Текст книги "Истории для кино"

Провинциальная театральная жизнь начала века. Комедии и трагедии, драмы и водевили… Все страсти в них изображались крайне преувеличенно. Если слезы, то в три ручья, если смех, то до колик. И зрители откликались такими же бесхитростными, порой до примитива, но очень искренними эмоциями.

Лёдя впервые едет на гастроли – в поезде с театром «Буфф». Он уже ощущает себя своим в компании, собравшейся в купе. Ну, не совсем, конечно, на одной ноге с бывалыми актерами, но все же довольно свободно поддерживает разговор, удачно отвечает на их театральные байки своими одесскими анекдотами, а когда Скавронский протягивает ему бокал вина, Лёдя бокал принимает.

На это немедленно реагирует волоокая вамп Арендс:

– Что я вижу? Вы, наконец, решили стать испорченным мальчиком?

– Ваше общество пьянит сильнее, чем вино! – выпаливает Лёдя.

– Ого! – смеется актриса – Вы еще и выбиваетесь в донжуаны? Дамам следует вас опасаться!

Нет, все-таки светская львица, от одного взгляда которой Лёдя то бледнеет, то краснеет, а в общем – любовно млеет, ему пока что не по зубам. Он смущается и, не умея еще фехтовать репликами в подобных беседах, принимает традиционное спасительное решение – выпивает бокал до дна.

А вниманием компании завладевает лохматый мужчина:

– У нас поставили Белохолмского. Одно представление, второе, пятое… Автор прибегает в дирекцию и кричит: «Вы что, нарочно мою пьесу в репертуар ставите, когда публики нет?»

Слушатели смеются. А лохматый продолжает:

– А как-то Костя с Володей поссорились. Костя говорит: «Как ты смеешь всем говорить, что я – бездарь!» А Володя ему: «Ну, извини, я не знал, что это – твоя профессиональная тайна!»

Все опять смеются. Арендс, подсаживается поближе к Лёде. Он спрашивает у нее шепотом:

– А кто эти… Костя и Володя?

– Станиславский и Немирович-Данченко, – шепчет она в ответ.

Лёдя изумленно косится на лохматого:

– А кто же он? Тоже режиссер?

– Берите выше! Это Коля Литвинов, по прозвищу Пушок. Про Станиславского он, конечно, привирает, но Пушок – тоже важный человек. Суфлер!

– Суфле-ер, – пренебрежительно тянет Лёдя.

– Наивный юноша, от суфлера очень многое зависит. Каждые два дня – новая пьеса, выучить роль наизусть – никакой возможности. А суфлер подскажет… или нет. Так что постарайтесь ему понравиться.

– Я бы предпочел понравиться вам! – восклицает Лёдя.

Арендс смеется своим волнующим хрипловатым смехом. В купе заглядывает сморщенный старичок:

Коллеги! Нельзя ли потише? Некоторые люди в это время уже отдыхают!

Изложив свое требование скрипучим голосом, старичок удаляется.

Арендс предупреждает очередной вопрос Лёди:

– Это наш куафер.

– А кем работает… Куафер?

– Куафер – не фамилия, а как раз работа. – Арендс безо всякого стеснения треплет вихры Лёди. – Вот когда он завьет вам волосы так, что до старости не распрямите, тогда и поймете, кто такой куафер!

Шпиглер отбирает у Скавронского бутылку:

– Вам хватит!

– Да что вы, я – как стекло!

– Причем очень хрупкое. Если вы на гастролях разобьетесь…

– Исключено! Я же кремень!

– Стекло… Кремень… Да будьте вы просто человеком! – устало вздыхает Шпиглер.

Потом в отдельном купе происходит то, что рано или поздно должно было произойти. Лёдя барахтается в шелковом и кружевном ворохе платья Арендс. Она смеется хрипло и призывно:

– Мальчик… Милый мой мальчик… Погоди, я сама, сама расстегну… Ой, осторожно, порвешь… Ну, иди же, иди сюда скорее…

Лёдя падает в объятия умелой искусительницы.

Не слишком большой, но и не малый, а главное – любимый театральными гастролерами город Кременчуг. Довольно много каменных домов, но по преимуществу деревянные, огороженные потемневшими заборами.

На одном заборе висит афиша:

 
Сегодня будет представлена
пьеса «Отелло» Вильяма Шекспира —
любимца кременчугской публики!
 

Под афишей свинья сосредоточенно чешет бока о забор.

На сцену под аплодисменты выходят в финальном поклоне Скавронский – Отелло, Арендс – Дездемона, Ирский – Яго. А Лёдя в костюме шута стоит во втором ряду, где топчутся Кормилица, Эмилия и другие второстепенные персонажи бессмертной трагедии.

– Автора! Автора! – скандирует публика.

Артисты поклонились и ушли, а публика все требует:

– Ав-то-ра! Ав-то-ра!

Появляется Шпиглер и сообщает:

– Почтенная публика! Автор не может выйти, потому как он уже умер.

Наивная публика – та самая, любимцем которой, по утверждению афиши, является Шекспир, при известии о его кончине сочувственно затихает. Одна дама даже утирает глаза платочком.

За кулисами Шпиглер объявляет:

– Господа артисты! Завтра – водевиль «Игрушечка». Граф Шантерель – Ирский, граф Лоремуа – Утесов. Роли возьмете у Пушка.

Арендс, проходя мимо Лёди, волнующе шепчет:

– Жду вас после ужина…

– Да-да, конечно! Жанна, а кто этот граф Лоремуа?

– Обыкновенный рамоли.

– Рамоли?..

– Ну, противный старикашка, лет под восемьдесят…

– Восемьдесят?! – ужасается Лёдя.

Да, но он очень любит хорошеньких молоденьких девушек, – Арендс взмахивает газовым шарфиком Дездемоны перед носом Лёди, – и совершенно равнодушен к хорошеньким молоденьким мальчикам!

Она удаляется, оставляя юношу в полном недоумении.

Весь день Лёдя проводит в муках: как ему, мальчишке, играть восьмидесятилетнего старика? Он усиленно горбится, ходит шаркающими мелкими шажками, прихрамывает, пытается бормотать невнятным старческим голосом, потом решает, что граф подслеповат, и принимается ходить по комнате, натыкаясь на предметы.

Так ничего и не придумав и придя от этого в отчаяние, Лёдя вечером перед спектаклем надевает фрак с черной бабочкой и усаживается в гримерной, безнадежно глядя на себя в зеркало. Потом сжимает лицо, чтобы оно покрылось морщинами, но, разумеется, как только он убирает руки, лицо снова разглаживается.

Входит старичок-куафер и подает Лёде парик-лысину. Лёдя вертит его, не зная, что с ним делать. Куафер отбирает парик и умело водружает его на голову Лёди.

– Спасибо! – облегченно благодарит юноша.

– Учитесь обходиться сами, – скрипит куафер. – Мое дело – только приготовить парик. И смените бабочку!

– Зачем?

– Бабочка отличает графа от лакея. У лакея она – черная, у графа – белая.

– Спасибо! – еще горячее благодарит Лёдя.

А куафер неожиданно улыбается, и голос его теряет скрипучесть:

– Не волнуйтесь. У каждого бывает первая роль.

Он уходит, а в гримерную вбегает тоже молодой, но более опытный актер Ирский, играющий второго графа.

– Ты чего не гримируешься? До начала – полчаса!

– Сейчас, сейчас, – бормочет Лёдя.

Ирский принимается за грим. Лёдя не в силах признаться, что не умеет этого делать, и находит спасительный выход – просто повторяет все то, что делает партнер.

Ирский рисует морщину на лбу. Лёдя рисует такую же.

Ирский наводит чахоточный румянец на щеки. Лёдя поступает так же.

Ирский приклеивает кудрявые бачки. Лёдя делает то же самое.

А потом на сцене появляются внешне абсолютно одинаковые, как близнецы, два графа – два старичка на полусогнутых дрожащих ногах.

Публика в зале смеется уже только от одного этого сходства.

Пушок в суфлерской будке хихикает и показывает артистам большой палец.

И Арендс – в роли горничной – с трудом удерживает смех, пряча лицо в бутафорском букете, который она несет к столику с вазой.

– Ах, какой милый розанчик! – блеет Лёдя, граф Лоремуаль

– Это не розанчик, ваше сиятельство, это, изволите видеть, ромашки! – кокетничает Арендс.

– О да, ромашки, какие ромашечки! – Лёдя наводит лорнет на вырез платья Арендс, тоже украшенный цветочками.

– Ваше сиятельство, вы меня смущаете! – хихикает горничная.

– Это вы меня смущаете, моя милая! – напирает на нее граф.

– Что вы пристаете к моей горничной? – вмешивается второй граф, Ирский. – В вашем возрасте такие волнения вредны для здоровья!

– Какой возраст? – возмущается Лёдя. – Я моложе вас!

– Ах, на целых три часа! – насмешничает Ирский.

– Да, но за это время до вашего рождения я успел соблазнить мою кормилицу! – победно завершает Лёдя.

Благодарная публика хохочет.

А назавтра Лёдя носится по театру, размахивая местной газетой.

– Читали? – налетает он на Скавронского. – Вот: «Недурно играли Ирский и Утесов». Читали?

– Это успех, – снисходительно похлопывает его по плечу Скавронский.

Счастливый Лёдя бежит дальше. И тычет всем под нос газету.

В гримерной – куаферу:

– Вот, вот: «Недурно играли Ирский и Утесов»…

В суфлерской будке – Пушку:

– Недурно! Понимаете: не-дур-но!

Последний вариант Лёдя уже выпевает, как песню, в номере Арендс.

– Неду-урно-о игра-али И-ирски-ий и Уте-е-есов!

– Мальчик мой, ты так возбужден…

– Но это же первая в моей жизни рецензия! Первая!

– Да, нужно это отметить…

Обольстительная дама обвивает руками шею Лёди. Газета с первой рецензией падает на пол из его слабеющих рук.

Раз в неделю Шпиглер раздает жалование артистам. Вручает конверт и Лёде.

Лёдя отходит в сторонку, заглядывает в конверт, но жалование из его рук нагло выхватывает Пушок. Суфлер оценивает сумму и заявляет, что новоявленному премьеру совершенно необходимо отметить свою первую сценическую викторию.

Лёдя растерян, не зная, как отказать и без того вечно пьяному Пушку. Но скользнувшая к ним Арендс, как ни странно, поддерживает суфлера, убеждая Лёдю, что первый успех следует обмыть непременно. Лёдя предполагает, что они хотя бы сделают это втроем, но Арендс ссылается на разыгравшуюся у нее мигрень. И уже потом, наедине, напоминает Лёде то, что уже объясняла ранее: нельзя ссориться с Пушком, потому что от суфлера зависит очень и очень многое в спектакле. Так что надо потерпеть, милый Лёдя, надо потерпеть.

И Лёдя терпеливо выслушивает в ресторане, как уже изрядно захмелевший Пушок третий час травит свои байки.

– Иду я по Кузнецкому с Колькой, встречаю Пашку и Мамонта. Желаешь, говорят, с нами выпить? Только свернули на Дмитровку – на глаза нам Костя. Ты-то, говорит, как раз мне и нужен. И стал меня уговаривать: «Переходи в мой в театр! Ты же талантище!»

– Костя – это Станиславский? – догадывается Лёдя.

– А кто же еще!

– А Пашка и этот… Мамонт?

– Ясное дело: Орленев и Мамонт-Дальский.

– А Колька?

– Надоел ты со своими расспросами! Кто Колька, кто… Ну, считай – император Николай Второй!

Лёдя изумлен. Пушок машет официанту:

– Человек! Еще икры и водки!

Лёдя не без напряжения поглядывает на уже опустошенные графины и блюда. Пушок обнимает его за плечи.

– Ты – талант, какой редко встретишь! Поверь, я ведь всех знаю… Тебя ждет большая сцена! Пора, пора тебе в Москву, в Петербург…

Несмотря на явную алкогольную подоплеку этих комплиментов, Лёдя – как и любой тщеславный актер – принимает их за чистую монету и расцветает:

– Спасибо! Очень тронут вашими словами! Но я, увы, не могу в Москву…

– Что значит – не могу? Трусишь?

– При чем здесь трусишь… Черта оседлости.

– Какая еще к чертям черта!

– Ну, евреи не имеют права жить в больших городах.

– Все-все евреи? – удивляется Пушок.

– Кроме купцов первой гильдии, врачей, адвокатов… И проституток

В мутных глазах Пушка ощущается тяжелое движение мысли.

– Ну, для купца у тебя кишка тонка… Врач, адвокат – тоже… Выходит, тебе остается одно…

– Чего-о? – гневно приподнимается Лёдя.

– Ты что, что! – Пушок стучит себя кулаком по лбу. – Остатком ума тронулся? Я имею в виду, тебе остается одно: крестись – и езжай, куда хочешь!

– Нет.

– Почему? Бог-то один!

– Бог один, но и отец у меня один. Не могу я его предать. Да и врать не хочу – ни ему, ни себе! – Лёдя указывает пальцем в небо, а потом тычет себе в грудь.

Официант приносит заказ – икру и водку. Пушок наполняет рюмки и пьяно всхлипывает:

– Ты дурак! Но – благородный. Уважаю!

Суфлер залпом выпивает и от переизбытка чувств лезет целоваться с Лёдей. Но на полпути вдруг останавливается и вскидывает палец:

– Вспомнил! Ну да, точно! Мы же ставили в Жмеринке «Честь за честь».

Несмотря на опьянение Пушок не просто цитирует, а еще и актерски разыгрывает монолог героини: «Прости меня, бедная моя мамочка! Я зарегистрировалась как проститутка, чтобы поехать учиться в Петербург… Я хочу стать доктором, мое призвание помогать людям… И за эту высокую честь я жертвую своей честью!»

Пушок всхлипывает, роняет голову на стол и тут же издает могучий храп.

Официант подходит к Лёде:

– Я полагаю, счет следует подать вам?

Лёдя со вздохом лезет в карман.

На следующий день в театре дают водевиль «Теща в дом – все вверх дном».

Арендс – в пышных юбках купчихи – произносит реплику:

– Дорогой зятек, какой прекрасный нынче денек!

И выжидающе косится в суфлерскую будку. А там спит еще хмельной после вчерашнего Пушок, свесив голову на грудь. Актеры как могут тянут паузу.

– Да-а, день прекрасный… – говорит зять-Лёдя.

– Редко выдаются такие замечательные деньки… – вторит сосед-Ирский.

В суфлерскую будку врывается Шпиглер, трясет Пушка, тот вскакивает, не понимая, что происходит, и листки с текстом пьесы рассыпаются по полу. Пушок и Шпиглер ползают на четвереньках, сталкиваясь лбами, и собирают пьесу.

На сцене Лёдя пытается как-то двинуть действие дальше:

– А мама-то упала с балкона! – И добавляет безнадежно: – Причем в такой прекрасный денек…

Публика смеется. А на сцене снова тягостная пауза.

Тем временем Пушок, собирая страницы, опять сталкивается лбом со Шпиглером, и вскрикивает:

– Черт, ну, что за дурацкий день сегодня!

Ирский, обрадовавшись поданной суфлером реплике, послушно повторяет за ним:

– Черт, ну что за дурацкий день сегодня!

– Да, совершенно дурацкий! – вторит ему Лёдя.

И опять на сцене пауза.

Шпиглер находит нужную страницу, сует ее Пушку и уходит. А Пушок радостно восклицает:

– Нашел восемьдесят третью страницу – играйте!

– Нашел восемьдесят третью страницу – играйте! – звонко объявляет Ирский.

Арендс и Лёдя смотрят на него, как нас сумасшедшего.

А Пушок, желая смочить пересохшую глотку, хватает стакан, но тот пуст.

– Ни одна сволочь чаю не принесет! – рычит Пушок.

– Ни одна сволочь не принесет чаю! – патетически восклицает Арендс.

Лёдя ломается пополам от еле сдерживаемого от хохота.

Пушок, наконец, приходит в себя и шипит:

– Да не то! Не то! – и читает по тексту: – «Если бы не моя мама, даже имение пошло бы с молотка!»

– Не то что имение, даже моя мама пошла с молотка! – восклицает Ирский.

Пушок выразительно вертит пальцем у виска.

Лёдя тоже послушно крутит пальцем у виска Арендс.

– Да как вы смеете! – не по роли, а от себя возмущается Арендс.

А Пушок в будке машет новой страницей:

– О! Вернемся к прошлому – нашел шестьдесят вторую!

– Вернемся к прошлому, – бормочет Лёдя, косясь на разъяренную Арендс. – Я нашел шестьдесят вторую…

– Кого – шестьдесят вторую? – визжит Арендс.

– Маму?.. – растерянно предполагает Лёдя.

А Пушок отыскал нужную страницу и счастливо сообщает:

– Дорогой зятек, какой нынче прекрасный денек!

– Это я уже говорила! – топает ножкой Арендс.

– Ну, тогда скажите, что денек ужасный! – обижается Пушок и швыряет собранные с таким трудом страницы многострадального текста.

Взбешенный Шпиглер собственноручно опускает занавес.

Но зрители, как ни странно, с энтузиазмом аплодируют всей этой водевильной белиберде.

Всклокоченный и мрачный Пушок поджидает Лёдю у выхода из театра.

– Шпиглер, скотина, уволить грозится! Да ладно, меня Станиславский звал! Пойдем скорей, здоровье поправим…

– Но у меня нет денег.

– Чего? – морщится Пушок.

– Вы же… то есть, мы же вчера… все пропили… то есть проели…

Пушок, покачиваясь на нетвердых ногах, уничижительно смотрит на Лёдю.

Черт знает что! Всякое дерьмо на сцену лезет! Никакого благородства!

И суфлер удаляется, полный ледяного презрения к Лёде.

А из театра выкатывается сердитый Шпиглер:

– Где Скавронский?

– Не знаю… Видел его вчера…

– А со вчера его никто не видел! Болван!

– Скавронский? – уточняет Лёдя.

– Нет, я – старый доверчивый болван! А Скавронский – алкоголик!

– Вроде не похож…

– Откуда вы знаете, похож – не похож!

– У нас на Слободке был сапожник Юсупка – алкоголик, так по нему сразу было видно…

Запомните, юноша: от артиста до сапожника – всего пара лет пьянства! – Шпиглер ослабляет галстук, тяжело дышит. – А на завтра бенефис объявлен – «Разведенная жена». Все билеты раскупили… Что делать?!

Огорченный Шпиглер направляется к входу театра.

Лёдя робко останавливает его:

– А что если… а можно… а я за Скавронского сыграю?

– Ой, не смешите! Как это вы за него сыграете?

Шпиглер опять хочет уйти, но Лёдя, уже вдохновленный своей идеей, удерживает его за руку:

– Пожалуйста! Ну давайте, ну попробуем, я смогу!

Шпиглер смеривает Лёдю долгим взглядом.

– А ну, пойдемте!

Они идут в театр, разговаривая на ходу:

– Вы что, все арии его знаете?

– Знаю!

– И дуэт?

– И дуэт!

– А танцы?

– И танцы! Я же на всех репетициях был…

В костюмерной Арендс примеряет вуалетку. Шпиглер за руку выводит Лёдю пред ее ясны очи.

– Жанна! Этот юноша заверяет, что способен заменить в «Разведенной жене» вашего Скавронского.

– Во-первых, Скавронский не мой, – холодно отрезает Арендс, затем взгляд ее теплеет: – Но во‐вторых, этот юноша действительно на многое способен.

– Большой риск! – восклицает Шпиглер.

– А кто не рискует, тот не пьет шампанского! – Арендс отбрасывает вуалетку и предлагает Леде: – Дуэт из второго акта. На маскараде.

– Муж и жена под масками не узнают друг друга? – уточняет Лёдя.

– Да-да. Готовы?

– Готов!

Арендс и Лёдя, используя подручные средства костюмерной – шарфик, боа, шляпка, поют и танцуют зажигательный дуэт.

 
КАРЕЛ-ЛЁДЯ
Вдруг Домино походкою проворной
Спешит к кому-то в тесноте.
И хоть лицо прикрыто маской черной,
Твердило все о красоте.
Пред кавалером элегантным стала
И на ушко шепнула так:
«Сегодня я в газете прочитала,
Что был расторгнут по суду твой брак».
Тот ей в ответ: «О, да, Амур!»
И взял ее на вальса тур…
Потанцуем, чтоб я мог
Передать их диалог.
 
 
ЯНА-АРЕНДС
Можно! Можно! Можно!
 
 
КАРЕЛ
Так ты танцуешь, словно жена.
Ты вальсируешь, словно жена…
Так ты пикантна, словно жена.
Глазки у маски, как у жены.
Держит головку так, что сноровку
Узнал сразу жены!
 

Блистательный дуэт Арендс и Лёди завершается уже не в костюмерной, а на сцене театра:

 
ЯНА
А после танцев ужин в кабинете,
Сидят вдвоем на канапе.
Готов забыть он с нею все на свете,
Хватив бутылки две фраппе.
Горят глаза, ждет от красотки ласки,
Твердит, должна понять сама,
Что нам с тобой не нужны больше маски,
Я от тебя, как видишь, без ума.
Она ж заботливо в ответе: «О, нет, мой друг!»
И слышит звуки вальса вдруг…
Потанцуем, передам
Все, что говорилось там.
 
 
КАРЕЛ
Охотно! Охотно! Охотно!
 
 
ЯНА
Так ты танцуешь, как мой супруг.
Ты вальсируешь, как мой супруг.
Так элегантен, как мой супруг.
Так ты пикантен, как мой супруг.
Страсти во власти, как мой супруг.
Ты обнимаешь и опьяняешь
Совсем, как мой супруг!
 

Бенефис Лёди решено отметить тем же вечером в ресторане. Коллеги, как только что публика в зале, рукоплещут Лёде и вручают ему цветы, поздравляют его и предрекают большое будущее юному таланту.

Шпиглер подает Лёде сверток в шелковой бумаге с ленточкой в качестве презента от всей труппы на долгую память. Лёдя в радостном нетерпении разворачивает сверток. Там – серебряный портсигар и коробок спичек в серебряной же оправе.

Лёдя смущенно вертит подарок и душевно всех благодарит, хотя при этом замечает, что он не курит. Арендс утешает его, напоминая, что совсем недавно он и не пил. Артисты смеются. Пушок наполняет свой бокал и снисходительно-примирительно предлагает выпить за истинный талант, в мощности которого он, Пушок, оказывается, ни минуты не сомневался. Все выпивают. И Лёдя – до дна. Хотя он и так уже вполне навеселе.

И когда коллеги просят его спеть, он не заставляет себя долго упрашивать, берет свою гитару и выдает душераздирающий романс:

 
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и жалких на вид,
Тихо плететесь вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
Были когда-то и вы рысаками,
И кучеров вы имели лихих.
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых, пара гнедых.
 

Лёдя берет пару страстных аккордов на гитаре и продолжает, влюбленно глядя на Жанну Арендс:

 
Грек из Одессы, еврей из Варшавы
Юный корнет и седой генерал,
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал.
Где ж вы теперь, какой новой богини
Ищете вы в идеалах своих?
Вы, только вы и верны ей поныне,
Пара гнедых, пара гнедых.
 

Красавица Арендс только загадочно посмеивается, не разделяя страстей Лёди и не усматривая никаких аналогий между собой и героиней его песни. А Лёдя, наивный влюбленный Лёдя еще больше распаляется от ее загадочной улыбки.

 
Тихо туманное утро в столице,
Улицей медленно дроги ползут.
В гробе сосновом останки блудницы
Пара гнедых еле-еле везут.
Кто ж провожает ее на кладбище?
Нет у нее ни друзей, ни родных…
Несколько только оборванных нищих
Да пара гнедых, пара гнедых.
 

Лёдя напоследок ударяет по струнам, и в воздухе дрожит, постепенно уплывая, прощальный аккорд. Коллеги аплодируют Лёде. Он польщенно раскланивается, пытаясь поймать взгляд Арендс. Но взгляд ее устремлен в другую сторону – от соседнего столика к театральной компании направляется бравый офицер.

Он отвешивает поклон Арендс и просит почему-то у Шпиглера разрешения пригласить даму на вальс. Лёдя мгновенно петушится и сообщает офицеру, что, во‐первых, это его, Лёдина, дама. На что офицер насмешливо раскланивается и просит у юноши «пардона». Но Лёдя не унимается и сообщает, что, во‐вторых, его дама танцует только с ним.

Но тут уже Арендс величественно поднимается из кресла и в тон Лёде сообщает, что, во‐первых, она – ничья дама, а во‐вторых, она танцует с тем, с кем хочет. Актриса кладет руку на плечо офицера, он приобнимает ее за талию, и они уносятся в ритме вальса.

У обиженного Лёди по-детски дрожит подбородок.

Арендс и офицер танцуют блистательно. Он что-то шепчет ей, она кокетливо смеется.

Лёдя бухает себе в бокал коньяка. Шпиглер придерживает его руку, напоминая свое недавнее предостережение, что от артиста до сапожника – всего лишь… Но Лёдя, не дослушав его, выпивает залпом коньяк. И глаза его лезут на лоб. Причем не только от коньяка, а еще и от того, что он видит, как Арендс под ручку с офицером направляются к выходу.

Всю ночь Лёдя бродит по гостинице, ежеминутно и безответно стучит в номер Арендс, потом снова бродит, проклиная коварную соблазнительницу, выстраивая воспаленным мозгом планы жестокой мести, а затем великодушного прощения.

Остаток ночи он мечется по переулку, с надеждой вглядываясь в каждого входящего в гостиницу и бросаясь навстречу каждому подъехавшему экипажу.

Рассвет застает Лёдю, продрогшего до судорожного стука зубов, сидящим на ступенях гостиницы. Пытаясь согреться, он хлопает себя по груди, по бокам. В кармане что-то звякает. Лёдя достает только что подаренные портсигар и спички, несколько секунд тупо смотрит на них, потом решительно, но неумело закуривает и закашливается.

К гостинице подкатывает открытая пролетка. Лёдя ошеломленно наблюдает, как из пролетки выпрыгивает знакомый офицер, подает руку Арендс, она выпархивает к нему в объятия, но не задерживается в них, а посылает кавалеру воздушный поцелуй и направляется в гостинцу.

Лёдя вскакивает со ступеней преграждает ей путь. Актриса фальшиво играет удивление:

– Мальчик мой, ты не спишь?

Лёдя снова затягивается и мучительно кашляет. Арендс отбирает у него папиросу:

– Не нужно, мальчик, тебе это совсем не идет. Это делается так… – И умело затягивается папиросой сама.

Лёдя с молчаливой болью смотрит на нее. Арендс отбрасывает папиросу, потягивается с ленивой кошачьей грацией:

– Как спать хочется… Спокойной ночи!

– Подожди! Я ждал тебя!

– Зачем?

А ты не знаешь?! Где ты была? Что вы с ним делали?

Лёдя чуть не плачет.

Арендс устало равнодушна:

– Слишком много вопросов…

– Пойдем к тебе!

Лёдя пытается ее обнять, но она отстраняется:

– Не стоит, милый… Еще надо собраться, театр завтра уезжает в Москву…

– Театр – да! Но ты… ты же обещала, что мы вернемся в Одессу! Что будем вместе играть…

Арендс хрипловато смеется:

– Ах, мало ли что обещают в порыве страсти! Ну разве можно сравнить – Одесса и Москва…

– Но ты же знаешь, я не могу ехать в Москву!

– Сочувствую, но…

– Хорошо, я подделаю паспорт!

– Не говори глупостей…

– Я… Я… покрещусь!

– Мальчик, ты явно выпил лишнего.

Арендс поднимается по ступенькам гостиницы. Лёдя плетется за ней.

– Но как же … Как?!

– Я буду вспоминать тебя, – искренне обещает Арендс.

– Но мы же… Мы так близки!

– Не стоит принимать всерьез обычный театральный роман.

– Не говори так! Ты просто шутишь, да? Шутишь?

Лёдя снова пытается обнять Арендс. Она уклоняется. Он хватает ее за платье. Она его отталкивает. Он едва не падает, цепляясь руками за ее шаль. Она вырывается и убегает в гостиницу. Лёдя остается с шалью в руках. Прижимает ее к лицу и бессильно опускается на ступени.

Утром на перроне вокзала одиноко застыл Лёдя.

Артисты машут ему из окон еще стоящего поезда. Ирский и Пушок тащат к вагону нетранспортабельного артиста Скавронского. Тот, заметив Лёдю, хочет что-то сказать, но лишь взмахивает рукой и покорно дает затолкать себя в вагон.

Раздается гудок паровоза. Артисты еще активнее машут Лёде. Он не машет в ответ, он лишь бормочет сквозь стиснутые зубы:

– Ничего! Вы еще про меня услышите! Все вы услышите!

В окне показывается Арендс под ажурной шляпой с большими полями. Она смотрит на Лёдю. Тот отворачивается и шагает прочь. Поезд снова гудит и медленно трогается.

Лёдя уходит по перрону, ссутулившись, засунув руки в карманы пальто, один – против движения поезда…