываемся – и правда едет. Черный автомобиль. Папа тихо говорил, но мы его услыхали: «Бросайте чемоданы и разбегайтесь в разные стороны, подальше от машины». Мы так и сделали. Мама Светку схватила за руку, меня в плечо толкнула и говорит «Беги». Я как побежала – не вижу куда, но бегу, бегу. Сзади выстрелы и крик. Папин голос. Ох, Андрей, меня так пробрало от этого голоса! Страшно очень, а папу до чего жалко! Убили его первого, а он успел еще крикнуть: «Бегите, спасайтесь!» Господи, как я бежала! А они всё стреляют и стреляют. Мотор урчит – машина за нами по пятам, а из нее прямо и палят, и палят. Светку убили, потом маму. Я оглянулась – они обе лежат, не шевелятся – и свернула в первый попавшийся переулок. Они машину остановили, выскочили – и за мной. Догнали, повалили на землю, прижали, но тут подошел кто-то и таким голосом жутким говорит: «Отставить!» И сам выстрелил в меня. Прямо в лицо. Очень мне было больно, так больно – мне показалось, что у меня голова взорвалась. Потом стало темно, а потом я очнулась и пошла. Иду и чувствую себя так, словно что-то потеряла. Оглядываюсь – лежит девушка в светлом пальтишке, вся в крови, глаза одного нет… в общем, увидела себя. Мертвую. Испугалась очень. И побежала скорее. Потом подумала – ведь я мертвая, значит, ОНИ меня не увидят. Подумала – вдруг мама с папой и Светка тоже вот так, как я? И меня ищут, плачут? Я тогда пошла домой, хотя и страшно мне было… так страшно… Пришла домой, открываю дверь – а там мама стоит. «Викушка, – говорит, – нашлась, детуся наша!» И обе как заплачем! Вот и все. Потом наш дом снесли. – Вика застенчиво улыбнулась. – А наша квартира сама собой «переехала» сначала на Остоженку, потом в Медведково, а потом туда, на Маршала Вершинина. Мы и сами не знаем, как это получается. Просто просыпаешься однажды на новом месте.

– Понятно.

– Папа говорит, – помрачнела Вика, – что наш дом не просто так каждый раз сносят. И еще говорит, что скоро мы уже никуда не сможем «переехать». Словно в ловушку загоняют…

– Кто?

– Они, – прошептала Вика, но больше ничего не сказала. Андрей не стал допытываться.

Они молчали, за окном шуршал дождь, серые сумерки густели вокруг язычков живого огня.

– Вы мне снились, Вика, – вдруг сказал Андрей. – Я искал вас во сне. Наяву в том подъезде все совсем по-другому, а во сне я не мог войти.

О том, что он каждый раз просыпался одновременно с выстрелами из темного проема, он говорить не стал.

– А я вас видела. В начале зимы. Вы шли мимо нашего дома, без шапки. Разве можно так? Вы же простудитесь!

– Я там тренируюсь, у нас зал в школе, в пристройке.

Вика отставила свой бокал на низкий столик, заваленный картонами для эскизов, карандашами и всем тем хламом, который сам собой заводится в мастерских.

– Андрей, у вас так спокойно. Можно, я у вас посижу? – спросила она, устраиваясь в кресле и подложив ладошку под щеку.

– Конечно. А ваши не будут беспокоиться?

– Нет, они же знают, что я у вас, – зевнув, ответила она.

– Тогда оставайтесь.

– Только… только вы еще свечи зажгите, ладно?

Андрей улыбнулся. Добыл из ящика коробку с длинными спичками и стал зажигать свечи – в подсвечниках, в стеклянных подставках, обычные длинные, толстые цветные, маленькие «таблетки» в жестяных поддончиках…

– Так пойдет? – спросил он.

Ответа не последовало. Вика спала, свернувшись в огромном старом кресле.

Андрей попятился к рабочему стулу, хватая со стола карандаш. Р-раз – и вот вам готовый эскиз: спящая Вика. И еще, и еще – он набрасывал с разных ракурсов, ловил уголок скулы, изогнутую бровь, разметавшуюся косу. А тень от ресниц на щеке? А веки? «Были дивны веки – царственные, гипсовые. Милый мертвый фартук и висок пульсирующий – спи, царица Спарты, рано еще, сыро еще…» Что там Пастернак писал о женщинах («О женщина, твой вид и взгляд ничуть в тупик меня не ставит…»)? Стоп – словно дернули за руку, грифель прорвал лист и сломался. Ты что же, браток, в привидение влюбился? Мертвая невеста – или как там? Андрей оглядел стопку свежих набросков, потом глянул на часы – да ведь ночь почти на исходе. Половина свечей уже погасла, оплыла кучками цветного парафина…

А утром Андрея разбудило солнце. Он прикрылся рукой от нестерпимого сияния, позвал тихонько:

– Вика!

Никто не отозвался. Вики не было. О ее приходе напоминал только плед, казалось сохранивший очертания живого теплого тела. Несомненно, живого и теплого.

Анастасия шла по городу. Она даже знала, что это за город. С ней часто так бывало – во сне она знала название города, но не узнавала его. Зато потом, наяву, порой вдруг вспоминала, забредя в какой-нибудь незнакомый переулок, что уже когда-то бывала здесь. Во сне.

Но сейчас она знала, куда идти. Вот улица. Вот дом. Вот горит окно. А на подоконнике сидит одноглазый черный котишка. А в доме тот человек, Игорь. Она сжала в кармане бумажку с телефоном. Зачем телефон – она же помнит и этаж, и квартиру, она сейчас войдет…

Перед ней стояла Красная Женщина.

Игорь вздрогнул и проснулся.

Сердце глухо колотилось в груди. Стояла такая тишина, что громче крика. От такой тишины должна проснуться вся округа, заорать сигнализация у всех машин.

Но было тихо.

Сон. Только сон.

Он больше не смог заснуть.

Он поднял трубку и набрал номер.

На сей раз разговор происходил у психологини дома. На далекой улице Ивана Сусанина в спальном районе Коровино-Фуниково (правда, «Фуниково» уже несколько лет как стыдливо отпало). В гинекологию Игорь ехать наотрез отказался, а в психпомощь к Константину обоим было далековато, хотя Игорь и был сегодня за рулем. Он вообще все чаще и чаще выводил старую «Волгу» из гаража.

– Я видел их во сне. Обеих. Видел Анастасию. И видел Красную Женщину Эвтаназию. Анастасия шла ко мне, а эта, Красная, заступила ей дорогу… Вот…

Елена Прекрасная задумчиво держала в руке стопарик и, поджав губы, смотрела куда-то на стол, блуждая взглядом между закусками и еле заметно кивая – словно, что-то прикидывала в уме.

– И, кроме того, я ведь вижу Красную Женщину наяву, а другие ее не видят. И не видят, кстати, объявлений вашей психпомощи, а я вижу. А еще я вижу на каждом углу объявления «Откровения» и девушек с листовками. Такие девушки, все с одинаковой улыбкой и застывшими глазами… и без теней… Я их вижу, а другие не видят!

Елена досадливо крякнула:

– Эххх… Не люблю, когда много неизвестных. Кто-то очень не хочет, чтобы вы встретились с Анастасией. Возможно, этот «кто-то» стоит за появлением Красной Женщины, возможно, нет. Возможно, он просто воспользовался ею… Если бы знать, кто эта самая Анастасия, тогда можно было бы что-то понять. И что такое вы. – Она посмотрела ему прямо в глаза, и ему показалось, что у нее зрачок узкий, вертикальный, змеиный.

– Кто же я? – хрипло спросил Игорь. – Вы же наблюдали меня.

Елена Прекрасная шумно вздохнула.

– Закусывайте. – Она показала на столик с нарезкой и салатом. – Закусывайте… Вы, – сказала она, еще раз вздохнув, – человек, который видит «зеленых человечков». Не потому, что вы такой особенный, а потому, что готовы их видеть. Вы такой отнюдь не один. Еще вы, как я поняла, «ныряете» в разные слои Москвы, мало того, чувствуете точки, где это возможно.

– Что-что? – переспросил Игорь.

– Ну… – Психологиня насадила на вилку огурчик и, откусив с хрустом, начала вещать, чуть помахивая вилкой: – Москва есть структура многомерная. Существует одновременно множество реализаций города. Некоторые совпадают почти полностью – ну в одной, к примеру, ваш дом желтый, в другой – зеленый. Но существует и Москва, в которой все-таки осуществилась реконструкция 1935 года, и та, которой никогда не было, кроме как в литературе… в общем, есть много вариантов Москвы. В самые близкие попадают, даже не замечая этого, и точно так же выныривают назад. Но вот в достаточно сильно различающиеся слои так запросто не попадешь. Только в конкретных местах. И вы их чуете и, главное, туда ходите. Есть люди, которые могут попадать в разные слои в любых местах. Эдакие сталкеры, понимаете ли. Но таких как раз мало. – Она показала знаком на хрустальную салатницу. Игорь понял. – Спасибо. А еще вы человек, прошедший фильтр.

– В смысле?

– Вы ведь видите нашу рекламу? И «откровенскую» тоже. Видят не все.

– А вы-то кто? – наконец спросил Игорь.

– Лично я горгона Стено, – фыркнула Елена Прекрасная. Игорь понял, что сегодня ему на этот вопрос ответа не дадут.

– А кто они?

Елена мгновенно пронзила его каким-то змеиным взглядом.

– Идите и у них самих спросите.

Игорь выдержал взгляд и покачал головой.

– Пока что-то не тянет, – медленно проговорил он. И правда, не тянуло. Не нравились ему эти девочки с листовками…

Некоторое время слышалось только звяканье вилок.

– И все же что мне делать?

Елена выпрямилась, нахмурилась, прикусила губу.

– Я бы, – сказала она, – искала Анастасию. Если она просит помощи, то с ней беда. Красная Женщина между вами. Так что ищите еще и Красную Женщину.

Игорь вздрогнул. Затем медленно кивнул.

– Я больше не буду прятаться. Вы правы. Если все время бегать, то и с ума сойти можно.

– Герои-одиночки быстро кончаются. – Она явно что-то хотела еще сказать, но промолчала. Игорь понял, что кто-то, наверное, будет ему незаметно помогать. Интересно кто? И заметит ли он их? И какова будет цена помощи?

Давно ему не бывало так хорошо и уютно, как в этой квартире, за разговором, перешедшим к вещам, уж и вовсе далеким от психики. И домой он рулил по ночной Москве, совершенно ничего не боясь: сегодня он был сильнее всех. И тени не преследовали его, и отражения в стекле подмигивали дружелюбно, и никакие черные резиновые лимузины из-за углов не выползали. Зато он то и дело замечал собак и котов, мимо которых обычно скользил взглядом…

Обжитое место в большом городе обладает памятью, д память места подобна маяку для призраков. И не только. Когда я вижу выпотрошенные дома, от которых остался в лучшем случае один фасад, а то и фасад-то выстроен заново, я вижу в окнах этих домов пустоту. Там нет памяти места. Там нет маяка. И пустоту занимает что-то другое. То, что не имело бы дороги в Мой Город никогда, не возникни здесь пустота.

Что это? Безумие людей? Или за всем этим стоит некто? Ах, да что ты задумываешься – за всеми гадостями в этом мире стоит только один «некто». Но действует он руками людей…

Башня растет…

Две Башни есть в мире. Две Башни прорастают многогранными кристаллами сквозь все бытие, проступая гранями во всех башнях мира.

 
Над стеклом и бетоном,
где облака прошли,
кремний поет карбону
на языках земли.
Звон двоичного кода,
мед восьмигранных сот —
и – кольцами световодов
башня растет.
 

Первая Башня, чья основа – верность и память, а вера и надежда скрепляют любовь… Как она незаметна, как медленно она поднимается, медленнее миллионолетних сталактитов…

И вторая. Башня, что не раз поднималась и падала, увлекая за собой народы.

Башня, что встает там, где срыта память. Лишь на земле без памяти можно возвести ту, вторую Башню. И потому они лишают памяти Мой Город…

Мой Город погружается в иное пространство, а на месте домов растут Башни. Башни пронзают пространство города, Башни подобны выгрызенным в Моем Городе норам, вражеским подкопам…

Башни домов, башни офисов, могучие, уверенные, надменно возвышающиеся над старыми домами. И кажется мне, что призрачно встает над Моим Городом силуэт иной башни. Такой же, что рухнула много тысяч лет назад…

 
Время погибель множит,
но, возвратясь, найдешь —
гнев Твой, Господи Боже,
снова включен в чертеж.
Ангел с трубой и чашей
на перекрестке ждет.
Но – кратной памятью
нашей башня растет.[16]16
  Е. Михайлик.


[Закрыть]
 

Да, это так горько – когда радость, труд, объединение в едином возвышенном порыве оказываются подчинены той силе, что вечно хочет зла. Она не совершает блага, она заимствует его у людей. Все доброе, светлое она способна вывернуть наизнанку… и я испытывал бы отчаяние, читая этот гимн Вавилонской башне, если бы не знал, что все можно обратить ко благу. Повинуясь гордыне, люди строят башню – но ради нее, ради своей мечты отрекаются от себялюбия, становятся со-работниками, горят созиданием. Все обратится к вящей славе Творца, и, освященные лучшим, что есть в людях, эти проросшие через Город иглы станут его частью. Зеркальное стекло и сияющая сталь сменят кирпич и штукатурку, как некогда кирпич и штукатурка сменили дерево, и Город мой переменится снова, станут зрячими окна пока безликих зданий – когда из них станут смотреть наружу горожане…

А мне нравятся башни. Нравится поющий в растяжках Останкинской телевышки ветер. Нравится ажурный силуэт Шуховской вышки – она похожа на растянутую к облакам рыбачью вершу для ловли эфирных волн…

Но земля, лишенная памяти, – плохая основа.

Время возведения башен – время падения башен. Одна устоит, другой суждено пасть.

Всему свой срок.

Когда ее привезли сюда, к «Юго-Западной», башня показалась Анастасии небольшой и какой-то скрытной. Возможно, из-за ее зеркально-голубой облицовки, из-за которой она не то чтобы сливалась с небом, но как-то терялась на ее фоне. Голубой кристалл рос вверх, устремляясь в небо. Это было красиво. Стоял вечер, и тени были глубоки. Машина въехала в тень, странно густую и непроглядную.

Снаружи башня казалась пустой и даже недостроенной. Но когда они прошли через эту тень – Анастасия ощущала ее почти физически – и сквозь нее вошли внутрь, тут оказалось много чего…

Сейчас, глядя в окна анизотропного стекла, она видела Москву с такой невероятной вышины, что начинали возникать сомнения в том, что башня такова, какой кажется. И что Москва, которую она видит с высоты, та, в которой она жила прежде, но Анастасия гнала прочь эти мысли. Платили чудовищно много. Ради таких денег можно и не задумываться.

Иногда ей казалось, что некоторые грани башни-кристалла выходят совсем и не в Москву…

Уже почти полгода она была здесь. И до сих пор так и не поняла, что она здесь делает.

Какие-то тесты, какие-то разговоры с непонятными людьми на непонятные темы. Это сначала увлекало. Потом начало раздражать. Хотелось какого-то смысла, Анастасия не привыкла получать деньги ни за что. Она пыталась анализировать происходящее, но смысла никакого в этом не было и не предвиделось. Значит, какой-то подвох. Теперь она ждала, когда кончится срок контракта. Ей не терпелось вернуться домой. Черт с ними, с деньгами. Тут что-то неладно. Домой. К Кате.

За все эти месяцы она ни разу не вышла из башни, как и полагалось по контракту. Впрочем, как она поняла потом, ей и не удалось бы выйти. Она ни разу не поднялась выше двадцатого этажа и не спустилась ниже пятнадцатого. Это тоже было условием контракта. Но вот то, что она так и не познакомилась ни с кем из живущих в дозволенном пространстве… дело в том, что никто вроде и не стремился. Это были какие-то люди в себе.

Обстановка уже начинала Анастасию угнетать настолько, что она даже подумывала о разрыве контракта. Пусть без денег, но тут… погано. Необъяснимо погано. И Анастасия решилась.

Вечером, после очередной порции доставшей ее до кишок ерунды, она не пошла на ужин. Она решила подняться выше Дозволенного Предела. В принципе никто не закрывал боковых лестниц. Просто туда нельзя было. И никто и не ходил – еще бы, когда столько платят! Но ей уже было наплевать. Даже если тут есть камеры – плевать. Пошли они на фиг…

Анастасия решительно шла по коридору к лестнице, когда увидела идущую ей навстречу изумительной красоты брюнетку. Анастасия даже остановилась, любуясь на молодую женщину. И тут незнакомка сказала, почти не шевеля губами и ничуть не меняясь в лице:

– Не надо ходить туда.

Анастасия ошеломленно подняла брови.

«Почему»?

– Не надо. Пожалуйста. Дождитесь ночи. Засните обязательно.

И пошла себе дальше.

Анастасия проводила ее взглядом и повернула назад. Почему-то она поверила этой женщине.

Сон пришел не сразу – слишком много мыслей клубилось в голове. И самая главная – как бы отсюда сбежать. Хотя пока ничто не говорило о том, что после истечения срока контракта могут не выпустить…

– Здравствуйте. – Красавица сидела в кресле у окна, в котором постоянно висели две луны.

– Здравствуйте… а вы как сюда попали?

– Я вам снюсь. Я умею попадать в чужие сны. Хотите, научу?

Анастасия села в постели.

– А если я вас ущипну?

– Во сне ущипнете. Но все равно больно будет.

Анастасия задумалась.

– Научите. Может, я к Кате приду. И еще к одному человеку… А почему?

– Что – почему?

– Почему я вам должна верить?

– Но я еще ничего не сказала.

– Вы сказали, чтобы я не ходила наверх.

– Там следят. Там камеры. Я уже влипла. А вы сможете выйти, сможете мне помочь.

– В чем?

– Вы меня слушать будете?

– Буду.

– Меня зовут Светлана. Можно просто Лана. Я неудачница. Вернее, я приношу неудачу. Со всеми моими мужчинами всегда случалась беда. Даже если их отбивали подружки – все равно. В конце концов пошел слух, что у меня дурной глаз. И все подружки мигом разбежались, а соседки по дому стали сторониться и как-то нехорошо смотреть. А мужчины просто стали бегать от меня. Я переехала к матери на другой конец Москвы, сменила работу, оборвала все контакты. Но, знаете, одна беда не ходит. Заболела мама. Тяжело, почти безнадежно. И вот тогда я сломалась. Я ненавидела себя, презирала, но я пошла к гадалке. На себе я уже поставила крест, но, кроме мамы, у меня никого на свете нет, я просто не смогла бы жить без нее.

– Мадам Амелия, ясновидящая в седьмом поколении, решим все ваши проблемы за ваши деньги, укокошим соперницу без греха.

– Почти. Я попалась на это «без греха». Я не то чтобы верующая, но все же… В общем, до гадалки я не дошла. Так тошно мне было, так муторно… От жизни ждать уже нечего, потому как замуж поздно, мне ведь за тридцать уже, а сдохнуть рано, и осталась только мама, а мама умирает… И тут меня кто-то дергает за руку, и я как сяду на бортик тротуара да как зареву… Смотрю – цыганка стоит. Я ей все и выложила, реву и рассказываю… Мама всегда говорила – не верь цыганке, обманет, обдурит, только деньги все выманит! А она мне вдруг и говорит: «Пойди в церковь, золотая моя, поставь свечечку Богородице и все ей расскажи, а потом иди домой и ложись спать. И будет тебе ответ, яхонтовая. А к гадалке не ходи, наврет она все, гадалка. Дай руку, да не бойся, не возьму я с тебя денег!» Я ей руку протянула, а сама все плачу, и так вдруг устала, что только бы до дома дойти да спать лечь. А та посмотрела мне на ладонь и говорит: «Ты, красавица, только через тень не ходи. Поняла?» Я, конечно, ничего не поняла, сижу, как полная дура. «Поймешь. А то угроза там будет тебе большая, и линии вот раздваиваются. В яму упадешь и там сгинешь либо через большой труд выберешься». Я хотела спросить, что за яма, а она уже ушла. Я еще немного посидела на бортике и пошла домой. Иду и думаю – собиралась к Амелии, а чем цыганка хуже? Хоть денег не взяла. И пошла я в церковь. Знаешь, мне неудобно было – я же неверующая, даже не знаю, как себя надо вести. Ну собралась с духом, вхожу. Надела берет поглубже, как дура, – хихикнула она. – Чтобы лица было поменьше видно. Идиотка, да?

Анастасия кивнула.

– Образ Богородицы я нашла быстро. Правда, их там было несколько, но я подошла к первому попавшемуся, поставила свечку и шепотом стала рассказывать про свои беды. Дурацкое положение. Словно воровка, оглядываюсь – не смотрит ли кто, не видит ли, что я тут чужая? Вдруг я и крещусь не так? В общем, рассказала я все иконе, и ничего не случилось. Не вспыхнул свет, не зазвенели колокола, не воспели ангелы. И пошла я домой. – Лана нахмурилась, вспоминая. Прикусила нижнюю губу. – Дома позвонила маме в больницу… Выпила снотворное и легла. И приснился мне сон. Приснилась мне женщина со злым красивым лицом, в красном платье, с красными губами и ногтями, и эта женщина сидела и быстро-быстро распускала красное вязаное полотно, сматывая его в клубок. Смеется, смотрит на меня, говорит: «Вот, еще один рядок. Скоро я твою судьбу распущу, и ты исчезнешь, совсем исчезнешь»! Я кричу: «Кто ты такая? Что я тебе сделала?» А она отвечает: «Я твоя злая судьба. Твоя мать когда-то увела парня у своей сестры, вот та ее и прокляла! А от этого проклятия и я родилась! И ничего ты мне не сделаешь, потому что ты здесь, а я – там. Не достанешь!» И тут мне захотелось ее убить! Вот так взять за горло и придушить, шею сломать, загрызть – что угодно! Я смотрю вниз и вижу под ногами у себя черную-черную тень. Пытаюсь обойти – она передо мной. И куда ни шагну – она мне не дает к этой тетке подойти, а она все хихикает – не достанешь! Тут я как заору – достану! – и бросаюсь к ней. А она вдруг говорит: «Не делай так! Если ты меня тронешь, твоя тетка умрет! Она себя со мной связала!» А я кричу: «Если она это сделала, то лучше ей не жить!»

Лана замолчала.

– А дальше? – тихо спросила Анастасия. – Дальше что?

– Дальше, – спрятала глаза Лана, – не помню. Дрались мы, наверное. Помню только, что эта баба растворилась в луже тени, лужа расползлась во все стороны до самого горизонта, а я стою на островке среди нее. В общем, проснулась. А на другой день позвонили соседи тети Риммы и сказали, что она умерла. А мама пошла на поправку.

Лана снова замолчала.

– И что?

– Ничего. Ко мне пришла удача. Мне стало удаваться все, – каким-то серым голосом говорила Лана. – Стоит мне пожелать человеку плохого – и исполняется. Например, пихнул меня в метро здоровенный потный бугай, и мне страшно захотелось, чтобы он упал и разбил себе что-нибудь. Тот вышел из вагона, споткнулся, упал и ногу сломал. Я стала бояться себя. Я боялась вообще встречаться с людьми, чтобы только не пожелать им плохого, потому, что все люди, в сущности, дрянь, и не подумать о них по-дрянному просто невозможно. Вот на такой мысли я поймала себя и запаниковала. Тут и подвернулась брошюрка «Откровения». Девушки у метро раздавали, такие вежливые, интеллигентные. Все шли мимо, словно не видели, а я, понимаешь, всегда беру рекламку, им же за это платят, а мне что, трудно листочек взять? Ну вот так и попала… А ты? – резко спросила Лана. – Ты-то сама почему здесь?

– Из-за денег. Муж погиб, хорошей работы найти долго не могла. Я не думала, что я необычная, хотя муж говорил мне – ты, Эвтаназия, ведьма. Ну да, предугадываю я, что сейчас по телевизору скажут или по радио передадут. Да, когда смотрю на часы, это почти всегда число вроде 23.23, или 23.32, или что-то в этом роде. И заблудиться не могу, всегда нутром чую, куда надо идти, и всякое такое. Мало ли что? Вот… Словом, я прошла тестирование. Но я до сих пор не знаю, что я тут делаю. И, Лана, почему-то мне кажется, что нас отсюда уже никогда не отпустят. Ни за что. Я чую. А если они говорят, что я действительно чую, то так оно и есть!

– Ни за что не подписывай договора, – сказала Лана. – Ни за что! Сколько бы денег ни сулили. Иначе будешь как я.

– А что ты?

– Я не могу отсюда уйти. Я приношу неудачу. И хожу по чужим снам. И я подписала договор…

– С кем?

Лана дернула плечом.

– Они не люди. Вернее, не все они – люди. Те, наверху, – она показала головой, – что-то вроде призраков. Но хотят стать живыми. А главный вроде как человек даже. Он называет себя Эйдолон. Я не знаю, что им надо. Пока не знаю. Трудно – у них нет снов, я не могу узнать. Иногда во сне поднимаюсь наверх и пытаюсь подслушивать. Это опасно… Те, что внизу, – люди. Призраки не могут ничего сделать здесь, они бесплотны. Для их дел нужны люди. Они там, внизу. Секта. «Откровение».

– А мы?.. – шепотом проговорила Анастасия.

– А мы – рычаги, наверное… Но ты еще не подписала договора. Я – уже. Мне нет выхода. Ты еще можешь. Не подписывай!

Лана начала дрожать и расплываться, и Анастасия проснулась.

Очередной тревожный звонок прозвучал громче всех остальных. Это случилось в субботу, 13 марта. Игорь шел от дома пешком к Большому Каменному мосту, через арбатские переулки. К тому месту, где встретил Эвтаназию. Даже не знал, зачем ему. Но шел.

Синоптики обещали в субботу аж шестнадцать градусов тепла, потому Игорь оделся не по погоде. Но эти шестнадцать продержались от силы часа два, а затем небо начало плаксиво затягиваться угрюмо-сизыми облаками, грозившими вылить на голову хорошую дозу холодной воды, словно добирая план по осадкам. Игорь заозирался по сторонам в поисках укрытия и вдруг спиной почувствовал взгляд. Это был не знакомый холодок, это был именно взгляд. Он резко обернулся. Дворик. А во дворе скульптуры. Не то выставка, не то склад, что ли…

В какие-то секунды вылезло солнце, снова стало тепло. Где-то орал приемник. Весело тенькали падающие с крыши капли. Но взгляд был, он висел в воздухе почти ощутимо, как лазерный луч… Большая бронзовая статуя стояла на лесах у кирпичной стены, как на полке, рядом с двумя другими. Капюшон, монашеская ряса развевается на ветру, фигура словно вот-вот поплывет по воздуху. А под рясой – ничего. Пустота… Игорь попятился, не сводя взгляда со статуи. Ощущение было такое, словно он посмотрел в глаза бездне. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Он едва сумел отвести взгляд и быстро вышел из дворика.

Погода тут же снова резко испортилась – словно поджидала его на выходе. Игорь к такой подлянке уже был готов, потому нырнул в первую же забегаловку. Забегаловка называлась «Бутербродная». Игорь и не думал, что такие еще сохранились – с липкими столами, с бачковым кофе. Но «кофе» был хотя бы горячим. Получив свой одноразовый стаканчик, Игорь встал за круглый пластиковый столик и принялся закусывать бутербродом с колбасой, глядя на унылую картину за грязным окном.

– Эй, друг, – перегарно просипело рядом. Игорь, нахмурившись, поднял взгляд. Рядом стоял подозрительно знакомый небритый мужик с тряпичной сумкой. Игоря даже жар прохватил. Он же тогда, когда Анастасия приходила, как раз предупреждал – упустишь! Он знал! Откуда знал? Он знает, где она сейчас?

– Где она? – набросился он на мужика.

– Ты понимаешь, – ответил тот, – понимаешь, ходит, и все! Вот ходит и ходит.