Текст книги "Истории для кино"

Владимир отпустил Сонку и ухватил Северянина за шелковые лацканы.

– Это ты как смеешь?! Свою музу заводи, а чужих не тронь!

– Но я только читала стихи! – заметалась вокруг поэтов Сонка. – Только стихи…

Владимир оттолкнул Северянина и с болью, раздельно, выкрикнул в лицо любимой:

– Ты! Читала! Не мои! Стихи!

Спрыгнув со сцены, он зашагал к выходу.

Сонка бросилась за ним, отчаянно выкрикивая уже его строки, как будто это могло спасти положение:

 
Значит, это необходимо,
Чтобы каждый вечер
Над крышами
Загоралась хоть одна звезда?!
 

Бурлюк проводил Владимира и Сонку унылым взглядом, покосился на скорбного Северянина и тяжко вздохнул:

– Пропало турне…

А в холле кафе, не замечая никого вокруг, уже исступленно целовались Владимир и Сонка.

И вот – премьера спектакля «Владимир Маяковский» в Театре Комиссаржевской.

В зале собрался цвет творческой интеллигенции: Блок с Любовью Менделеевой, Ахматова с Николаем Гумилевым, Чуковский, Мандельштам, Бальмонт, Мейерхольд, Хлебников…

На галерке теснится взволнованная молодежь.

И много газетчиков и фотографов.

Слабый свет освещает затянутую черным коленкором сцену, разрисованную водосточными трубами, перевернутыми домами, сдобными кренделями, разнообразными бутылками.

Сменяли друг друга персонажи в картонных футуристических костюмах. Лиц нет, вместо них – пугающие маски. Вот Тысячелетний старик, облепленный пухом, разрисованный черными кошками:

 
Я – тысячелетний старик.
И вижу – в тебе на кресте из смеха
распят замученный крик…
 

Но публике не до смеха – происходящее на сцене выглядело жутковато.

Стоящий на коленях Обыкновенный человек взывал к зрителям:

 
Что же, значит, ничто любовь?
Милые! Не лейте кровь!
 

Тревожно гудела одну и ту же ноту водосточная труба.

Выкрикивал Человек с растянутым лицом:

 
Если бы вы так, как я, любили, —
вы бы убили любовь
и растлили б
шершавое потное небо.
 

И, наконец, на сцене появился сам Владимир в желтой блузе:

 
Злобой не мажьте сердец концы!
Вас, детей моих,
буду учить непреклонно и строго.
Все вы, люди, лишь бубенцы
на колпаке у бога!
 

Публика аплодировала, топала ногами, смеялась, свистела…

За кулисами собрались грустный Бурлюк, тихая Сонка и радостный Маяковский.

Он укладывал в огромный бутафорский чемодан разной величины бутафорские слезы и ликовал:

– Как нас освистали! Просвистели до дыр! Я такого грандиозного провала не видывал!

– Я сильно надеюсь, что больше и не увидишь, – вздохнул Давид.

– Додик, ты чего печалишься?

– А ты чему радуешься, Володя? – осторожно поинтересовалась Сонка.

– Тому, что я – гениальнейший поэт! Мои стихи недоступны обывателю! Это же очевидно!

Давид и Сонка переглянулись и, не выдержав, улыбнулись жизнерадостному нахалу.

А Владимир обнял Сонку за плечи, подвел ее к большому зеркалу и залюбовался:

– Красивые мы с тобой, правда?!

Сонка смотрит в зеркало – не на себя, а на сияющего Маяковского.

Турне поэтов по городам и весям Малороссии было многодневным и утомительным. Маяковский, Бурлюк и Каменский катили по степным дорогам и городским улицам, утопающим в пыли и мощенным булыжником, раскисшим от дождя и потрескавшимся от зноя, ухабистым и ровным… Они катили то на телегах, то на извозчиках, а то и на автомобилях.

В большом культурном городе Харькове футуристы гордо шествовали по центральной Сумской улице во всей своей красе: Маяковский – в канареечной блузе, Бурлюк – в полосатом сюртуке, Каменский – в желтом френче. Из нагрудного кармана пиджака Давида торчала деревянная ложка, а у Каменского – пучок редиски.

Толпа запрудила улицу. Кто-то смеялся и тыкал в поэтов пальцем, кто-то восторженно приветствовал, кто-то возмущенно свистел.

Экзальтированная дама плюхнулась на колени перед Маяковским и протянула охапку роз, вызревших и тугих, как ее, обтянутые атласом, груди и живот.

Владимир подхватил даму, смачно поцеловал. Та чуть не лишилась чувств от восторга. А Владимир зашагал дальше, швыряя подаренные дамой розы в толпу.

В рабочем городе Николаеве на сцене театра восседала в потертых плюшевых креслах с высокими спинками наша троица, – лица разрисованы разноцветными диковинными фигурами. Желтую кофту Маяковского дополняла алая феска. В единственном глазу Бурлюка красовался монокль, макушку его венчал цилиндр. А на макушке Каменского был укреплен небольшой пропеллер – как знак его авиаторского прошлого.

Владимир взял со стола обеими руками большой колокол и гулко в него ударил.

Публика в зале присмирела.

– А я вам скажу вот что! Черная критика утверждает, что за раскрашенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и нахальства. Чушь! Футуристы – носители протеста против шаблона, творцы нового искусства и революционеры духа. Нудная поэзия прошлого, как недоваренное мясо, застряла в зубах. А мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки!

Не дожидаясь реакции публики, Владимир Маяковский зааплодировал себе сам.

Зрители, растерянно переглядываясь, один за другим, все громче и дружнее тоже захлопали.

А в славном городе Полтаве наши поэты за кулисами тревожно прислушивались к происходящему в зале.

Похоже, публика была настроена враждебно – слышались шум, громкая болтовня, топот ног, несколько раз даже долетел свист.

Бурлюк и Каменский растерянно переглянулись.

Владимир сделал им успокаивающий жест, коротко бросил:

– Ждите!

И вышел на сцену один. С хлыстом в руке.

Публику это ничуть не испугало, люди шумели, топали ногами.

И вновь раздался пронзительный свист.

Владимир грозно зыркнул и презрительно заявил:

– У вас, открывших для свиста свой рот, видны непрожеванные крики!

Он мастерски, как дрессировщик, раскрутил хлыст над головой и оглушительно щелкнул им о сцену.

– Ну, кто еще хочет мне посвистать?

В зале повисла опасливая тишина.

Владимир вновь раскрутил хлыст, но уже только так – для острастки. Обвел зал победным взглядом и начал читать:

 
Я, златоустейший,
Чье каждое слово
Душу новородит, именинит тело.
Говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
Ценнее всего,
что я сделаю и сделал!
 

В зеленом цветущем городе Екатеринославе футуристы – как обычно пестрые и в сопровождении зевак – подошли к театру.

Но путь им преградил жандарм:

– Господа, который из вас господин Маяковский?

– Маяковский – я! Чем заслужил внимание вашего жандармского величества? – поклонился Маяковский.

Игнорируя его иронию, служитель порядка, четко сообщил:

– На имя губернатора Екатеринослава пришла бумага Охранного отделения. Вы являетесь неблагонадежной персоной. Допускать вас до выступлений в городском театре не дозволено!

Поэты огорченно переглянулись. Зеваки недоуменно загалдели.

– Да-а, дела… – вздохнул Бурлюк.

– Финита наша комедия! – тоже вздохнул Каменский.

– Пуркуа финита? – проявил образованность жандарм. – Вы-то, господа, можете выступать: публика ждет…

– Мы товарища одного не оставим! – перебил его Каменский.

– Да вы, как я погляжу, мушкетеры, – усмехнулся жандарм.

– А вы, как я погляжу, книгочей, – усмехнулся в ответ Бурлюк.

Третьим усмехнулся Каменский.

– В общем, картина Репина «Не ждали»! Ладно, друзья, идемте…

Но молчавший до сих пор Владимир, запротестовал:

– Момент! В бумаге не дозволено меня пускать в городской театр, верно?

– Именно так, – подтвердил жандарм.

– А про городские улицы в бумаге ничего не написано?

– Нет… Но…

Уже не слушая жандарма, Владимир приказал одному из зевак:

– Давай, беги в зал, кричи: по случаю хорошей погоды выступление переносится на улицу!

– Володя, будет скандал! – заволновался Бурлюк.

Но Маяковский уже руководил толпой:

– Эй, хлопцы, вон ту телегу волоките сюда! А вы, барышни, по улицам побегайте, да зовите желающих – выступление бесплатное будет!

– Это что же… – растерялся жандарм. – Это как же понимать?!

А из театра уже валом валил народ.

И из соседних улиц и переулков стекаются люди.

– Прекратить! – кричал жандарм. – Не дозволю! Не допущу!

Он выхватил свисток, но его жалкий свист заглушился радостным шумом все прибывающей публики.

Маяковский взгромоздился на перевернутую телегу и загромыхал:

 
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
Ставлю «nihil»!
Никогда
ничего
не хочу читать.
Книги? Что книги!..
 

Погода в Петербурге стояла отличная. Сонка вприпрыжку спустилась по ступеням Бестужевских курсов и, улыбаясь солнцу, пошла по улице.

– Сонка! Постой! Наконец-то!

Девушку догнал Чуковский и с ходу обрушил лавину упреков:

– Как сквозь землю провалилась! Я чуть с ума не сошел! С квартиры съехала, на курсы почти не ходишь… Хорошо хоть сегодня наудачу отыскал! Где ты? Как ты? Что?

– С квартиры хозяйка выгнала, – безмятежно улыбалась Сонка. – Сказала: шумим мы с Володей…

Лицо Корнея перекосилось, как от оскомины. А Сонка весело продолжила:

– Я переехала в гостиницу. А с курсов за непосещения хотят исключить… Вот!

Сонка опять счастливо заулыбалась – совершенно неясно чему.

А Чуковский вскипел:

– Это все из-за него! – Он взял Сонку под руку. – Ничего, милая, я все исправлю…

Сонка удивленно высвободила руку:

– Да что исправлять? Все так прекрасно, что я сама себе завидую! Это такая любовь!

– Ты просто ничего не знаешь! Вот где он сейчас?

– Володя поехал в турне, – продолжала улыбаться Сонка.

– И очень хорошо! На курсах мы тебя восстановим – у меня есть связи. Да, и вот еще что: мои знакомые сдают комнату, мы сейчас же перевозим твои вещи…

– Нет, – Сонка улыбается смущенно, – теперь уж я совсем не могу никуда от него идти…

– Почему?

Сонка помялась, встала на носочки и что-то шепнула Чуковскому на ухо.

Он замер, потрясенный, потом опять подхватил Сонку под локоть и решительно увлек за собой…

После долгого, неприятного, даже мучительного разговора они сидели на скамейке бульвара. Сонка уже давно не улыбается, глаза ее заплаканы.

– Я не знала ничего…

– Откуда тебе было знать, – Чуковский взял ее ладони в свои.

– Ты – чистое дитя, а он – богемный мужчина. Поклонницы, продажные девки – в турне, да и здесь, после попоек…

– Но откуда вам известно… про это? – всхлипнула Сонка.

– А он интересовался, не знаю ли я врача, который лечит от таких болезней… Скажи, ему известно о ребенке?

Сонка помотала головой и безутешно расплакалась.

Корней погладил ее по спине.

– Ничего, я устрою тебя в хорошую клинику, там все сделают как надо…

– Нет! – Сонка испуганно отстранилась: – Нет, я не хочу!

– Милая, пойми, в таких… случаях… ребенок всегда рождается уродом.

– Всегда? – безнадежно переспросила она.

Чуковский скорбно кивнул.

Украинское турне футуристов заканчивалось в маленькой уютной Виннице.

Последнее выступление оказалось триумфальным. Поэты выходили из театра, раздавая автографы и принимая цветы.

Наконец поток поклонников иссяк, и Бурлюк обнял друзей за плечи:

– Ну, в гостиницу, обмоем триумф!

– Додик, ты же знаешь я не любитель, – отказался Маяковский. – Лучше прогуляюсь…

– А ты как, Вася? – спросил Давид.

– А Вася – обязательно! – заверил Каменский.

И друзья разошлись в разные стороны.

Владимир брел по безлюдной темной улочке, бормоча, по обыкновению, себе под нос стихи:

 
Меня не осудят, меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я – ваш поэт.
 

Навстречу Маяковскому из-за поворота вышел ничем не примечательный молодой человек.

Они повстречались под фонарем, и незнакомец радостно воскликнул:

– Это вы?! Простите великодушно, вы – поэт Маяковский, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – польщенно улыбнулся Владимир: – А вы были на выступлении?

– Да, вот… Довелось, – улыбнулся в ответ незнакомец.

– И что скажете?

– Что скажу?..

Незнакомец как-то смущенно и низко-низко поклонился… схватил с земли камень и ударил Владимира по голове.

Тот вскрикнул, упал, прохрипел:

– За что…

Незнакомец склонил над ним искаженное ненавистью лицо и горячечно забормотал:

– Ты возомнил себя поэтом! А почему – ты? Пусть я не ору на площадях! Пусть меня не носят на руках идиоты! И бабы меня не слюнявят! Но это я – поэт! Я – поэт, а не ты!

Владимир приподнялся, но незнакомец снова и снова ударил его.

Владимир упал пластом, а незнакомец бросил камень и убежал с воплями:

– Я поэт! Не ты – я! Поэт я! Я!

В номере гостиницы, убранной с провинциальным шиком, Каменский сидел за столом с остатками дружеского пиршества.

А Бурлюк стоял у окна и тревожно вглядывался в темноту:

– Где этого гения носит?

– Ну где обычно носит гениев? – философски вопросил Каменский. – Их носит там, где порхают юные прелестные музы! Брось ты, Додик, с ним нянчиться, как с малым ребенком.

– А он и есть ребенок. Только большой, – вздыхает Бурлюк.

Распахнулась дверь, и ввалился пошатывающийся Владимир.

– О! – указал на него Каменский. – Мальчик большой, но на ножках еще не держится…

Он не договорил – Владимир рухнул на пороге, весь в грязи и крови.

Друзья бросились к нему.

Утром Владимир лежал на кровати в белой рубахе, с перебинтованной головой.

Каменский подал ему чашку воды. Владимир взял ее слабой рукой, стал жадно пить, проливая на грудь.

– Слушай, ты уверен, что тебе категорически нельзя вставать? – проворчал Каменский.

– Да я чуть не погиб вчера! – по-детски обиделся Владимир. – Я и сейчас могу еще умереть от заражения крови!

– Да ладно, лежи, что мне – трудно тебе воды подать…

Но Владимир не может успокоиться.

– Видел бы ты этого психа! Глаза белые… И визжит…

– Оборотная сторона славы, – философски изрек Василий.

– Ну где же Додик так долго? – взволнованно смотрит на часы Владимир. – Неужели не достанет…

– Додик достанет все плюс луну с неба! Но ты, по-моему, преувеличиваешь опасность…

– Это ты ее преуменьшаешь! Жизнь страшна, висит на ниточке… О себе не думаешь – про сына подумай!

Василий вдруг рассмеялся. Владимир удивленно глянул на него. А Каменский принялся рассказывать:

– Мой Васенька с нянькой гуляли на бульваре, и какая-то тетка спросила: «Мальчик-мальчик, ты чей сын?» А он ответил: «Я сын Каменского, Бурлюка и Маяковского!» Это в пять-то лет, а?

Вася опять засмеялся, Владимир тоже, наконец, слабо улыбнулся.

В номер вошел Бурлюк.

– Ну что, Додичка, есть?!

Позабыв о своем категорическом постельном режиме, Владимир вскочил и бросился к Бурлюку.

Давид положил на стол два свертка.

– На выбор.

Владимир нетерпеливо развернул их. В одном свертке лежал револьвер, в другом – кастет.

– Додик, ты гений! Беру все!

– Только, если что – не перепутай…

Вася схватил револьвер и направил его на Давида.

– Сударь, я продырявлю вашу тушу!

А Давид схватил кастет.

– Э нет, сударь, лучше я проломлю вашу башку!

Владимир обиженно насупился на веселящихся друзей, но потом не выдержал и сам засмеялся. И вот уже вся троица принялась по-детски дурачиться с недетскими игрушками…

Вернувшись после малороссийского турне в Петербург, Владимир немедля отправился на поиски Сонки. Прошел тем же путем, что и недавно Чуковский – побывал у квартирной хозяйки, в гостинице и, наконец, отправился на Бестужевские курсы.

Выглядел Владимир сногсшибательно – атласный жилет в бархатных розах, муаровый пиджак с черными лацканами, лаковые туфли, шелковый цилиндр, трость красного дерева. И в руках – огромный букет.

Он нетерпеливо прохаживался по широким ступеням, пока из дверей не выпорхнула стайка курсисток.

Сонка шла отдельно от прочих. Осунувшаяся, печальная.

Увидев Владимира, испуганно попятилась. Но он подлетел к ней и выдал свое коронное:

– Послушайте! Ведь если звезды зажигают…

– Не надо! – с болью вскрикнула Сонка. – Пожалуйста!

– Права, тысячу раз права! Я тебе новое почитаю! Но куда ты переехала из гостиницы, я тебя обыскался, глупеночек мой!

Он одновременно совал ей букет и пытался ее поцеловать, и показать себя…

Но Сонка уворачивалась от объятий и поцелуев, букета не брала и на Владимира не смотрела.

А он, не замечая ее смятения, расхвастался:

– Как тебе мои обновки? Додик не обманул: гонорары были – как у теноров! Я и тебе, мой глупеночек, подарков накупил!

Сонка молчала, и, наконец, Владимир заметил ее состояние, вгляделся в ее осунувшееся личико:

– Что?.. Что-то случилось?

Сонка кивнула, не глядя на него. Владимир помолчал, подумал, спросил:

– Ты полюбила другого?

Сонка отрицательно помотала головой.

– Ты разлюбила меня?

Сонка залилась слезами:

– Не спрашивай меня ни о чем! Все кончено!

Она побежала по улице. Он отшвырнул цветы, догнал, обнял:

– Да что же я все время за тобой гоняюсь?

Сонка заплакала навзрыд.

– Ну-ну, что ты себе нафантазировала? Все хорошо, поехали…

– Никуда я не поеду! И ничего не хорошо! – рыдала Сонка. – Я такое сделала, такое… такое…

– Да что, дьявол побери, случилось?!

– Я себя не прощу! И ты меня не простишь! И вообще… я уезжаю… в Минск, к маме!

Сонка побежала прочь.

Владимир растерянно смотрел ей вслед.

Сонка обернулась и отчаянно выкрикнула:

– И я тебя НЕ разлюбила!

Она стремглав помчалась по улице.

А он почувствовал, что догонять ее бессмысленно…

Этим же вечером Владимир уехал в Москву.

Повидался с мамой и сестрами, порадовал их подарками. Был весел, но родные женщины чувствовали скрытое внутри него смятение и пытались докопаться, в чем там дело. Но сын и брат только отшучивался.

Творчески окунуться в компанию соратников-футуристов у Владимира не получилось. Потому что Вася Каменский погряз в своей счастливой и хлопотной семейной жизни. Давид с Марусей уехали навестить родственников на Украине. Крученых и Хлебников тоже разъехались: Алексей – в Грузию, а Велимир – то ли в Калмыкию, то ли вовсе в Персию.

Так что Владимир был одинок и грустен, целыми днями перебирал в памяти, пытался и не мог понять случившееся с Сонкой.

А вечерами он бродил по московским улицам и бульварам, бормоча, по обыкновению, себе под нос стихи:

 
А тоска моя растет,
непонятна и тревожна,
как слеза на морде плачущей собаки…
 

Дождь усилился по-настоящему. Владимир подошел к Греческому кафе, помедлил у входа, вскинул голову, надел улыбку и толкнул дверь.

Здесь Владимир – завсегдатай и общий знакомец. Его приветствуют все сидящие за столиками, и он приветствует всех, обмениваясь с ним на ходу вопросами-ответами.

– Володя, дорогой, ты откуда? – окликает его губошлеп в ярком галстуке.

– Всем бы сказал: от верблюда, но тебе, Веня, признаюсь: от малороссийских хрюшек.

– А ты же вроде в Петербурге обосновался, птица перелетная? – удивляется сухарь в круглых очках.

– Нет, Илюша, я не птица, я лошадь ломовая: где работа – там и я.

– Вольдемар, какой ты бон виван! – К Владимиру подошла знойная брюнетка со смелым декольте. – Давай встретимся?

– Марго, мон амур, так вот же мы и встретились! – Владимир галантно поцеловал ей руку у локтя.

Остановившись у бильярда, он одним ударом загнал три шара в три лузы, сорвав аплодисменты других игроков.

Затем его подцепила под руку одетая в яркие шелка, похожая на райскую птицу девушка с длинным янтарным мундштуком в тонких пальцах:

– Маяковский, хватит вам гордого одиночества!

– Ида, королева, я готов попасть в ваши сети.

– Размечтались, вы не в моем вкусе! – хохочет «птица». – Лучше познакомьтесь, моя подруга – Эличка Каган, мы с ней берем уроки живописи у Машкова.

На Маяковского уставилась большие чистые глаза тихой еврейской девушки.

– Эли-и-чка-а? – глядя в эти глаза и растягивая гласные, обволакивающе рокочет Владимир. – О-очень прия-ятно!

Он донжуанствует чисто автоматически, но Эличка искренне смущается до слез и шепчет еле слышно:

– Спасибо… Мне тоже… очень приятно…

– Ну, Маяковский! – бьет его веером по руке Ида. – Не смущайте приличную девушку!

– Простите, больше не буду.

Владимир мягко улыбнулся и отошел к столику, где сидел ясноглазый и пухлогубый Борис Пастернак.

– Здравствуй! – Он присел на свободный стул.

– Добрый вечер! – вежливо кивнул Борис.

– А знаешь что, Пастернак? – неожиданно заявил Владимир. – Я ведь тебе завидовал!

Борис удивленно посмотрел на Владимира, мягко улыбнулся:

– С чего бы это…

Владимир жестом остановил его, упрямо продолжил:

– Завидовал! И это мучило меня! А теперь, наконец, выучился писать не как ты и не как другие… И спокоен: силу в себе почувствовал!

Владимир умолк. И неожиданно смутился:

– Впрочем, зачем я это тебе говорю…

– Ну, захотелось – и сказал, – добродушно улыбнулся Пастернак.

Владимир улыбнулся в ответ.

А Эличка издали не может оторвать взгляд от Маяковского.

Ида шипит на нее.

– Ну вот куда, куда ты смотришь?! Он же бабник! Про него знаешь, что говорят…

Ида горячо зашептала на ухо Эличке. Та выслушала и коротко отрезала:

– Врут!

Отмахнувшись от возмущенной подруги, Эличка вскочила и решительно направилась к столику, где сидели Маяковский и Пастернак.

При подходе его решимость улетучилась, но все же она произнесла робко:

– Извините, что отвлекаю… Но в четверг у нас дома устраивают прием… Я была бы очень рада вас видеть, Владимир Владимирович! И вас, конечно, Борис Леонидович…

Пастернак – тонкий поэт – сразу оценил влюбленный взгляд Элички, отданный Маяковскому, и вежливо отказал:

– Спасибо, но, увы, на четверг у меня уже назначено…

А Маяковский посмотрел на Эличку снисходительно и доброжелательно одновременно – так смотрят на маленьких кузин, которые решили показаться гостям в маминых бусах и шляпке.

– Конечно, я приду, приличная девушка Эличка.

Эличка покраснела чуть ли не до слез и, найдя в себе силы только кивнуть, бросилась обратно – к Иде.

И снова Владимир был дома, снова купался в заботе и обожании мамы и сестер:

Людмила повязывала ему галстук. Ольга гладила утюгом муаровый пиджак.

– Я думала, ты больше дома побудешь, – вздыхала мама. – А ты, хоть и в Москве, но все ходишь где-то… Почему ты меня не зовешь на выступления?

Маяковский обнял маму.

– Да ведь там, бывает, и ругают меня… Вам будет неприятно.

Ольга помогает Владимиру надеть отутюженный пиджак.

– Ну ты пижоном заделался! – улыбнулась Людмила. – Никогда б не подумала.

– А что, мне все оборванцем ходить?

Владимир довольно оглядывал себя в зеркале.

– Ты так исхудал! – опять вздыхает мама. – Поешь перед выходом…

– Мама, я же на обед в приличный дом иду!

Дом юрисконсульта нескольких австрийских фирм Урии Александровича Кагана был не просто приличный – весьма богатый.

В гостиной обедали Эличка, ее интеллигентные папа с мамой и такие же интеллигентные гости. Владимир уже не в канареечной кофте, которой шокировал Шехтелей, но его муаровый пиджак и атласный жилет в бархатных розах выглядят не менее шокирующе для Каганов и их гостей.

Все едят чинно, пользуясь столовым серебром, а Владимир тянется через стол к блюду мейсенского фарфора, достает котлеты и заглатывает их целиком.

Все удивленно косятся на странного гостя, но интеллигентно помалкивают.

А Эличка, ничего не замечая, сияет влюбленной улыбкой.

Разговоры обычные – застольные. Почтенная дама традиционно нахваливает хозяйку.

– Елена Юльевна, форшмак – просто бесподобный!

– Я всегда сама его готовлю, не доверяю прислуге, – гордится мама Элички.

А седой господин спрашивает папу Элички:

– Урия Александрович, неужели вы нашли такую замечательную жену-хозяйку в сумасшедшей Москве?

– Нет, таких женщин выращивают только в тихом городе Могилеве, – объясняет папа.

Гости смеются.

А мама Элички, увидев очередную котлету в руке Владимира, не выдерживает:

– Вам, может быть, вина подлить?

– Нет, я выпивать совершенно не любитель. А вот котлетки ваши я, кажется, все слопал!

Владимир расплывается в обезоруживающей улыбке.

А гости сочувственно глядят на несчастных родителей влюбленной Элички.

Папа интересуется со сдержанной неприязнью:

– Вы, Владимир Владимирович, кажется, поэт, так Эличка говорила… И что, этим на жизнь зарабатываете?

Владимир спокойно подтвердил: да, он поэт – это верно. А вот зарабатывать поэзией не очень удается. Жадные буржуи да глупые мещане не спешат раскошеливаться на искусство.

Урия Александрович налился гневом.

Елена Юльевна, желая сгладить конфликт, поспешно предложила:

– Может быть, вы нам что-нибудь свое почитаете, Владимир?

Он не успел и рта открыть, как Эличка решительно заявила:

– Нет!

Все удивленно глянули на нее, а она вскочила:

– Владимиру Владимировичу пора!

Поэт тоже встает и не удерживается от последней колкости:

– Конечно, пора – ведь котлет больше нету!

Шокированные гости молча переглядываются.

Выйдя с Владимиром из квартиры на лестничную площадку, Эличка принялась оправдываться:

– Извините, я ужасно бестактно повела себя! Но понимаете…

– Понимаю, понимаю: испугались, что после моих стихов папаша меня с лестницы спустит!

Эличка потерянно молчала. Владимир ласково приобнял ее:

– Вы – милая и добрая! А все остальное – ерунда! Знаете что, приходите завтра – я выступаю в Греческом кафе, в восемь. Придете?

– Конечно! Ой, нет, в восемь мы с мамой встречаем тетю Дору из Армавира…

– Ну, тетя – дело святое.

– Но я освобожусь уже к девяти! – в трогательном отчаянии сообщила Эличка. – В девять можно?

– Можно и в девять. Встретимся у памятника пока что – Пушкину.

– Почему… пока что?

– Потому что потом влюбленные будут встречаться у памятника Маяковскому!

Владимир легко сбежал по ступеням.

Эличка, перегнувшись через перила, крикнула:

– Там внизу нужно швейцару дать гривенник!

– А он мне за это что даст?

– Вы шутите?… – растерялась Эличка. – У нас так принято…

– Ну принято так принято! До завтра, милая Эличка!

Он побежал дальше по ступеням. Эличка в восторге стиснула руки и зажмурилась.

Владимир выступал в переполненном богемной публикой Греческом кафе.

 
Оглянулся – поцелуй лежит на диване,
громадный, жирный, вырос, смеется, бесится!
«Господи! – заплакал человек, —
никогда не думал, что я так устану.
Надо повеситься!»
 

Раздались аплодисменты. Владимир раскланялся.

Публика выкрикивала просьбы почитать любимое:

– «Флейту»! «Послушайте!» Ну, пожалуйста, «Послушайте!»

И Владимир привычно зарокотал:

 
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
Значит, это кому-нибудь нужно…
 

Но вдруг его взгляд выхватил стоящую в конце зала Сонку.

Она грустно улыбнулась ему. Он запнулся, но продолжил:

 
Значит, кто-то называет
Эти плевочки жемчужиной.
А после ходит тревожный,
Но спокойный наружно…
 

Дальше читать Владимир не мог, спрыгнул со сцены и, расталкивая изумленную публику, бросился к Сонке…

А у памятника Пушкину на Тверском бульваре стояла Эличка.

Шел дождь. У Элички не было зонта, с ее шляпки стекали струи, волосы повисли грустными сосульками. Но Эличка, ничего этого не замечая, вглядывалась в темноту бульвара.

Владимир и Сонка тоже не замечали дождя: они исступленно целовались в переулке.

А оторвавшись друг от друга, не могли наглядеться.

Владимир нежно гладил ее лицо, волосы, плечи:

– Ты все-таки приехала… Приехала ко мне…

– Нет… У меня мама в московской клинике, – шептала Сонка. – А в кафе я зашла случайно – увидела твою афишу…

Он оборвал ненужные подробности, объяснения, прижал пальцы к губам Сонки и твердил свое:

– Ты приехала… Главное, ты приехала. – И спохватился: – Ты промокла совсем! Едем ко мне, мама согреет чаем… Ты когда-нибудь ела варенье из лепестков роз?

А у громадного памятника Пушкину так и застыла маленьким изваянием мокрая Эличка.

В квартире Маяковских – переполох. Мама командовала, чтобы Люда и Оля, делали все дела одновременно: ставили самовар, накрывали на стол, несли полотенца и сухое белье.

Ольга вбежала со стопкой полотенец. Сонка набросила одно на волосы. Ольга повела ее переодеваться.

А мама и Людмила принялись за Владимира: сестра стаскивала мокрую одежду, мама вытирала его полотенцем, подавала сухую рубаху, исподволь интересовалась:

– Сынок, это и есть та самая Эличка?

– Нет, это Сонка, – вынырнул из ворота рубахи Владимир. – Моя Сонка!

– А как же Эличка? – недоумевает Людмила.

Владимир на миг застыл – вспомнил про ждущую его далеко отсюда Эличку.

Но прогнал от себя эту мысль и вырвался из заботливых рук мамы и сестры:

– Позовете, когда самовар вскипит! А где вы спрятали Сонку?

Владимир и Сонка сидели в темноте его маленькой комнатки, забравшись с ногами на кровать. Не осталось и следа от веселой суматохи под дождем – оба были тихи, грустны, и разговор шел невеселый.

– Ты должна вернуться ко мне.

– Я ничего не должна.

– Хочешь, чтоб мы поженились?

– Нет.

– Ребенка хочешь?

– Не от тебя…

Повисло тяжелое молчание.

В дверь осторожно поскреблись, послышался голос Ольги.

– Чай уже готов…

Владимир повторил Сонке бесстрастно:

– Чай готов.

– С вареньем из лепестков роз? – прошептала Сонка.

И заплакала…