Текст книги "Истории для кино"

Лёдя на эстраде кабаре поет свой коронный шлягер:

 
Ах, мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут зимни холода?
У тебя нет теплого платочка,
У меня нет зимнего пальта!
 

Публика смеется и аплодирует своему любимчику, успевая при этом выпивать и закусывать. Лёдя раскланивается, расылает воздушные поцелуи, а в финале к общему восторгу усаживается на шпагат.

Но совсем другая атмосфера воцаряется в притихшем зале, когда на сцене поет Александр Вертинский в костюме Пьеро:

 
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
 

Лёдя стоит за кулисами и абсолютно поглощен пением своего кумира – Вертинского.

 
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам, под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.
Но никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне.
 

Люди за столиками плачут, аплодируют, требуют новых песен.

После концерта одесские артисты собираются своей компанией, столичные – своей.

Лёдя открывает шампанское, наливает направо и налево в подставленные бокалы своих коллег. А те с удовольствием выпивают и поздравляют:

– С днем рождения, Лёдя! Будь здоров! Счастья тебе!

Лёдя берет бутылку шампанского и подходит к столику Вертинского, где тоже провозглашают тосты и выпивают.

– Простите, господа, мы еще не знакомы, но я так счастлив видеть вас! Позвольте налить вам шампанского? Давайте выпьем за мой день рождения!

Вертинский приподнимает бровь и уточняет, мягко грассируя:

– Вы пгедлагете выпить за мой день гождения?

Лёдя слегка теряется:

– Нет, за мой… У меня сегодня день рождения…

– Да? Но и у меня тоже сегодня… С удовольствием за наш общий день!

Лёдя абсолютно счастлив:

– Надо же! Как свела нас с вами судьба!

Бокалы наполняются шампанским, Лёдя поднимает свой бокал:

– Конечно, господа, сейчас трудное, опасное, окаянное время, но для нашей Одессы, для меня лично это время – счастливое! Когда бы и где бы еще мы увидели вас – замечательных, великолепных, гениальных артистов…

– Ну-ну, не пгеувеличивайте, – улыбается Вертинский.

– Ничуть не преувеличиваю! Вы истинные звезды театральных подмостков Москвы и Петербурга!

– Вот-вот, только один вечер – проездом из Петербурга в Париж! – мрачно шутит толстяк в крылатке.

– Если бы только – один вечер! – вздыхает немолодая актриса. – Торчим здесь второй месяц, а парохода все нет…

Разговор подхватывает артист в пенсе:

– Говорят, в Константинополь ходят эти… как их… баркасы. Это, конечно, проще, но ненадежно.

– А что сейчас надежно? – вопрошает толстяк.

Лёдя опять встревает со своей восторженностью:

– Нет, конечно, это время больших перемен, даже разрушений! Но ведь есть и хорошее… Вот ваш приезд сюда, наша встреча… Да теперь и я могу поехать в Москву… Конец черте оседлости!

– Зачем вам ехать в Москву, когда из нее все бегут? – удивляется актриса.

– Как зачем? Москва – храм искусства!

– Годной мой, – печально грассирует Вертинский. – Тепегь Москва – хгам голода и газгухи.

Раздается отдаленный грохот артиллерийской канонады. Но за столом не возникает никакой паники, все привычно прислушиваются. Артист в пенсе вздыхает:

– Красные под городом…

Орудийная канонада нарастает, грохочет уже совсем рядом.

Столичные артисты с чемоданами и узлами пробираются по Николаевскому бульвару к порту. Лёдя помогает, тащит два баула. У подножия постамента Дюка все останавливаются передохнуть.

Вертинский присаживается на чемодан и устало спрашивает Лёдю:

– Так что же, юноша, все гешено?

– Решено, Александр Николаевич. Я остаюсь.

– А утвегждали, что нас свела судьба…

– Выходит – развела, – с болью признает Лёдя.

– Послушайте, но вы же агтист, настоящий агтист, а этой стгане агтисты не нужны.

– Ну, может, все-таки я ей пригожусь, – улыбается Лёдя.

– Нет, повегьте, ваше место – в Пагиже.

– Даст бог, поглядим и на Париж. А пока я еще Москву не видал.

Слышатся гудки парохода. Вертинский встает и подхватывает чемодан.

– Пога, господа, пога! Это – последний…

Артисты уходят вниз по лестнице – к морю, к пароходу, к бесконечной разлуке с родиной…

Глава седьмая
«Разлука ты, разлука, чужая сторона»

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Торжественно-благостное течение юбилея Утесова взрывается таборным весельем, звоном монист, переборами гитар и пеньем скрипок – на сцене цыганский театр «Ромэн».

У цыганских артистов для юбилейных поздравлялок имеется свой отточенный и безотказно срабатывающий номер – только имена поздравляемых меняются. Вот и сейчас они затянули свою заздравную:

 
Вновь звучит припев старинный,
И вино течет рекой,
К нам приехал наш любимый
Леонид Осипыч да-а-ра-агой!
Леня, Леня, Леня,
Леня, Леня, Леня,
Леня, Леня, Леня, Леня,
Леня, пей до дна!
 

Цыгане подают Утесову рюмку на подносе и торопят его:

– Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!

Утесов лихо опустошает рюмку и шмякает ее об пол, так что хрустальные брызги разлетаются.

– Спасибо, ромале! – Он уточняет. – Или, может быть, чавале?

– А, все одно! – заверяет пышноусый и длиннокудрый скрипач.

Утесов неожиданно проходится по сцене «цыганочкой», похлопывая себя ладонями по ботинкам и вызывая всеобщий восторг на сцене и в зале. Чуть запыхавшись, Утесов плюхается обратно в свое кресло и заявляет:

– Я вам так скажу: не каждый цыган – артист, но каждый артист – цыган.

– Это почему? – не понимает скрипач.

– А потому что жизнь артиста – таборная: нынче здесь, завтра там. Где и как я только не кочевал! На лошадях, в кибитках, на пароходах, в теплушках…

ОДЕССА, 1920 ГОД

Последние бои Гражданской войны сменились военным коммунизмом. Национализация промышленности, продовольственная диктатура, карточная система, всеобщая трудовая повинность, уравниловка оплаты труда… Разруха, голод, холод. По улицам тощие оборванные люди тянули саночки, на которых лежала скудная кладь для обмена на несколько поленьев дров или краюху хлеба. Почти вся страна перешла на натуральный обмен. Срываясь с насиженных мест, люди устремились в иные края в поисках лучшей доли.

На одесском вокзале толпа горожан, селян и мешочников приступом берет поезд.

Пытается пробиться к вагону и Лёдя. Одет он экстравагантно: серый френч, галифе с кожаными леями, желтые краги, кожаная фуражка и башмаки на толстой подошве. Через плечо у него видавший виды вещмешок. Все попытки Лёди попасть в вагон безуспешны. Он выбирается из толпы и бредет по перрону в поисках возможности уехать. Лёдя проходит мимо хрупкой девушки-дюймовочки с маленьким чемоданчиком, которая даже и не пытается принять участие в железнодорожной борьбе. Он доходит до вагона в голове поезда, единственного, возле которого нет толпы. В дверном проеме широко расставил ноги высокий человек в комиссарской кожанке.

Лёдя видит, как мужик с мешком подходит и кланяется кожаному человеку:

– Вы, товарищ, комендант поезда будете?

– Не буду, а уже есть!

– А дозвольте, будь ласка, с вами проехать?

– Куда проехать, деревня! Поезд оперативный!

– Та я бачу, шо оперативный, но и у меня ж груз – оперативный.

– Какой-какой?

Ну, я трошки сахару везу. Могу и вам до чаю сладкого подкинуть…

Мужик ловко извлекает из своего большого мешка мешочек поменьше.

– Сахар, говоришь?.. – Комендант задумывается.

А мужик нагло сует ему в руки мешочек:

– Та сахар же, сахар!

Комендант берет сахар и подзывает двух солдат с винтовками:

– А ну, бойцы, посадите ответственного товарища у какой-нибудь вагон!

Солдаты прокладывают мужику дорогу в толпе.

Наблюдавший все это Лёдя безнадежно встряхивает свой тощий, явно не содержащий никакого дефицита вещмешок и опять бредет по перрону. Девушка-дюймовочка стоит на том же месте. В ее больших глазах слезы отчаяния. Лёдя проходит мимо нее, но вдруг разворачивается обратно.

– У вас есть сахар?

– Что? – пугается дюймовочка.

– Ну, может, мыло есть?

– Какое мыло! Что вам надо?

– То же, что и вам, – уехать. Мне – в Москву, а вам?

– И мне в Москву…

– Попутчики! – радуется Лёдя. – Я артист, еду в театр.

Дюймовочка недоверчиво косится на его экстравагантный наряд. Лёдя понимает ее взгляд и объясняет:

– Меня одевали всем театром – с миру по нитке…

– А я тоже артистка. То есть нет, я балерина.

– Балерина? – задумывается Лёдя. – Нет, балет тут не нужен…

Лёдя думает о чем-то своем, но дюймовочка подхватывает близкую ей тему:

– Да, в Одессе балет никому не нужен! Работы нет, мама заболела, мы все продали, а в Москве есть надежда… Понимаете?

– Понимаю! – Лёдя принимает какое-то решение: – Слушайте меня внимательно…

Комендант поезда в дверях вагона ведет диалог с беспризорником.

– Ехать мне надо! – кричит пацан. – Ехать!

– Нельзя тебе ехать, – отвечает комендант.

– А мне плевать, что нельзя! Мне надо!

– А мне плевать, что тебе надо!

– А я в буксы песок понасыпаю! – убегая, обещает беспризорник.

– А я тебе руки-ноги поотрываю! – грозит ему вслед комендант.

И хочет уйти в вагон, но его окликает подошедший с дюймовочкой Лёдя:

– Товарищ комендант, одну минутку…

– Та хоть целый час! Знаю: вам срочно надо ехать. Отвечаю: ничем не могу помочь.

– Понимаем… – Лёдя печально отходит от вагона.

А дюймовочка манит коменданта пальчиком и шепчет ему:

– Умоляю, товарищ комендант, буквально на два слова!

Комендант смотрит в чистые девичьи глаза и спрыгивает наземь:

– Ну? Что?

– Понимаете, мой брат контужен в геройской битве за Перекоп. Местные врачи не могут помочь, единственная надежда на профессора в Москве.

Комендант косится на странный костюм Лёди:

– То-то я гляжу, одет он как-то… чудернацки!

– Это брат снял с лично им убитого офицера Антанты…

Она не успевает договорить, как Лёдя падает наземь, бьется в истерике, истошно орет:

– Врешь, не возьмешь! Пор-рублю, всех пор-рублю, белая контра!

– Братик! – бросается к нему девушка. – Здесь нет белых, здесь все свои…

Лёдя катится по земле к ногам коменданта:

– Свои?! А этот?! Я видел его на Перекопе, он рубил наших товарищей!

– Ты что! – пугается комендант. – Какой Перекоп, я под Бахмачем контру громил!

– А-а, контра! Пор-рублю, задушу, зар-режу за власть Советов!

Преданность советской власти и угрозы Лёди делают свое.

– Хлопцы, посадите этого психа! Нехай его в Москве подлечат… – Комендант оглядывается на дюймовочку: – А може, его треба связать?

Девушка хлопает по чемоданчику:

– Обязательно, веревка у меня с собой.

Поезд постукивает на стыках. Дым паровоза стелется вдоль состава.

В набитом прокуренном вагоне яблоку негде упасть. Лёдя и дюймовочка стиснуты со всех сторон, над ними кто-то висит, да и они, кажется, сидят у кого-то на голове. Но все равно они счастливы, потому что – едут.

Лёдя улыбается дюймовочке:

– А вы говорили – балерина… Да вы настоящая драматическая актриса! – Он пищит девичьим голоском: – Умоляю, товарищ комендант, буквально два слова!

– Нет, это вы актер – как вы натурально глаза закатывали, как орали! – Она, наоборот, пародирует мужской голос: – Пор-рублю! Зар-режу!

Лёдя протягивает ей ладонь дощечкой:

– Леонид!

Она пожимает его руку:

– Ольга!

– Ну какая же вы Ольга, вы – маленькая Олечка.

– Ой, меня так все и зовут! А знаете, я сначала не поверила, что вы артист.

– А кто же я, вы подумали?

– Я подумала, вы – бандит.

– Почему?

– Ну… вы как-то так… на меня налетели: «Сахар есть? Мыло есть?»

Они звонко, весело, молодо смеются. А тетка, обложенная по бокам мешками, ставит им общий диагноз:

– Психи ненормальные!

В Москву на Киевский вокзал поезд прибывает утром. Над выходом вокзала пронзительный ноябрьский ветер надувает парусом кумачовый лозунг:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!

На привокзальной площади Лёдя и Олечка несколько шалеют в коловороте пассажиров с чемоданами и носильщиков с багажом, встречающих и провожающих, милиционеров и беспризорников.

– Вы теперь куда? – спрашивает Лёдя.

– У меня тетя на Стромынке. А вам есть где ночевать?

– Меня театр пригласил, – небрежно сообщает Лёдя. – Гостиницу заказал.

– Завидую вам… Нет-нет, по-доброму, очень по-доброму! Спасибо вам за все!

– И вам – за компанию. Может, когда и увидимся…

– Обязательно увидимся, мы же в одном городе.

Лёдя озирается с улыбкой:

– Да-а, небольшой такой городок!

– Ну, я побегу, здесь трамвай ходит…

Какой может быть трамвай?

Лёдя широким жестом подзывает извозчика, помогает Олечке усесться, дает извозчику деньги: – Отвезешь барышню, как хрустальную рюмку!

– Не сумлевайтесь, барин, – по старинке отвечает извозчик.

– Леонид, а как же вы? – беспокоится Олечка.

– А мне в другую сторону. – Лёдя подзывает другого извозчика.

Тот подъезжает, Лёдя вспрыгивает на подножку и машет рукой Олечке. Она машет в ответ, и ее повозка трогает с места. Лёдя ждет, пока она скроется за углом. Извозчик торопит его:

– Так куда ехать?

– Уже приехали!

Лёдя спрыгивает с подножки. И спокойно удаляется под гневным взором извозчика, бормочущего ему вслед не самые приятные слова.

Московский театр той поры мало чем отличался от одесского: здесь было так же мало зрителей, и это в основном были пожилые дамы, и стоял такой же холод, и все сидели одетые, и по одежде можно было заключить, что люди собрались в большинстве своем интеллигентные, из «бывших».

А костюм Лёди неизменно одесский – полосатые пиджак и брючки, плюс канотье и тросточка. И Лёдя с одесским азартом исполняет одесские же куплеты. Оживляют его номер две приплясывающие кафешантанные девицы – черненькая и беленькая.

Лёдя пляшет и поет:

 
Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,
В восемь часов вечера разнеслася весть:
У старушки-бабушки, бабушки-старушки
Четверо налетчиков отобрали честь.
 

Зрители, мягко говоря, без энтузиазма воспринимают его выступление. Лёдя это ощущает и пытается добавить жару подтанцовкой.

 
Оц-тоц, первертоц, бабушка здорова,
Оц-тоц, первертоц, кушает компот,
Оц-тоц, первертоц, и мечтает снова,
Оц-тоц, первертоц, пережить налет!
 

Девицы вокруг Лёди выделывая довольно откровенные па, но зрители уже начинают потихоньку покидать зал…

За кулисами директор театра вручает Лёде деньги. Тот удивленно их пересчитывает:

– Это вдвое меньше, чем договаривались!

– И те я из своего кармана доплачиваю, – ворчит директор театра.

– А завтра…

– Завтра можете вообще не приходить!

Лёдя печально снимает канотье и раскланивается:

– До свиданья!

– Нет уж, прощайте!

Лёдя предпринимает последнюю попытку:

– А может, посоветуете, где бы мне еще показаться…

– Нигде! У московской публики не пройдут ваши одесские штучки!

Директор удаляется, а к Лёде подходят озябшие танцовщицы, накинувшие худенькие пальтишки поверх кабареточных нарядов. Черненькая бойко спрашивает:

– Ну что, рассчитаемся?

Лёдя, сохраняя хорошую мину при плохой игре, протягивает танцовщицам все только что полученные деньги. Черненькая возмущена:

– Э, э, тут меньше, чем обещались!

– Но вы же видели этот сбор…

– А чего вы ожидали со своими куплетиками? – усмехается беленькая. – Это же Москва! Здесь Большой театр, Малый, Художественный…

– Ну, вы-то, кажется, танцуете не в Художественном театре…

– Что?! – закипает черненькая. – Теперь он еще хочет свалить все на нас! Что за мансы?

Лёдя удивленно смотрит на танцовщицу. А она продолжает со все нарастающим одесским акцентом:

– Да-да, землячок! Я эту Дерибасовскую угол Ришельевской десять лет топтала! И я рванула в Москву за чистым искусством, а здесь какой-то жлоб с Молдаванки мне рассказывает, как танцевать!

Беленькая испуганно перебивает бушующую подругу:

– Мы же не виноваты, вы нас позвали, цену назначили… А нам за квартиру платить… Не сердитесь…

– О чем речь? – улыбается Лёдя. – Одесситы ж всегда договорятся. Но клянусь, у меня осталось только на билет – обратно до Одессы.

Черненькая мгновенно меняет свое настроение:

Шо-шо? Обратно до Одессы? Так ты жлоб или ты талант? Не сдавайся! Над репертуарчиком поработай… Хочешь, помогу?

Она подмигивает Лёде. Он невесело улыбается в ответ.

И опять Лёдя в своем экстравагантном наряде, «снятом с лично убитого им офицера Антанты», бредет по вечерней холодной Москве.

В переулке горит костер, на котором кипит чан с асфальтом. Возле него греются беспризорники. Лёдя подходит и тоже греет озябшие руки. Рябой беспризорник оглядывает Лёдю.

– Замерз, дядя? Клифтик у тебя не по погоде!

– Там, где я живу, не так холодно.

– Тю! Все в теплые края бегут, а ты из теплых – сюда?

Лёдя грустно усмехается:

– Да я уже и обратно. Поезд утром. Приехал и крупно заработал – на обратный билет.

– Это где же такие барыши?

– В театре.

– Так ты артист? А что умеешь?

Лёдя чуть задумывается:

– Карты есть?

– Стиры? А то!

Рябой достает из-за пазухи засаленную колоду. Лёдя мастерски демонстрирует карточные фокусы. Беспризорная публика в восторге. Рябой главарь решает:

– Классный ты, дядя! С нами ночуешь, а то на вокзале – ворья немерено!

Пацаны приводят гостя в полуразрушенный дом. Рябой указывает на кучу соломы, прикрытую тряпьем:

– Вот туточки, дядя, и падай – наша спальня.

Лёдя кладет на солому свой вещмешок. Рябой кивает на куски хлеба и сахара, разложенные на газетах:

– А это – столовая. Закусывай, дядя!

Пацаны накидываются на еду, а Лёдя отказывается: устал, даже есть неохота.

– Ну, тогда дрыхни! – Рябой опять любезно указывает на солому.

Лёдя с облегчением падает на импровизированное ложе. Но уснуть не может, ворочается с бока на бок.

Пацаны уже покончили с небогатым ужином и тоже залегли. Один – самый маленький – тоскливо и фальшиво заводит песню:

 
Разлука ты, разлука,
Чужая сторона,
Никто нас не полюбит,
Лишь мать сыра земля…
 

Лёдя не выдерживает, вскакивает.

– Да нет, не так!

И запевает ту же песню, но как надо – музыкально точно и душераздирающе грустно:

 
Все пташки-кенарейки
Так жалобно поют,
А бедного мальчонку
На кладбище везут!
 

Рябой дает маленькому легкий подзатыльник:

– Понял, Шпрота, как надо?

– Да, именно так, – подтверждает Лёдя. – Чем жалостнее споешь – тем больше подадут.

– Чего-о?! – крайне оскорбляется Шпрота. – Я не побирушник! Я – карманник!

Ну извини, извини, не хотел обидеть…

Лёдя улыбается и как-то мгновенно засыпает, продолжая улыбаться во сне.

И снится ему родная Одесса. Семья Вайсбейнов провожает Лёдю в Москву. Папа, мама, Лена, Дита, сам Лёдя – все присаживаются на дорожку. А посидев, поднимаются, начинают прощаться. Папа горячо расцеловывает Лёдю, мама подает узелок с дорожной снедью, Лена утирает слезу, нежно смотрит на мужа. Лёдя обнимает ее и никак не хочет отпускать, но вокруг них приплясывает от нетерпения Дита, показывая Лёде коробочку от монпансье с нарисованным на крышке храмом Василия Блаженного. Лёдя отвлекается от Лены, целует Диту, гладит по головке, подхватывает свой вещмешок, открывает дверь квартиры, а за ней – Красная площадь с храмом Василия Блаженного, совсем как на коробочке Диты. Все родственники радостно ахают и аплодируют. А Лёдя решительно шагает за порог, в Москву… и просыпается.

Он смотрит на висящий над головой кусок штукатурки, с трудом вспоминая, где он находится. Лёдя улыбается своему сну, осматривается, видит кусок хлеба на газете, украшенной надписью углем: «Это завтрак, дядя».

А беспризорников уже нет. И вещмешка Лёди нет тоже. Тут, наконец, улыбка его исчезает, он шарит по своим карманам и восклицает с огорчением, но не без восхищения:

– Ну, Шпрота! Ну мастер!

Лёдя выбегает на улицу. Мимо подворотни идет баба с ведром воды.

– Гражданочка! Вы не знаете, где детишки, что здесь живут?

– Какие, к лешему, детишки? Никто здесь не живет!

– Ну как же, только что ночевали…

– Не знаю… Нынче время такое – где темь застанет, там и ночуют.

Лёдя подбегает к асфальтовому чану, у которого трудятся двое чумазых рабочих.

– А где беспризорники, что тут вчера грелись?

– Откуда нам знать, – отвечает один. – Мы их гоняем, чтоб не ошпарились…

– Обчистили? – догадывается второй. – А ты рот не разевай, тут не деревня – Москва!

Продрогший Лёдя набредает на дворника, расчищающего от снега дорожку к дому.

– Не скажете, где можно на работу устроиться?

– Размечтался! – ухмыляется дворник.

– Да мне только на билет домой заработать…

– Ага, а потом паек рабочий, потом ордер на комнату…

Лёдя не выдерживает, взрывается:

– Да что ж вы в Москве за люди такие!

– Обыкновенные люди – советские! – гордо отвечает дворник.

На площади стоит толпа перед сколоченной из досок эстрадой, декорированной в стиле конструктивизма. Над эстрадой алое полотнище с надписью – «ТЕРЕВСАТ».

Лёдя протискивается к подмосткам. Артисты на деревянной сцене – молодые, спортивные – выстраиваются в пирамиды и мелодекламируют:

 
Вниманье! Программы новая часть —
Живая, горячая, бурная.
Глазам и ушам открываем сейчас
Ораторию физкультурную.
Пусть услышав, увидев, каждый поймет:
Физкультура для нас важнейшее дело,
Каждым мускулом властно ее зовет,
Каждой мышцею требует наше тело.
 

Лёде явно по душе это задорное динамичное действо, он даже чуть приплясывает в его веселом ритме. А на эстраде, несмотря на холодрыгу, бодро шагает физкультурный парад.

 
Эй, в ногу! Раз, два, три!
Много ли нас, посмотри!
Миллионы к нам стали в ряды,
Как из стали каленой, тверды.
Воздух в комнате душен, сперт,
Значит, конечно же, нужен спорт!
 

У эстрады невысокий человек с веселыми глазами дает какие-то указания артистам. Лёдя пробирается к нему:

– Здравствуйте! Вы режиссер этого замечательного действа?

– Спасибо за доброе слово, да, я.

– А что это – ТЕРЕВСАТ?

– Театр Революционной Сатиры.

– Вам нужны актеры?

Режиссер оценивает Лёдю быстрым острым взглядом:

– Нет, мне не нужны актеры. Но мне нужно… – Режиссер вдруг на глазах горбится, сморщивается, превращается в старичка и говорит скрипучим голосом: – Мне нужно знать, профессор, почему у вас в клинике терапевтическое отделение перевели на первый этаж?

Лёдя на миг обалдевает, но, заметив смешливые огоньки в глазах режиссера, тут же и сам преображается в старичка, но с голосом не скрипучим, а визгливым:

– А потому, коллега, что мы отделение кардиологии перевели на четвертый этаж.

– Помилуйте, а куда же вы дели сердечников? – пугается режиссер.

– А мы их отпустили на все четыре стороны! – сообщает Лёдя.

Режиссер радостно кивает и готов уже закончить игру. Но теперь Лёдя перехватывает инициативу и говорит уже не старческим, а занудным ученым тоном:

– Объясните, товарищ Синусов, сечение вашего маховика соответствует диаметру квадратного корня?

– Ну что вы! – мгновенно подстраивается под этот бред режиссер. – Мой маховик соответствует косинусу, так как он поставлен на параллелограмм!

– А скажите…

Режиссер хлопает Ледю по плечу:

– Все-все-все, молодой человек! Я вижу, вам палец в рот не клади!

Лёдя страшно радуется:

– Значит, вам нужны актеры?

– Нет, я же сказал, мне не нужны актеры.

Лёдя уныло скисает.

– Мне не нужны актеры, – продолжает режиссер, – но мне нужен актер! И, похоже, я его нашел! – Он протягивает Лёде руку: – Давид Гутман!

Лёдя отвечает рукопожатием:

– Леонид Утесов! Я из Одессы.

– Что такое Утесов, я не знаю, но Одесса меня устраивает.

Лёдя тут же проявляет одесскую хватку:

– А жить у вас есть где?

– У меня – есть, – усмехается Гутман.

– А у меня?

– А у вас – будет у меня.

В небольшой комнате Гутмана хозяин спит с женой на кровати. А Лёдя устроился на кушетке в ногах у супругов.

Из репродуктора слышатся утренние позывные. Хозяева не реагируют, а Лёдя просыпается, тихонько встает, подходит к окну. Перед ним раскинулась снежная Москва. Лёдя улыбается.

Новое пролетарское искусство совершенно не походило ни на что виденное до сих пор. Все было очень масштабно, очень ярко, митингово-лозунгово; у положительных героев – открытые лица, кожаные куртки и красные косынки, у отрицательных – толстые животы, фраки и цилиндры.

Зал «ТЕРЕВСАТа» тоже заполнен молодыми героями нового времени – в кожанках, кепках, кумачовых косынках, а в глазах – энтузиазм и радость жизни.

На сцене Лёдя – в рабочем комбинезоне, шапочке с надписью «Новости» и с газетой в руке – исполняет свой знаменитый номер «Газетчик». Номер в общем-то прост, но покоряет своей злободневностью. Каждое утро Лёдя берет десяток газет, вычитывает животрепещущие новости дня, излагает их в куплетной форме и, как бы читая прямо на сцене свежую газету, знакомит с новостями зрителей. В общем, как говорится, «утром – в газете, вечером – в куплете».

Сначала Лёдя представляется коротенькой преамбулой:

 
Газетчик без сомнения, труля-ля, траля-ля,
Рассадник просвещения, труля-ля, траля-ля,
Редактор и наборщик лишь составляют номера,
А я газету ношу по свету —
Газетчик я!
 

А далее идут куплеты, каждый раз новые. Причем Лёде их даже учить не надо. Он просто вклеивает новые стихи в сегодняшнюю газету и поет:

 
Вот интересная весьма газета,
В ней вы найдете много новостей.
Сам я нашел здесь тему для куплета
И спеть здесь хочу его вам поскорей.
Ах-ах-ах, чудная газета!
Ах-ах-ах, ты ее прочтешь!
Ах-ах-ах, что творится в свете,
Ах-ах-ах, сразу ты поймешь!
Вот сообщение с телеграфной ленты:
Ночью задержаны три мешочника.
Ехали с фруктами прямо из Ташкента,
А вместо рынка заехали в ЧеКа.
Ах-ах-ах, взяли фрукты эти,
Ах-ах-ах, прямо в Наркомпрос.
Ах-ах-ах, пусть рабочих дети,
Ах-ах-ах, кушают компот!
 

В доме Гутманов – завтрак. Давид и Лёдя наспех заглатывают яичницу, а жена Гутмана наливает им морковный чай.

– Лёдя, – приказывает Гутман, – ты давай на репетицию, а мне еще надо в Управление театрами.

– Я только на телеграф забегу, Леночке перевод отправлю.

– Когда же вы их привезете? – спрашивает жена Гутмана. – Уже засохли небось от одиночества!

– Конечно, скоро я их заберу. Просто Лена не хочет ребенка зимой в Москву везти. Диточке пока лучше у моря…

Гутман встает, Лёдя – за ним.

– Ну, спасибо, мы побежали!

Жена спрашивает:

– На когда ужин готовить?

– Не надо готовить, ужинаем в гостях, – сообщает Давид.

– Это у кого? – интересуется Лёдя.

– Раевские, биологи, очень душевные люди.

– Да уж, – улыбается жена. – До Нового года еще полмесяца, а у них уже елка стоит.

– Короче, Лёдя, – подводит итог Гутман, – готовьте парадный пиджак!

– А он у меня один. Он же – парадный

Вдруг у Гутмана в глазах загораются знакомые веселые чертики.

– Минуточку… Пиджак у меня один, но – парадный?

– Именно так, – подхватывает Лёдя. – Пиджак у меня парадный, но – один!

И начинается их привычная игра: оба произносят эти фразы на разные лады – с гордостью, с огорчением, с удивлением, с отчаянием…

– Все, хватит! – вскидывает руки Гутман.

– Сдаетесь? – радуется Лёдя.

– Нет, но в Управлении ждать не будут. Вечером продолжим!

Вечером Гутманов и Лёдю – все в том же сером френче и желтых крагах – встречают хозяева дома, милые интеллигенты из тех любителей искусства, что всегда готовы поделиться с голодными художниками последней селедкой.

– Проходите, раздевайтесь, пожалуйста! – приглашает хозяйка.

– Запаздываете, – укоряет хозяин, – все уж собрались!

Судя по голосам, доносящимся из комнаты, веселье в разгаре.

– Идите, пожалуйста, к гостям, – говорит Гутман, – не беспокойтесь, мы же свои…

Хозяева уходят в комнату. Гутман помогает жене снять шубу и заглядывает в щелочку двери.

– О, Луначарский уже всех учит и воспитывает…

– Кто это – Луначарский? – интересуется Лёдя.

– Ничего себе вопрос труженика искусства! Луначарский – нарком просвещения.

– Он?! – изумляется Лёдя. – Конечно, знаю! Но я не предполагал, что он… и тут…

– А тут еще и Всеволод Мейерхольд, – продолжает глядеть в щелку Гутман.

– И Мейерхольда, конечно, знаю! Говорят, его театр ни на что не похож…

В глазах у Гутмана снова пляшут веселые чертики:

– Лёдя, ты будешь режиссером из Лондона! Сева – англоман и помешан на английском театре!

– Но я не знаю английского языка…

– Зато у тебя практически английский френч!

Лёдя пытается еще что-то возразить, но Гутман подхватывает под руки его и жену и входит в комнату, где стоит наряженная елка. Гости здороваются. В ответ – гул приветствий. Гутман объявляет, что у него сюрприз: приехал к нему из Англии режиссер Лайонел Уотс, и он его сразу – сюда в гости.

Гутман подталкивает Лёдю, и тому не остается ничего иного, как поздороваться. Лёдя с трудом выдавливает что-то вроде «гуд морнинг». Среди гостей – некоторое замешательство. Гутман выкручивается, объясняя, что Лайонел Уотс только что прибыл из Лондона и еще путается во времени, а хотел он сказать «гуд ивнинг», конечно, «ивнинг».

Луначарский выдает Лёде длинную приветственную фразу на английском. Лёдя церемонно кланяется. Гутман быстренько изолирует его от Луначарского, усаживая рядом с Мейерхольдом. И великий экспериментатор театра начинает без церемоний:

– У меня давно зреет идея сотрудничества с английским театром. Как вы относитесь к этой мысли?

Лёдя светски кивает, изображая непонимание.

– Ну, как бы это сказать, – пытается объяснить Мейерхольд. – Ну, сотрудничество, дружба… Фрэндшип!

– О, фрэндшип! – оживляется Лёдя. – Йес!

– Йес, йес! – радуется Мейрехольд. – Так вот, я предлагаю…

Но тут, по счастью, вмешивается Луначарский:

– Всеволод Эмильевич, позвольте все-таки мне закончить свою мысль!

Он с жаром излагает начатую ранее теорию, что греки, когда строили гигантские театры на десятки тысяч зрителей, использовали искусство как воспитательный элемент, и посещение было бесплатным для всех, а вот некоторые наши театральные деятели боятся, что если публика станет платить за спектакли, то она потребует: «Дай-ка ты мне легкомысленную оперетку!»

Экзальтированные хозяева аплодируют. А Гутман возражает:

– Но мы пытаемся все совмещать. Иначе на что прикажете строить эти социально-политические театры и платить зарплаты за формальные изыски?

Мейерхольд не выдерживает и требует, чтобы Луначарский перевел англичанину, что у него есть замечательная идея англо-советской постановки Шекспира. Луначарский излагает Лёде предложение Мейерхольда по-английски. Лёдя слушает с глубокомысленным видом, ловит восхищенный взгляд Гутмана и опять роняет короткое:

– Йес.

– Йес! – радуется Мейерхольд. – Я сразу почуял единомышленника! А спросите, какие выразительные средства он предпочитает – традиционные или авангардные?

Луначарский формулирует вопрос по-английски, Лёдя в ужасе соображает, как же ему отвечать… Но тут спасительно распахивается дверь, и появляется поэт Владимир Маяковский – с внушительным свертком под мышкой и двумя миловидными барышнями по обе стороны. Начинается шумный обмен приветствиями.

Гутман шепчет Лёде:

– Ну, хоть Маяковского-то вы узнаете?

– Конечно! – восторженно подтверждает Лёдя.