Текст книги "Антиглянец"

Глава 4
GLOSS Ноябрь

Если вы однажды выбрали глянец своей жизненной стратегией, будьте всегда готовы… Например, к тому, что однажды вы встретите на далеком острове Маврикий супермодель и дочку премьер-министра страны «большой восьмерки» и будете с ней обсуждать, какой ужас эта диета, когда нельзя съесть даже кусочек шоколада Godiva. Будьте готовы, что в Нью-Йорке вы будете обедать с девушкой по имени Дилан, а потом поедете в гости к ее отцу, которого зовут Ральф, Ральф Лорен. Или что однажды вы подарите совершенно незнакомой женщине колье с розовыми бриллиантами. Просто потому, что она одна из читательниц журнала Gloss. Так случается, во всяком случае, со мной!

Помню, как однажды Миуччия Прада дала мне дельный совет. Нет, речь не про моду, так, кое-что из области девичьих тайн. Собственно, я сама об этом давно думала, но Миуччия подтвердила мои догадки. Не спрашивайте меня сейчас, о чем мы шептались тогда в миланском ресторане Bice. Только согласитесь: совет, данный человеком, который одевает самого дьявола, не стоит игнорировать.

Хорошо, давайте про моду. Например, вас приглашают в Париж и просят оценить новую палетку теней L’Or. Как ты думаешь – эти цвета понравятся в России? – спрашивает меня подруга, управляющая огромной luxury-корпорацией. Я понимаю, что от того, что я сейчас скажу, зависит то, как вы будете выглядеть следующей весной. Всегда нужно быть готовой к ответственным решениям.

Если ты выбираешь глянец, придется учитывать массу нюансов: подружиться со временем, наметить в списке любимых спа-процедур те, которые снижают эффект jet lag, отказаться от анонимности (теперь моя фамилия значится в гостевых книгах почти всех отелей, имеющих статус The Leading Hotels of the World), расширить свой гардероб до размеров любого из культовых бутиков Третьяковского проезда.

Да, кстати, надо уточнить, отправили ли свежий номер Gloss в офис Джона Галльяно, который уже назначил мне встречу. И еще – вспомнить, какое шампанское в это время суток предпочитает моя замечательная французская подруга. Как всегда, мы встречаемся с ней на бегу в модном парижском ресторане: мне через два часа лететь в Токио, ей – везти журналистов в Ниццу.

Быть частью мировой индустрии глянца – это непросто. Тренд складывается из нюансов. Если вы внимательны к мелочам, Gloss с вами навсегда.

Главный редактор

– Привет, я вернулась.

– А, Борисова. Нашлась-таки, королева гламура. Вспомнила про старика Полозова.

Старику Полозову было 39 лет. Мы как-то говорили с Мишкой про возраст, и он придумал определение. Возраст – это смена человеческого ландшафта. Сначала ты на полянке самый маленький, и это самой собой разумеется. В 20 лет нет никого младше тебя. Становишься старше, и они потихоньку начинают вылезать, как грибы после дождя – малыши, пришедшие в твой отдел, в твою газету, которых никто не воспринимает всерьез. Еще через несколько лет оказывается, что ты давно подстригаешь, пасешь и окучиваешь молодую поросль, но это не в напряг, наоборот – это первое измерение твоих собственных заслуг. Ты дрессируешь щенят, а над тобой сидят и мешают продвижению к цели более успешные старшие. Пока человеческие слои выложены по дате рождения, ты в порядке. То есть – ты молодой, пока очередь соблюдается.

Старость начинается в тот момент, когда сверху, над тобой, сделав логичный и даже вполне заслуженный скачок по карьерной лестнице, оказывается тот, кто родился лет на пять позже. И все, паспорт теперь улика. А жена получает основания пилить за то, что ты не стал тем, кого она планировала видеть рядом с собой лет через десять после свадьбы. Полозов шутил, но я знала, что он нервничает. Главный редактор «Бизнес-Daily» Володя Борейко был на три года младше Полозова, а начинал когда-то в его отделе.

Мишкины рассуждения строились вокруг карьеры – обычная мужская логика. А я бы сказала – молодость, это когда пока еще никто не умер. На фотографиях в альбомах – только живые. Я почувствовала, что старею, когда в прошлом году умерла бабушка.

– Ну что там, в Париже? Арабы к тебе приставали?

– Ты шутишь! Я города в глаза не видала. Четыре презентации за полтора дня.

– А, ну да. Презентации, суаре, гламур ваш бл…дский. Хорош вы…бываться, Борисова! Ты мне, надеюсь, что-то сказать хочешь?

Я решила еще в самолете. Я помогу Мишке. Хотя бы потому, что профессионализм не позволяет опускаться до уровня личных обид. Ну да, это я так уговаривала себя, оправдывалась. Но в самой своей сердцевине, которую иногда не стоит вскрывать даже с целью произвести самоанализ, – я знала, почему соглашаюсь.

Я хотела его увидеть. Хотя бы для того, чтобы по-человечески расстаться. Конечно, удобнее жить с этой запятой, с незаконченностью нашей истории, но я уже дошла до точки – и была готова поставить ее в конце.

Если копать еще глубже – ну да, я хотела дать ему шанс оправдаться. Вдруг это просто несовпадение, дурацкое стечение времени и обстоятельств.

За последние месяцы я миллион раз прокручивала в голове сценарий того вечера с картонным Полом Смитом и не находила лазейки, в которую могло бы пролезть его, не Смита, а Канторовича, большое чувство. Если бы оно было, он бы позвонил. И все-таки. Все-таки у них, гадов, всегда находятся аргументы. Я надеялась, что он их отыскал и готов предъявить. И я прощу? Ну да, наверное, простила бы. Но что делать с Настей? Это было мое самое уязвимое место. Удобнее обо всем этом не думать, а прятаться под крышу профессионального долга.

– Борисова, спрашиваю, созрела, наконец, для встречи с олигархом? Ты ж меня теперь гламурная, Канторович с руки будет есть.

У меня еще есть секунда, чтобы отказаться.

– Да, созрела. – Все, обратного пути нет. – Пусть из его приемной звонят и назначают встречу.

– Ишь ты, пусть звонят! А сама чего, не можешь? Корона упадет?

– Миш, так удобнее всем будет. Точно тебе говорю.

– Ну ладно, поверю тебе. Ты у меня светская теперь, соображаешь, что делать.

Я сидела одна в маленьком банкетном зале в кафе «Пушкин» – между первым и вторым этажом. Его выбор. Это было не самое любимое наше место, но я не стала возражать. Может быть, у него встреча поблизости или здесь можно просто посидеть вдвоем. Никто не помешает.

Канторовича не было. Я нервничала. Официант вился вокруг меня, соблазняя заказом, но я стойко держала оборону. Я взяла с собой побольше денег, чтобы в случае чего – интересно, чего? – хватило расплатиться самой. Я знала, что он воспримет это как унижение, если я достану деньги. Но оружие должно быть наготове – на случай, если он позволит себе унизить меня.

Сумка зашевелилась. Телефон обнаружился в последнем из карманов, который я обследовала.

Он!

– Алена? Это я.

Обычно, в прошлой нашей жизни, Канторович говорил по-другому.

– Это кто?! Госпожа Борисова? Неужели дозвонился?! – кричал он в трубку, и я сразу понимала, что он сейчас один, в машине или в кабинете, и готов болтать. Он попадал ко мне с первого раза, но любил эту игру в догонялки – он как будто долго набирал, у меня как будто долго было занято. Разговор, начатый так, всегда сулил легкое продолжение. В отличие от тех немногих разов, когда я звонила ему сама – в такие моменты он иногда бывал сух и даже холоден. Наверное, занят, люди рядом, жесткие и холодные бизнес-партнеры, перед которыми нельзя обнажать мягкое и подлинное – так я всегда думала. До Насти. Теперь я подозревала, что в эти моменты она была рядом – в машине, в магазине, где ей покупали что-нибудь бриллиантовое.

«Это я» и тихо так – было для него необычно.

– Да, слушаю.

Я тоже шифровалась. Никакой помощи тебе – вот думай теперь, что сказать дальше.

– А ты где? Вы приехали уже?

Вы – это кто? Кто еще тут должен быть – фотограф с корректором? Вариант один – ему неловко, второй – он устанавливает дистанцию. Чертов ребус эти мужские мозги!

– Извини, задержался на встрече. Подъезжаю уже. Стою на Никитской.

Извини – значит, опять на «ты».

У меня есть минут восемь. Я запустила руку в сумку – паническая реакция женщины, которую сейчас будут оценивать. Черт, где эта косметичка?

– Закажи нам что-нибудь пока. Я лечу.

«Нам» – это значит, что «мы» еще существует? Зачем он устроил эту игру в местоимения – чтобы подстраховаться на все случаи жизни? А я мгновенно оттаяла. Вот дурочка.

Я решила, что надо укрепить оборону, look мой боевой – пусть не думает, что меня можно так просто, в два слова, купить.

Тушь мазнула по веку. Говорила же мне Краснова – не крась никогда по второму разу, получится ужасно. Теперь я как Мальвина со склеенными ресницами, которые нечем расчесать. Пыльца теней просыпалась на мокрую тушь и испортила дело окончательно. По идее, лицо надо перерисовывать полностью. Но времени не было. Назло всем советам из журнала Gloss я прошлась по ресницам по третьему разу, сделав себе глаза, как у девушки из кабаре. Он все равно не разглядит – здесь темно. Мужчины не сильны в деталях.

Открыла дверь из туалета и уперлась прямо в него. Мы столкнулись в узком коридоре. Сколько раз я репетировала сцену встречи – я сижу такая гордая, не допускающая слабины, – и вот вам, пожалуйста. Испортила весь драматический накал ситуации. И что мне не сиделось под пушкинским абажуром?

Мы сделали попытку шагнуть друг к другу, но каждый вовремя остановился. Мы споткнулись о проблему, которая разделяла нас, и устояли на месте. Я – держась за ручку двери, он – в трех шагах от меня.

– Ну, здравствуй.

Обычно мы целовались по традиции московских тусовок. Щека к щеке и поцелуи в воздух: у девушек – помада, у мужчин – опыт стирания стойких помад. Может, женщина и съедает три кило помады за жизнь, но мужчина столько же стирает со своих щек и рубашек.

Церемонное целование рук отошло в прошлое еще на первой неделе знакомства. Опять новое – он взял правую руку, занятую сумкой, в свою, накрыл теплой ладонью.

– Я рад тебя видеть.

Сами собой щеки поплыли к ушам – я зачем-то разулыбалась.

– И я.

И я еще планировала быть жесткой. Вот предательский рефлекс на любовь!

Мы стояли в коридоре с нечетким ощущением прошлого и неясным рисунком будущего и не двигались дальше – чтобы не прояснять одно и не спугнуть другое.

Появился пушкинский молодец в фартуке.

– Добрый вечер, проходите!

Канторович опытным глазом окинул меню – моментально нашел все, что нужно. Полный набор, не выходящий за рамки деловой встречи, отметила я – ни вина, ни шампанского он не заказал.

– Ну что, форель, как ты любишь? Как обычно?

Нет, из чувства противоречия я заказала лососину. Ничего не будет как обычно.

Парень ушел, оставив нас вдвоем. Незаданные вопросы опять встали вокруг стола, физически уменьшив пространство. Кроме нас, здесь было еще много людей. Во всяком случае, за его плечом точно стояла Настя.

– Я не знал, что ты ушла из газеты.

Я пожала плечами.

– А почему так?

– Предложили что-то новое. Я согласилась.

Как выпутываются нормальные позитивные люди из таких историй? Почему, собираясь поговорить откровенно, как взрослая и уверенная в себе женщина – идеальная женщина, от лица которой я сочиняю статьи в журнале,– я – реальная прячусь от разговора, боюсь произнести то, что собиралась. Выстраиваю барьеры, через которые не так легко перепрыгнуть, даже если бы он хотел. И зачем тогда я согласилась на встречу, если жестко держу оборону?

Дома я могу произносить роскошные киношные монологи, из которых можно надергать хороший сценарий, а здесь молчу, как рыба об лед. Надо было ответить – все из-за Пола Смита. Он меня позвал в глянец, потому что ты ему позволил.

– Не жалеешь?

– Наоборот, рада.

Зачем вру?

Он рисовал ножом на скатерти сеточку. Поглядывал на меня. Я отводила взгляд, сосредоточившись на бокале, который держала в руках. Полировала его пальцами, оставляя разводы на сверкающей стеклянной поверхности.

– А как бизнес?

– Нормально.

Мы замолчали. Появился официант с подносом и начал заставлять стол. Вовремя. Тарелки заполняли пустоту, которая зияла между нами.

– Давай выпьем за твою новую работу. Хочешь шампанского?

Я опомнилась. Диктофон! Порылась в сумке и наконец достала его.

– Вот, Михаил просил спросить… – «тебя, вас?» – я не стала рисковать с местоимениями, обошлась, – …спросить про южноафриканский проект.

Официант принес бутылку.

– Ты выпьешь со мной?

– Я за рулем.

Это был пробный камушек. Он мог бы сейчас сказать – «я провожу», и тогда я поеду в его машине, а дальше как получится. Но он промолчал.

– Тогда за твое здоровье.

Я нажала на record. Я старалась быть деловой. Он ничего не имеет в виду. Все ясно.

Он рассказывал про золото Южной Африки – «Интер-Инвест» собирался выкупить контрольный пакет у южноафриканской Golden Places, занимающей четвертое место в мире по добыче драгметаллов. Дочка «Интер-Инвеста» – компания «ЗолотоПлюс» уже скупила больше половины месторождений в России и в случае объединения с Golden Places стала бы мировым лидером отрасли с рыночной капитализацией более $12 млрд. Это был уже совсем большой бизнес, выводящий «Интер-Инвест» в передовики мировой глобализации.

Диктофон закручивал его слова на пленку, а я думала о том, что с каждым таким проектом пропасть, нас разделяющая, становится все глубже. Я, конечно, желала ему успеха, но логика этого успеха увеличивала его инвестиционную привлекательность для сотен таких, как Настя. Сколько еще девушек, не стоявших в этой очереди, займут там место – дочки его партнеров, дочки политиков и министров – после того, как он переместится с 82-го места в списке олигархов на какое-нибудь призовое 20-е. Суперприз – инвестиционный брак. Кто там подрос из барышень в семьях губернаторов и вице-премьеров?

Я знала, кто его родители. Папа завкафедрой в университете Ростова-на-Дону, мама – главврач в поликлинике. Его финансовый успех был случайностью начала 90-х. Он рассказывал мне смешные вещи:

– До сих пор вру родителям про то, сколько я зарабатываю.

– Почему?

– Чтобы не разрушить им картину мира.

– Но они же читают газеты. Там все про твои деньги есть.

– Я им говорю, что это средства компании. Что журналисты просто все передергивают.

Это был наш единственный разговор про его деньги.

– Ты не слушаешь меня? – Он поднял бокал.

– Почему, я все записываю.

– Давай закончим.

Он выключил кнопку на диктофоне.

– Хорошо. Текст будет на следующей неделе. Миша Полозов пришлет.

Я взялась за сумку. Пора было уходить.

– Ты куда? Еще горячее не принесли.

– Мне пора.

Он взял диктофон и положил в карман.

– Что ты делаешь? Что за игры?!

Я разозлилась. Да что он себе позволяет!

– Отдам, когда мы с тобой все обсудим.

– Что обсудим?

Я потянулась через стол.

– Отдай!

– Хочешь, лезь ко мне в карман.

Он схватил меня за руку – я пыталась вырваться, не удалось. Он крепко сжал пальцы, потянул к себе, положил лоб на мою ладонь. И потерся о нее головой. Как бычок трется головой о мамин бок. В его широком лбе, на который всегда падала прядь волос, выбиваясь из прически, всегда было что-то от теленка.

– Пусти!

– Не пущу!

От этого прикосновения, движения, когда его голова доверилась моей руке, мне стало легче. Внутри что-то развязывалось, распускалось, освобождалось. Я могла дышать – свободно.

– Я знаю, что я гад. Ну, хочешь, побей меня.

– Вообще-то надо бы.

Я улыбалась. Мышцы лица выдавали реакцию вне зависимости от меня.

Мне всегда нравились мужчины, движущие горами. Потоками, баррелями, мегатоннами. Герои, определяющие судьбы масс. Олейникова восхищалась хулиганами типа Джонни Деппа, лохматыми оборванцами. А я, как Керри Брэдшоу, всегда считала – сексуальность, спрятанная под броней делового костюма, ярче и горячее, чем все спецэффекты пиратов Карибского моря. Сексуальность – она ведь в масштабе решений, которые способен принимать мужчина.

– Давай помиримся, а?

– Давай, – я сдалась.

– Выпьешь?

– Подумаю.

Он выпустил мою руку.

Мы чокнулись, выпили.

– Мир?

– Перемирие.

Разговор уже было понесся по безопасной дорожке – почти как раньше, но я вдруг затормозила.

– Послушай, а почему ты мне не звонил?

Он напрягся.

– Ну… Сначала в командировке был.

– А потом?

– Честно?

– Желательно.

– Боялся, что ты меня пошлешь.

– И правильно делал.

– Ну вот видишь, все решили.

Что решили? Но я больше не могла упираться. Я снова отпустила себя на волю, поплыла по теплым волнам ожидания и надежд. Его горячий лоб, слова, глаза, так глубоко забиравшиеся внутрь меня. От этого взгляда у меня краснели щеки. Я летела в пропасть, в которую так легко, страшно и восхитительно падать.

Он рассказывал какие-то смешные истории, звал официанта за новой порцией шампанского, заказал половину десертного меню. Нам несли маленькие пирожные, миниатюрки, за которые мы устроили соревнование.

– Мне эту шоколадную фигулину.

– Нет, это моя!

Наши пальцы, в шоколаде и креме, сплетались над тарелкой, он ловил мою руку, приближал к своему лицу и выхватывал пирожное, которое я сжимала как тисками. Он касался моих пальцев губами – и это легкое прикосновение нельзя было оправдать борьбой за десерт. Как и предсказывал Мишка – Канторович ел с руки. А мне хотелось его кормить вот так целую жизнь.

А официант был не готов. Он уже нарезал круги, сигнализируя, что пора бы нести счет. Я ничего не хотела замечать, чтобы не разрушить это ощущение восторженного предчувствия.

– Давай ему денег дадим.

Он выпустил мою руку. Достал карточку. Стало холоднее.

– Ну что, какие планы?

Я поежилась. Похожий вопрос он уже однажды задавал. Что сейчас надо сказать?

– Не знаю даже.

– Может, в клуб поедем, а, Аленка?

Я хотела было кивнуть, но вдруг подумала, что сейчас все повторится – девушки, партнеры, сигареты, музыка, от которой закладывает уши. И что-то исчезнет – то, что возникло сейчас и казалось таким прочным еще пару минут назад, а теперь может рассыпаться от присутствия других людей.

– Давай не поедем сегодня туда.

Он, кажется, был разочарован.

– Ладно, тогда отвезу тебя домой.

Стало еще морознее. Что-то холодное появилось в его лице, отстраненное. Я не понимала этой смены настроений.

Мы молча вышли из ресторана.

– Машина на стоянке? Давай номерок.

В «Пушкине» машины конвоировали на специальную стоянку, но я постеснялась подъезжать к ресторану на своем инородце и поставила Бурашку, не доезжая до доронинского МХАТа.

– Машина далеко. Давай я подъеду сама, а ты меня подождешь.

– Пойдем вместе.

Мы шли по бульвару, скользя по ледовым колдобинам, охранник Канторовича плелся за нами. Молчали. Как будто со мной рядом шел другой человек – не знакомый с тем, который только что рассыпал под хрустальными люстрами «Пушкина» искры своего остроумия. О чем он сейчас думает?

Машина закоченела, стекла покрылись трещинками инея. И не открывалась.

– Надо постучать по двери. Я так делаю иногда, – сказала я.

Надо все-таки купить новую машину. С моим несолидным автотранспортом, который не годился даже для охранника, я не соответствовала блестящему настоящему Канторовича. Думать об этом при «Нексии» нельзя – может обидеться и не завестись. И мы с ней тогда покроемся общим позором.

– Давай ключи, водитель!

Он нажал на кнопку, и замок сработал. Надо же, машина послушалась. Потому что девка, слушается мужиков.

– Александр Борисович, разрешите мне, – сказал охранник Денис.

– Нет, я сам.

Батюшки, что он собирается делать?

Саша залез на водительское место. Завелся. Мы с охранником стояли рядом, ожидая дальнейших указаний.

Он открыл дверь.

– Алена, садись.

Я влезла. Как холодно!

– Ну что, покатаемся?

Денис, не дожидаясь приглашения, влез на заднее сиденье.

– Извините, Алена Валерьевна, куда это можно положить?

Он протягивал мне журналы – в машине у меня теперь всегда валялись наши номера. Я выдавала образцы звездам, с которыми встречалась, дарила подружкам – своим и маминым. Они, хоть и ругали глянец, никогда не отказывались от свежей порции «дешевой консъюмеристской пропаганды».

Сверху лежал сентябрьский номер. Тот самый. Тот самый?!

С текстом про то, как он собирается жениться на Насте. Про их идеальную пару. Я, усыпленная легкостью сегодняшнего вечера, теплотой, шампанским, совсем забыла об этом. Канторович действовал на меня как анестезия, притупив ощущение боли, с которым я ходила последние месяцы. Интересно, а Денис знает Настю по имени-отчеству?

– Это что? – спросил Канторович.

– Журнал, в котором я теперь работаю.

– Покажешь?

Он включил поворотник и выворачивал руль, глядя в боковое зеркало.

– Еще как покажу! – пообещала я.

В машине стало тепло, а я не могла согреться. У меня на коленях лежала куча льда.

Мы доехали до «Пушкина», пересели в его черную машину. На его территории было жарко, комфортно – ему комфортно, а я сжимала холодную глянцевую обложку и думала – как спросить. С чего начать разговор?

– Пробка в 12 ночи… И каждый день вот так!

Интересно, с кем он возвращается домой в это время? С ней?

– Слишком много людей в Москве, – заметила я.

– Людей как раз мало. Народу до фига!

Опять молчание. Мы выбрались на набережную, и я решилась.

– Слушай, я хотела тебя спросить… Вопрос такой. Даже не знаю…

– Не тяни, а то я волноваться начинаю.

Я медлила. Я боялась произнести ее имя.

– Ален, давай уже, говори! А то я у тебя спрошу что-нибудь. Но это потом.

– Ты Настю Ведерникову хорошо знаешь?

Он резко повернулся ко мне. Я ждала, пытаясь справиться с волнением. В машине не было видно, как я покраснела.

Он снова вперился в дорогу.

– Знаю неплохо.

Замолчал.

– Ты презентацию ту имеешь в виду?

– Не только.

– Мне трудно будет тебе объяснить.

Это уж точно. Он становился все мрачнее. Я видела, как каменеет его лицо. Я с ужасом понимала, что права. Сейчас заставлю его признаться – и это конец. Объясняться мужчины не любят.

Я нашла 230 страницу.

– Ты это видел?

– Слушай, я газеты не успеваю смотреть! А ты хочешь, чтобы журналы… А что там?

– Прочти сам.

– Сейчас, что ли?

Мы ехали по метромосту. Было скользко.

– Лучше сейчас.

Он резко свернул к бортику. Нам отчаянно гуднули. Машина вильнула и остановилась.

– Что это?

– Статья про тебя.

– Да ты что, я герой глянца?

Он включил свет.

– Ого, точно я и… – И запнулся.

В машине повисла такая звенящая, такая хрупкая тишина. Я закурила – вторую сигарету за вечер. В ресторане мне курить не хотелось. А теперь надо было наполнить действием, движением, колебанием дыма эту натянутую до разрыва, до последней степени прочности кондиционированную тишину.

Я следила украдкой, как он скользит взглядом по строчкам, и его лицо мягчеет. Что он скажет? Он вдруг рассмеялся.

– Ты из-за журнала, что ли? Ой, господи, кто это все пишет? И ты в этом журнале теперь работаешь?

Он закрыл журнал и выключил свет.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Ты хочешь объяснений, да?

– Хочу.

Я переступила через страх – пусть сейчас все скажет, и закончим на этом.

– Хорошо, если ты настаиваешь. Я Настю давно знаю, у нас общие друзья. Это все. Просто поверь. Здесь только одно точно – про джаз. Все остальное – бабские фантазии.

– Фотография есть еще.

Он развернулся ко мне:

– Алена, послушай, я каждый вечер где-нибудь бываю. И везде одни и те же морды. И журналисты ваши везде. Таких фотографий знаешь сколько в ваших журналах – мне что, на каждой жениться?

– Да, но не про каждого такое пишут.

– Это фантомные боли незамужних редакторш. Кто где чей жених. Ты же сама у меня писатель – как ты можешь это всерьез-то принимать? Вы же для рейтинга всякую муру печатаете. Мне это понятно, и я не возражаю. Ты же умная моя девочка. А веришь всему.

Он мог убедить кого угодно. Вот почему он успешен в бизнесе – люди верят и добровольно отдают то, что не собирались сдавать ни в коем случае.

– При мне таких статей больше не будет. С непроверенной информацией про тебя.

– Обещаешь? Посмотрим!

Он бросил журнал назад. Нагнулся к моим коленям. Мне стало горячо. Я чувствовала жар его губ через пальто, или жар поднимался изнутри, прямо к его лицу. Он целовал мою левую руку, правая, не зная, что ей делать, вдруг сама собой нашла место – я погладила его по волосам. Он приподнял голову, я не успела откинуться назад, и мы столкнулись лбами. А потом все соединилось в одно – лица, губы, дыхание, тепло.

Так близко, когда теряется граница между моим и его.

Сколько это продолжалось – секунду или минуту, я не смогла бы посчитать.

– Не помню, когда я последний раз целовался в машине.

Я не заметила, когда это кончилось, но он уже вернулся в свои берега. Опять нас было двое. Но граница между двоими была нарушена, осталась легкая пунктирная линия. Через нее можно теперь спокойно ходить – туда-сюда.

– Ну что, поехали?

Я кивнула, я знала точно, куда мы едем.

Весь путь до моего дома мы молчали, как заговорщики. Я смотрела вперед, а он, наоборот, смотрел на меня.

– Следи за дорогой!

– Есть! – и он снова сворачивал голову, пренебрегая правилами безопасности. Пару раз резко тормозил – в опасной близости от чьих-то фар.

Мы остановились на дорожке возле моего подъезда.

Минуты молчания, которой я ожидала, не было.

– Пригласи меня на кофе?

– Кофе нет. Чай подойдет?

– Еще как!

Как легко все это говорить. Никакой неловкости.

Он кинул ключи Денису:

– Завтра в девять.

Чая у меня много. До утра хватит. Мы поднимались по лестнице – лифта в моей «хрущевке» нет.

– Как мне повезло!

– Почему?

– Иду сзади. А ты в юбке.

Он подталкивал меня, и я легче обычного перескакивала через ступеньки. Я взлетала.

В прихожей он позорно засуетился. Начал доставать из карманов ключи, телефон, бумажник, туго набитый разноцветным пластиком.

– Куда сдавать оружие и ценности?

– Клади сюда.

Черная кредитка American Express Centurion нашла свое место на тумбочке из ДСП, знавшей худшие времена. Это был ее звездный час.

– Где у тебя руки моют?

Я открыла дверь в туалет, который находился за его спиной. В моем метраже такие вопросы были глупы, тут все можно найти интуитивно, по советской привычке, которая формировалась годами: полшага – туалет, два – кухня, еще пять – комната.

Надо дать ему время освоиться – привыкнуть к обстоятельствам моей квартиры. В этой тесноте сближение было обусловлено отсутствием расстояний – но нам не этого надо. Мы должны сохранять дистанцию, на которой строилась любая игра двоих. Все стало ясно уже в машине на мосту, но реализовать надо красиво, а бытовые обстоятельства делали это всегда немного курьезным. Уверена, что то же самое было бы в его доме – даже если он огромный. Все равно бы возникли вопросы про душ, халат и чай.

Кстати, про чай.

– Ты располагайся, я пойду чай заварю.

Я оставила его наедине с кранами и унитазом, а сама сделала два шага на кухню, спроектированную для ленивых. Сидя за столом, можно одной рукой открывать холодильник, другой – переворачивать котлеты на плите, метраж позволяет. Если жить здесь долго, нарастишь килограммы живого веса – кстати, большинство моих соседок, живших здесь с начала панельного домостроения, были толстыми.

Ха, а я? Я тоже нервничала. В одежде я, может быть, выгляжу неплохо, даже стройной, но если все это снять… Бока, живот, бедра – ничего из этого не годилось для страниц журнала. Глянец любит худых. Мужчины тоже. А он наверняка избалован моделями. Идеальными девушками без изъяна. Без целлюлита и комплексов.

Я сексуальная богиня – как там говорила Бриджит Джонс? Если что, выключу свет и буду втягивать живот.

Он вошел вовремя – когда я уже доставала чашки. Сел на табуретку напротив меня.

– У тебя уютно, – сказал он, оглядевшись.

– Ну, насколько можно обустроить временное жилье.

– Все равно хорошо. Здесь есть ты.

Пауза.

– Какая твоя чашка? – спросил он.

Они были парные. Одна с кошкой, другая с собакой. Таксу я любила больше.

– Все равно. Выбирай любую.

– Тогда моя – такса.

Он безошибочно выбрал мою любимую. Я была уверена, что так и будет.

Мы пили чай – чем дольше, тем больше начала возникать неловкость. Все-таки граница была на замке. Пока еще.

Он встал первым.

– Ну, показывай все свои владения!

Оставалась только комната. В ней смотреть нечего. Диван, который раскладывается почти до окна, телевизор и зеркало. Моя комната, по сути, была одной кроватью. Обычно я ее не убирала, только накидывала покрывало. Сейчас он войдет туда, и будет нечего больше делать, как…

Я занервничала.

– Там ничего особенного.

– Правда? – он притянул меня к себе. – Давай проверим вместе. У меня есть кое-какие идеи по дизайну интерьера.

Он не стал целовать меня, только выдохнул мне в волосы. Тепло.

Мы втиснулись в коридор вдвоем, каким-то странным образом уместившись в нем, завернули за угол и уперлись в диван – он лежал у наших ног.

– Мне нравится дизайн.

Я не успела ответить. Мы вдохнули одновременно и выдохнуть уже не могли. Граница стерлась, растворилась в темном воздухе комнаты.

Он искал и находил то, что искал. И после этого все, что было отдельными деталями, частями тел, сливалось в одно целое, прилипало друг к другу, пустоты заполнялись недостающими фрагментами, детали вставали на место, как в детском конструкторе – плотно, как будто всегда там и были.

Я осмелела и тоже начала осторожные поиски, на ощупь продвигаясь по его территории. Находила, соединяла и, найдя это соединение, не понимала, как я могла существовать вне его.

– Пойдешь в душ?

Это сказала я? Да, я.

Он оторвался от меня – я осиротела в секунду.

– Давай. Пойдем.

Как, вместе? Я достала полотенце.

– Халат в ванной, зеленый возьми.

– Как скажешь.

Он ушел, а я осталась стоять в пустой комнате. Надо что-то сделать. Раздеться? Нет, подожду. В ванне светло и висит огромное зеркало – во всю стену. Идея моего предшественника – чтобы расширить пространство. Зеркало заливает водой, зато удобно разглядывать себя в полный рост и намыливать спину. И все недостатки моей фигуры – в полный рост. Не пойду.

Вдруг я ясно ощутила идиотизм ситуации – сидеть вот так, размышлять и пятиться назад. Я открыла дверь и вошла. Юбка, блузка, колготки – все полетело на пол. Одного движения мне хватило, чтобы найти его там, за занавеской.

Сверху лилась вода, забрызгивала зеркало, в котором отражались блики, руки, капли, глаза. Я не думала о том, как выгляжу, ни про какой лишний вес. Я забыла, что у меня вообще есть вес – я парила. В горячем плотном жаре ванной мысли превращались в испарину, оседавшую на поверхности стекла. Нас они больше не касались.

Водопад прекратился. Он выключил кран. Завернул меня в полотенце – так заворачивают маленьких детей. Я зажмурилась. Пошарила рукой по стене, нашла на ощупь халат – плюшевый зеленый, который протянула ему. И потом только открыла глаза. Он не стал его надевать – накинул на плечи. Мы так и пошли в комнату, оставляя мокрые следы на полу – он обнимал меня и толкал вперед, а я немного упиралась, но шла.

Дойдя до кромки кровати, мы нырнули, отшвырнув халаты, полотенца, приличия. Покатились по дивану, к дальнему его краю, куда не доставал свет из коридора. Дальше было некуда. Затылок упирался в мягкую велюровую спинку, единственную точку опоры в этом ошалевшем, раскрутившемся горячем пространстве.