Текст книги "Истории для кино"

– Я тоже.

В голосе Тони звенит наивная надежда:

– Это… правда?

Конечно, правда.

Он обнимает ее за плечи, она уже не отстраняется.

– Но, Тонечка, милая, мне пятьдесят два года, а тебе – двадцать пять…

– Это не имеет значения!

– Ох, как имеет! Знаешь, когда я вижу, что старик женится на молоденькой, я думаю: «Он приобрел красивую, умную, замечательную книгу, но читать ее будет кто-то другой…»

– Как вы можете! Вы… вы… просто дурак!

Тоня колотит кулачками в его грудь. Утесов прижимает ее к себе, нежно целует мокрые щеки. А она целует страстно его глаза и губы…

Поднявшись по выщербленным ступеням лестницы старого ленинградского дома, Утесов – с коробкой в руке и свертком под мышкой – звонит в дверь. Открывает Зощенко. Он сильно изменился: исчезли офицерская подтянутость, элегантная одежда, появились небритые щеки, круги под глазами, мятый пиджак. Стоя на пороге и не впуская гостя, Зощенко глухо говорит:

– Зачем вы пришли? К чему это? Вы что, ничего не знаете?

– Я знаю только то, что не видел вас целую вечность! – улыбается Утесов. – С этой работой можно совсем друзей растерять…

Зощенко на улыбку не отвечает и по-прежнему загораживает проход, глухо бормоча, что к нему нельзя, это опасно, к нему давно никто не ходит… Утесов обрывает его неожиданным вопросом:

– Слушайте, а чего это все врут про ленинградцев?

– Что? – сбивается Зощенко. – Что… врут?

– Ну, будто ленинградцы очень интеллигентные, гостеприимные… А я уже полчаса торчу под дверью одного такого, и он мне не предлагает даже чашку чая!

Они сидят за столом, на котором вовсе не чай, а почти пустая бутылка водки и блюдо с остатками пирожков Елены Осиповны. Каждый, практически не слыша другого, говорит о своем – о наболевшем. Зощенко глубоко затягивается любимой папиросой-«гвоздиком»:

– Что они пишут! Что несут! «Пошлый пасквиль на советский быт и советских людей»…

Утесов отмахивается от вонючего дыма:

– Кретины! Пишут, что героическое звучание трубы заглушается сурдинами… А один даже написал – «сардинами»!

– А как вам этот пассаж? – продолжает Зощенко. – «Он вкладывает в уста обезьяны гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию». В уста обезьяны – каково!

– Да вообще – бред! – подхватывает Утесов. – Это ж додуматься: «Помповая труба – шлюха американского джаза!» То есть педальная труба – не шлюха, а помповая – да! Ну, как с этим жить? Посоветуйте!

Зощенко мрачно каламбурит:

– Какой из меня советчик, если я – антисоветчик?

– Отличный совет! – смеется Утесов. – Пока жив юмор – жизнь таки продолжается!

И опять грустнеет, задумывается:

– Может, мне в Одессу махнуть? Насовсем, а? К юмору поближе, от начальства подальше…

– Начальство всегда рядом, – так же мрачно возражает Зощенко.

– Ладно, мы скоро туда на гастроли – поглядим.

Ну-ну, поглядите…

Зощенко затягивается своим «гвоздиком» и выпускает струю ядовитого дыма.

Замечательного писателя Зощенко раздавили морально в 1946-м.

А в 1948-м грузовик чекистов физически раздавил в Минске великого актера Соломона Михоэлса.

Начиналась беспощадная борьба с «окопавшимися в литературе и искусстве безродными космополитами».

Летом 1948-го, после восемнадцати лет разлуки, Утесов приехал в родную Одессу.

«Зеленый театр» в городском парке не просто переполнен. Зрители теснятся в рядах, стоят в проходах, на ограде театра гроздьями висят пацаны-безбилетники. А все пространство между первым рядом и сценой заполнено безногими послевоенными инвалидами. Они сидят на своих тележках с подшипниками, а рядом лежат деревянные толкушки, с помощью которых они передвигаются.

Дело уже близится к финалу, дуэт Утесова и Диты завершает концерт традиционной прощальной песней, только заменив «москвичи» на «земляки»:

 
Ну что сказать вам, земляки, на прощанье?
Чем наградить нам вас за вниманье?
До свиданья, дорогие земляки, доброй ночи,
Доброй вам ночи, вспоминайте нас!
 

Одесситы, естественно, принимают Утесова как родного. Такой овации он не слышал нигде. Инвалиды тоже бурно аплодируют, да еще стучат по полу своими толкушками.

– Спасибо, Одесса! – взволнованно восклицает Утесов. – До новых встреч!

Дита упархивает за кулисы. Утесов прощально раздает залу воздушные поцелуи. Но инвалиды поднимают крик:

– Лёдя, а ну давай за Одессу! «Гоп со смыком» давай! «Кичман»! «Лимончики»!

Утесов вымученно улыбается:

– Это в другой раз… А сейчас концерт окончен.

– Ты шо, Лёдя, больной? – бушуют инвалиды. – Какой окончен? За Одессу давай!

Утесов пытается отделаться шуткой:

– Товарищи, не мешайте… не мешайте водку с пивом!

Трубач вторит ему «смехом» трубы. Зал тоже смеется, но инвалиды только распаляются:

– Лёдя, кончай свои хохмы! Давай «Гоп со смыком»! «Кичман» давай!

Но что он может им «дать» – строго-настрого предупрежденный московским начальством перед гастролями, что еще хотя бы одно исполнение «блатного репертуара» поставит под угрозу судьбу его оркестра. И потому Утесов твердо заявляет:

Концерт окончен! Спасибо, Одесса!

Он поворачивается, чтобы уйти.

Но инвалиды начинают бросать на сцену свои толкушки. Утесов растерянно стоит под их градом. Зал замирает, и только слышен жуткий деревянный стук толкушек о сцену.

Когда их поток заканчивается, Утесов в полной тишине негромко повторяет:

– Спасибо, Одесса…

Он одиноко бредет по знакомым одесским улочкам, бульварам, площадям. Выходит к морю, идет по пустынному берегу. И вдруг замечает сидящую на большом камне у самой воды Тоню.

– Ты что здесь?..

Она не оборачивается. Но отвечает:

– Я никогда в жизни не видела море. А тут – вот оно…

Утесов присаживается на камень рядом с ней, пытается шутить:

– Ты никогда не видела моря, а я что-то давно не вижу тебя.

Но Тоня шутить не настроена:

– Мы встречаемся каждый день на репетициях и концертах…

– Это не то! Почему ты меня избегаешь?

Тоня только пожимает плечами. Утесов говорит с болью:

– Я очень скучаю, ты мне нужна! Но я не знаю, что делать… Не знаю, как быть!

Тоня смотрит на него с усмешкой. Под ее взглядом он сникает и разводит руками:

– Ну, не герой я… Не герой!

Тоня встает с камня:

– Вы не знаете, что делать, а я знаю. Больше у нас с вами ничего не будет.

– Нет, это не…

Тоня останавливает его взмахом руки и продолжает спокойно, но с нарастающей экзальтацией:

– Вы говорите: я вам нужна? И я останусь рядом с вами. Я буду заботиться о вас, буду помогать вам, вашей семье… Я посвящу вам свою жизнь!

Утесов растерянно молчит. А Тоня продолжает еще горячей:

– Я буду вас оберегать! Буду исполнять все ваши желания! Вот, я знаю, вы с детства любите мороженое… Хотите мороженого?

Несмотря на всю серьезность момента, Утесов смеется:

– Спасибо, детство мое, увы, прошло! – Но вдруг перестает смеяться и признается смущенно: – А вообще-то есть одно желание… Лена мне никогда не покупает – говорит, от них только корки грязные и руки сладкие… Тонь, купи мне арбуз!

Утесов и Тоня сидят на бульварной скамейке. Арбуз нарезан на газете, и они жизнерадостно вгрызаются в сочную мякоть. Вдали под солнцем плещет и блещет море.

В Министерстве культуры СССР большой начальник сидит за большим столом, а Утесов притулился на стуле.

– Мы долго терпели, товарищ Утесов, ваши… извините за прямоту… местечковые штучки! Мы вас предупреждали – про репертуар, и про общее направление. Но вы ничего не понимаете. Или не желаете понимать!

– Почему же, – оправдывается Утесов, – мы все понимаем, мы принимаем меры… Вот, мы уже не джаз – мы эстрадный оркестр советской песни…

– Да кого обманет этот ваш секрет Полушанели!

– Полишинеля, – автоматически поправляет Утесов.

И готов проглотить свой язык, потому что большой начальник приходит в большую ярость:

– Кто здесь кого чему учит! Вы даже не потрудились отреагировать на наши замечания о недопустимой семейственности в вашем оркестре! А как, интересно, пробиваться простому таланту из народа, у которого нет мохнатой руки папы?

Утесов делает последнюю отчаянную попытку:

– В целом вы правы. Но в данном случае… Вы почитайте письма, которые нам приходят: Диту… Эдит Утесову любят зрители.

– А вы почитайте письма, которые приходят нам! Совсем другая картинка получается! Короче, подготовлен приказ о расформировании оркестра, вот! – Начальник трясет перед носом Утесова бумагой. – И я сомневаюсь, что кого-нибудь из ваших музыкантов возьмут куда-нибудь на работу. Вы меня понимаете?

– Понимаю…

– Это мы сейчас проверим. У вас есть выбор. Потому что у меня имеется и второй приказ. Первый – подписываю я. Второй – вы.

Начальник кладет перед Утесовым другую бумагу. И рядом с ней ручку. Утесов читает, срывает очки, нервно протирает их платком. Начальник усмехается:

– Плохо со зрением? Позвольте, я вам прочитаю: «Уволить по сокращению штатов солистку Утесову Эдит Леонидовну. Руководитель оркестра Утесов Леонид Оси…»

Не дав ему договорить, Утесов хватает ручку, резко, чуть не разрывая бумагу, подписывает приказ и отшвыривает ручку. Начальник аккуратно кладет бумагу в папку, ручку – на место и широко улыбается:

– Я вас не задерживаю, товарищ Утесов. Творите себе на здоровье – нам на радость!

Утесов, сразу постаревший лет на десять, с трудом встает, тяжело идет к двери. На пороге оборачивается, говорит с невыразимой мукой:

– Вы ее вырвали у меня из сердца!

Сколько еще сердец, судеб, жизней человеческих разбил, изуродовал, уничтожил 1952 год – предпоследний год жизни «лучшего друга физкультурников» товарища Сталина. Сфабриковано «дело врачей», и доносчица Лидия Тимашук получает орден Ленина в Кремле. Осужден и расстрелян еврейско-антифашистский комитет. Страну накрывает волна антисемитизма.

На кухне квартиры Утесовых Тоня выкладывает на стол перед Еленой Осиповной свертки и пакеты из двух авосек:

– Все купила по вашему списку… И на рынке – тоже.

Елена Осиповна сухо благодарит:

– Спасибо, я с этим разберусь, идите…

Последней Тоня выкладывает на стол птичью тушку в перьях. Елена Осиповна пугается, а Тоня успокаивает, что это просто-напросто глухарь, у них в Воронеже охотники эту птицу продают, и тут какой-то старичок на рынке стоял, она и взяла, потому что ее бабушка говорила, дичь полезнее, чем мясо, особенно для людей в возрасте, вот она и подумала, что Леониду Осиповичу и Елене Осиповне…

– Спасибо! – обрывает Елена Осиповна. – Но это… это надо как-то… ощипать?

– Да мы с вами в два счета!

Елене Осиповне очень не нравится это «мы с вами», но Тоня уже принимается ощипывать птицу. Елена Осиповна достает кастрюлю, сковородки, ножи. А Тоня заявляет: чур, глухаря она приготовит сама, у нее есть свой домашний рецепт. Елена Осиповна с трудом сдерживает раздражение.

– Вы так нам помогаете… Даже не знаю, как мы будем без вас…

– А зачем без меня?

– Ну, будет же у вас муж… То есть, простите, муж у вас есть… Но будет дом, дети…

– А я все равно – для Леонида Осиповича, для вас, для Диточки – на всю жизнь!

Тоня с удвоенной энергией ощипывает глухаря. Елена Осиповна наконец срывается:

– А может, не надо нам вашу жизнь? У нас, слава богу, жизнь своя!

– Извините! – пугается Тоня. – Наверное, я как-то… извините… чересчур…

Тоскливую паузу нарушает появление Утесова. Он тоже заметно невесел.

– Здравствуй, Тоня…

– Здравствуйте, Леонид Осипович!

– А Лена – не здравствуй? – язвительно уточняет Елена Осиповна.

Ох, извини, Леночка, но мы же утром виделись…

Утесов запоздало целует жену в щеку.

Она принимает поцелуй, как мраморная статуя.

– Где ты был?

– На собрании. – Он тяжело опускается на стул.

Елена Осиповна понимает, в чем дело, и ее взгляд и голос смягчаются:

– Ну, что там… Все то же?

– А что же еще? Клеймили врачей-убийц… И еврейский комитет.

Елена Осиповна сочувственно молчит. А Тоня неожиданно взрывается:

– Как можно говорить такие гадости!

– Ты о чем? – недоумевает Утесов.

– О том, что болтают эти газеты и радио… При чем тут евреи – не евреи? Есть просто люди – хорошие или плохие!

Елена Осиповна нервно оглядывается в собственной кухне:

– Что ты кричишь?

Она включает радио. Оттуда несется задорная песня Утесова:

 
   Вспоминаю очи карие,
   Тихий говор, звонкий смех…
   Хороша страна Болгария,
   А Россия лучше всех!
 

Все стоят и слушают песню. Потом Тоня тихо говорит:

– Извините, просто душа болит… Они болтают чушь, а народ еще раздувает!

Утесов интересуется, что именно раздувает народ. Тоня, приглушив голос до страшного шепота, сообщает, что вахтерша в общежитии рассказывает, будто недавно был суд над евреями, которые пекли мацу на крови христианских младенцев. Елена Осиповна в ужасе закатывает глаза. А Утесов, напротив, улыбается, хотя и грустно. И объясняет Тоне, что действительно был такой суд, только не недавно, а давно, еще до революции, в городе Киеве, это называлось «Дело Бейлиса», и Бейлис был полностью оправдан.

– Лё-ёдя! К чему все эти разговоры? – стонет Елена Осиповна.

– Ну, раз Тоня интересуется этой темой, надо ее просветить…

Утесов выходит из кухни. Елена Осиповна набрасывается на Тоню:

– Надеюсь, ты не болтаешь на эти темы в оркестре?

– Нет-нет, Елена Осиповна, что вы!

Утесов возвращается с толстой книгой и вручает ее Тоне. Она читает на обложке:

– «Еврейская энциклопедия».

Елена Осиповна выхватывает у Тони книгу и кричит на мужа:

– Почему это еще дома?! Я же просила избавиться!

– Ну, я забыл. Не волнуйся, Леночка, я это сделаю…

– Нет уж, это сделаю я!

Елена Осиповна бросает книгу в раковину и выхватывает из кармана халата спички. Тоня ужасается:

– Книги жгли только фашисты!

Утесов печально вздыхает:

– То, что сейчас у нас происходит…

– Лёдя! – пресекает его крамолу Елена Осиповна.

Она поджигает книгу. Вспыхивает пламя. Корежатся и чернеют в огне книжные страницы.

А мирная жизнь продолжалась. Отменили продуктовые карточки, начались великие стройки коммунизма, выросло самое высокое здание Москвы – МГУ на Ленинских горах, и вообще, как говаривал великий вождь и учитель товарищ Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселей». Вот только беда – жизнь самого вождя и учителя неожиданно оборвалась. 5 марта 1953 года – день искренней всенародной скорби. А что надо сделать, когда народ скорбит, потеряв своего вождя? Ну, конечно же, в очередной раз еще теснее сплотить ряды!

Утесов сидит в аскетически обставленном кабинете Комитета государственной безопасности СССР. Над столом – портрет Дзержинского, а за столом – чекист, очередной персонаж из серии «человек во френче». Он говорит спокойно, внятно и уважительно:

– Леонид Осипович, вы работаете на идеологическом фронте. И этот фронт чрезвычайно важен.

– Я понимаю.

– Отрадно слышать. Значит, вы должны понимать и то, что нам не безразличны настроения вашего коллектива.

– У нас в коллективе хорошие настроения.

– И это отрадно. Однако, знаете, как бывает: сегодня – одни настроения, завтра – иные… Необходимо, как говорится, держать руку на пульсе.

– Зачем? Мы все советские люди…

– Похвально! Вот так и пишите.

– Что писать?

– Что все – советские. Или – не советские. Или частично – да, а частично – нет. Нам нужна информация. Не более.

Утесов растерянно молчит. Чекист привычно наливает воду и подает гостю. Утесов медленно пьет. Чекист спокойно дожидается, пока стакан опустеет

– Мы не торопим вас с ответом. Вы же всенародный любимец, и наш – безусловно тоже. Подумайте, не спешите.

– Я… Нет… Наверное, я не тот человек, который вам нужен.

Чекист доброжелательно заверяет:

– Нам нужны все.

– Но я вряд ли смогу…

Чекист заверяет еще доброжелательнее:

– Человек способен на гораздо большее, чем он думает. Уж поверьте мне.

– Однако времена несколько изменились, мне кажется…

Тут чекисту изменяет доброжелательность. Стальным тоном со стальным глазом он интересуется: какие времена Утесов имеете в виду? Уход нашего вождя и учителя? Так это требует еще большего сплочения наших рядов, еще большего усиления бдительности. Об этом следует хорошенько подумать. Чекист размашисто подписывает пропуск и отдает Утесову. Тот теряется:

– Я… свободен?

Чекист, являя чудеса актерского перевоплощения, вновь лучится доброй улыбкой:

– А разве есть какие-то основания ограничить вашу свободу?

Утесов с трудом выдавливает ответную улыбку:

– До свидания… Прощайте!

– Первое было точнее, – ласково замечает чекист. – Я надеюсь на новые встречи!

Крохотная, метров семь, комнатушка. Ее с огромным трудом в бесконечных хождениях по инстанциям Утесов пробил для семьи Тони и Валентина. Гости сидят на полу и стоят вдоль стен. Функцию стола с небогатой закуской, но щедрой выпивкой выполняет подоконник.

Валентин поднимает стакан, предлагая выпить за дорогого Леонида Осиповича. Утесов напоминает, что за него уже пили и не раз. А мы еще, еще и еще выпьем, упорствует Валентин, потому что только благодаря Леониду Осиповичу получена эта замечательная комната. Утесов вздыхает: какая комната, это, наверное, был чулан для банок с компотами. Скрипач возражает, что компоты здесь не поместились бы, нет, тут хранили летом коньки, а зимой мячики. Никаких мячиков, уверяет Трубач, здесь жила кошка, но без котят, потому что не хватало жилплощади.

Валентин обрывает доморощенных остряков:

– Вы все глупые люди! Вам не понять, что это – жилье в Москве! А мы понимаем, мы с Тонечкой ужасно благодарны Леониду Осиповичу…

– Минутку… А где эта ужасно благодарная Тонечка?

– На кухне возится, сейчас приведу…

Утесов останавливает Валентина.

– Не надо, я же еще не видел вашу кухню…

«Вашу» кухню – сказано слишком громко. Кухня, конечно же, коммунальная, заставленная десятком плит, столов, шкафчиков многочисленных соседей коммуналки. Но сейчас там что-то жарит на сковороде только одна Тоня.

Утесов подходит к ней сзади, обнимает.

– Отпустите! – тихо говорит она, не поворачивая головы.

– Не могу, – честно признается Утесов.

– Я вас убью этой сковородкой!

– Убей. Может, мне станет легче.

Тоня резко разворачивается:

– А мне? Мне когда-нибудь легче станет? Вы от меня откупились этой комнатой и думаете, что теперь вам все можно!

– Боже мой, Тоня, что ты несешь…

– Ничего! Идите – сейчас будет сюрприз!

В комнатушке полная темнота. Открывается дверь и вплывает блюдо со свечами. В их колеблющемся свете проявляется силуэт женщины, несущей блюдо. Она лавирует в тесноте между гостями, проходя в центр комнаты. Потом вспыхивает свет, и взглядам гостей предстает Тоня, с головы до ног вымазанная под негритянку, весь костюм которой состоит из лоскутной юбки и лифа. Над головой она держит блюдо со свечами. И объявляет:

– Африканская рыба под тропическим соусом и с негритянскими танцами! По рецепту Елены Осиповны Утесовой!

– Что-то я не припомню у Елены Осиповны такого костюмчика, – бормочет Утесов.

Гости набрасываются на рыбу, растаскивая ее по своим тарелкам. А Тоня под гитару Валентина исполняет в центре комнаты, то есть практически – на одном месте, темпераментный африканский танец.

Утесов тоже пробует рыбу и одобряет:

– Костюмчик – костюмчиком, а рыбка таки да!

Гости тоже нахваливают угощение и аплодируют танцу Тони. А она танцует, кажется, только для Утесова. И он, похоже, не замечает никого, кроме Тони.

Но вдруг лицо его искажается болью, он хватается за горло и со стоном падает на пол.

По коридору больницы бегут Елена Осиповна и Дита. Их встречает Тоня – еще со следами негритянского грима на лице.

– Он – в реанимации! Подключен к аппарату искусственного дыхания!

Но, к счастью, обошлось, и Утесова перевели в отдельную палату. Врачи объяснили: это просто так, чисто профилактически, чтобы обследовать, раз уж он сюда попал, а то ведь иначе его и на аркане не затянешь. Вот он и лежит, опутанный трубками и проводками.

А Елена Осиповна и Дита сидят у его кровати. Дита беспечно щебечет, что у них все хорошо, у Альберта приняли фильм – всего восемь поправок дали, и Альберт передает большой привет… Да-да, и все передают приветы, в том же бодром тоне подхватывает Елена Осиповна, и Богословский, и Эскин, и Миронова с Менакером, и Райкин звонил из Ленинграда с пожеланиями скорейшего выздоровления…

Утесов раздраженно прерывает их щебет:

– Помолчите, девочки! Скажите одно: диагноз подтвердился? Только не врать!

Жена и дочь прячут глаза. Елена Осиповна сообщает уклончиво:

– Здесь прекрасные врачи… Они убеждены, что на этой стадии все поправимо…

– Папочка, не раскисай! Есть новые методы лечения… Поразительные результаты!

Утесов закрывает глаза:

– Идите, девочки… Я посплю…

И снится Утесову маленький театрик. Он – еще совсем молодой – выглядывает из кулис в зрительный зал, где на дощатых скамейках сидят женщины его жизни: синеглазая одесская гимназистка, дрессировщица Любаша, скрипачка Аня, дама-вамп Арендс, курсистка Бэллочка, жена пристава, балерина Олечка, примадонна Невяровская, чекистка Зоя, Елена Осиповна, Тоня… И все они ему аплодируют.

Но Утесов не решается выйти на сцену. Тогда женщины в зале жестами предлагают подняться на сцену Тоне. Она отнекивается, но потом поднимается, идет за кулисы, выводит оттуда Утесова и кружится с ним в вальсе.

А все женщины, включая, как ни странно, Елену Осиповну, ласково наблюдают за ними, покачиваясь в такт вальсу.

Солнечный луч щекочет нос Утесова. Он просыпается. Смотрит в белый потолок. Потом поворачивается на бок и удивленно замирает. Вся стена увешана детскими рисунками. Они примитивно, но очень забавно изображают Утесова, Елену Осиповну, Диту, Тоню, музыкантов оркестра. Утесов растроганно улыбается.

По коридору идут медсестра и Тоня.

– Только на полчаса, а то он быстро утомляется, – говорит медсестра. – И надо снять все эти карикатуры… Не онкология, а детский сад!

– Нет, пожалуйста, не снимайте! Это его лекарство, пожалуйста, поверьте!

– А-а, так это вы намалевали?

– Да, пожалуйста, оставьте! Ему будет веселее… А потом я сама сниму и стенку вымою, когда он выздоровеет.

Медсестра вздыхает:

– У нас не выздоравливают…

– А он выздоровеет! – упрямо заявляет Тоня.

Медсестра впускает ее в палату и уходит.

Утесов видит, как приоткрывается дверь и в проеме показывается перчаточная кукла Петрушка. И кричит тоненьким голоском:

– А вот и я, любимец публики Петрушка! Кто здесь грустит? Неужели мой брат-артист? Но артисты не должны грустить, а тем более болеть! Никогда!

Утесов с кровати недоуменно смотрит на куклу. Дверь открывается шире, и появляется Тоня. Утесов нежно улыбается ей. Тоня смущенно сует Петрушку в карман. Утесов указывает на стену:

– Это я, да? Такой вот глупый заяц?

– Нет, вы умный заяц! Очень умный и очень добрый. – Вдруг Тоня всхлипывает: – Это все я виновата!

– В чем?

– Доктор сказал, что у вас опухоль в горле от рыбной косточки.

– Если бы так…

– Так, так! А косточка – от моей дурацкой рыбы!

Утесов усмехается:

– Не дал бог ума – считай калека. Если опухоль от рыбы, то я съел ее минимум год назад.

– Правда?

Тоня падает на колени, прижимается щекой к его руке и неожиданно заявляет:

– А тогда… тогда, наверное, это косточка Елены Осиповны?

Ошарашенный Утесов не успевает ответить: в палате появляется – легка на помине! – Елена Осиповна. При виде мужа и Тони она разворачивается и выходит, не сказав ни слова. Тоня бросается за ней, догоняет в коридоре.

– Елена Осиповна, подождите, прошу вас…

– Не лезь в нашу семью!

– Но я же хочу как лучше…

– Кому лучше?

– Всем… Я же ничего… Я просто нарисовала зайчика…

– Зайчика?! – У Елены Осиповны просто нет слов. И она повторяет слова Утесова: – Не дал бог ума – считай калека!

К ним подходит доктор и весело сообщает:

– Добрый день, Елена Осиповна! У меня для вас новости… Замечательные!

Утесов уже дома. Сидит в кресле, а жена и дочь суетятся вокруг него. Дита подкладывает ему под спину подушку.

– Перестань, что ты… У меня же справка есть, что я абсолютно здоров!

Елена Осиповна подает чашку бульона:

– Но куриный бульончик и здоровому не помешает…

Звонит телефон, Утесов берет трубку:

– Алло! Да, это именно я… А ты думал – кто?.. Нет, выяснилось, что у меня не рак, а рыба!

Едва он кладет трубку, как телефон звонит снова.

– Алло! Благодарю… И вам – не хворать! Нет, пока не выпускают… Но я этим докторишкам сразу сказал: не дождетесь!

Он кладет трубку, но снова – звонок.

– Алло! Привет, товарищ академик! Что – здоровье? Я разве болел? Спасибо. Спасибо… Но попробуйте теперь, товарищ академик, попрекнуть, что у меня нет образования. Я окончил полный курс института… Склифосовского!

А потом началась великая «оттепель»: к власти пришел Хрущев, был разоблачен культ личности Сталина, Москва впервые за долгие годы раскрылась для встречи тысяч иностранных гостей Всемирного фестиваля молодежи и студентов, был запущен в космос первый советский спутник, и наконец, абсолютно весь мир потряс полет Юрия Гагарина…

Но на фоне великих и радостных свершений были, как говорится, «под каждой крышей свои мыши» – свои печали.

Музыканты сидят в репетиционном зале. Перед ними стоит Утесов. Он завершает похоронную речь:

– Вот и все. Так что, хлопчики, придется нам с вами расстаться…

Пианист негромко и печально перебирает клавиши:

– Мы уже давно не хлопчики. Мы уже вполне пожилые дядечки.

А Трубач вдруг изображает своим инструментом хриплый смех.

– Не смешно! – обижается Утесов. – Поймите: это приказ министерства.

В ответ Тромбонист выдает издевательский пассаж. Утесов оправдывается перед инструментом:

– А что делать? Я боролся, как мог, предлагал варианты…

Скрипач тоже пиликает что-то насмешливое.

– Да поймите, они уперлись, как бараны! Вы все – ленинградцы, и у них нет денег платить вам в Москве суточные и за гостиницу!

Ударник возмущенно ухает колотушкой в большой барабан.

– Что ты стучишь, ну что ты стучишь? Они приказали – да, не посоветовали, не предложили, а именно приказали! – набрать новый оркестр из московской молодежи.

Тут уж все инструменты устраивают кошачий концерт.

– Чего вы базарите! Вы меня держите за жлоба? Я вам когда-нибудь врал, я вам лепил горбатого?

Музыканты продолжают какофонию. Утесов говорит тихо и устало:

– Думаете, мне легко? Я ж остаюсь без вас один… Совсем один.

И его тихий голос музыканты слышат лучше, чем крик. Какофония затихает. Потом Скрипач начинает, Трубач подхватывает, а за ними и все музыканты заводят мелодию песни «Два друга». Утесов благодарно смотрит на свой старый верный оркестр. И негромко, сдерживая в голосе слезы, запевает:

 
Служили два друга в нашем полку.
Пой песню, пой!
И если один из друзей грустил,
Смеялся и пел другой.
И часто ссорились эти друзья.
Пой песню, пой!
И если один говорил из них: «Да!»—
«Нет!» – говорил другой.
 

Музыканты прощаются с Утесовым и друг с другом: по-мужски коротко обнимаются, пожимают руки, хлопают по плечам.

 
И кто бы подумать, ребята, мог.
Пой песню, пой!
Что был один из них ранен в бою,
Что жизнь ему спас другой.
Однажды их вызвал к себе командир.
Пой песню, пой!
На Север поедет один из вас,
На Дальний Восток другой.
 

Один за другим музыканты покидают зал: кто уходит быстро, кто деланно весело, кто устало ссутулившись… И наконец Утесов остается один.

 
Друзья усмехнулись: «Ну что же, пустяк!»
Пой песню, пой!
«Ты мне надоел», – сказал один.
«И ты мне», – сказал другой.
А северный ветер кричал: «Крепись!»
Пой песню, пой!
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой.
 

Беда не приходит одна. После расставания со старым оркестром пришло другое – горькое, страшное, невыносимое расставание.

ПОДМОСКВОЬЕ, РУЗА, ВЕСНА 1962 ГОДА

Это были их любимые места: Руза – Дом творчества композиторов, Переделкино – Дом творчества писателей, Болшево – Дом творчества кинематографистов… Утесов, Елена Осиповна и Дита часто приезжали сюда, где служители муз не столько занимались творчеством, сколько отдыхали, ходили летом по грибы, а зимой – на лыжах, питались почти по-домашнему в местной столовой, а по вечерам на верандах и террасах выпивали, пели песни, травили байки… И конечно, душой любой компании был Утесов.

Но сегодня все не так. На веранде Дома творчества композиторов в Рузе полулежит в плетеном кресле Елена Осиповна, укрытая пледом. Неподвижная, осунувшаяся, бледная.

Утесов причесывает ее седые волосы, неумело заплетает косу. Елена Осиповна усмехается уголками губ:

– Ну вот, на старости лет косички научился плести…

– Да что косички! Я вчера сам себе яичницу сотворил! – Он гордо показывает забинтованный палец.

Елена Осиповна качает головой:

– Как же ты без меня будешь…

– А почему это мне быть без тебя? Подыши здесь воздухом недельку-другую, и домой.

– Нет, Лёдичка, всем и всему приходит свой конец.

– Да, это я в курсе. Но к нам с тобой конец придет в один день. А? Как ты к этому относишься?

Елена Осиповна слабо улыбается:

– Знаешь, в новой программе… Там, по-моему, у тебя перекос в лирику, в грусть… Может, добавить что-то пободрей, пожизнерадостней…

– Добавим, обязательно!

– И еще… Я тебя умоляю: не болтай лишнего! Язык твой…

– Да-да, я понимаю.

– И положи свои лекарства на полочку в ванной перед зеркалом. Ты же вечно забываешь принять. А так – будешь бриться и увидишь.

– Леночка…

– Помолчи! И вот что я еще подумала… Тоня… Пускай она к тебе приходит.

Утесов хочет протестовать, но Елена Осиповна останавливает его слабым движением руки:

– Она неплохая. Она позаботится о тебе.

Утесов наклоняется и целует руку жены.

– Леночка, прости меня! Я всю жизнь надрывал твое сердце! Если бы не я, ты была бы здорова…

– Нет, Лёдичка, если бы не ты, я не была бы счастлива.

Он хочет что-то сказать, но спазм сжимает его горло. А она еле различимо шепчет:

– Спасибо тебе… Спасибо за все… Я тебя очень люблю!

Елена Осиповна откидывается на подушки и закрывает глаза.

Утесов из последних сил сдерживает слезы.

В новой квартире Утесов вешает траурный портрет Елены Осиповны рядом с портретами папы Иосифа и мамы Малки.

После ухода жены Утесов не мог больше находиться в старом доме, где все напоминало о ней. Друзья помогли, и он купил две небольшие квартиры – себе и Дите с Альбертом – в кооперативе Большого театра на Каретном ряду, причем даже удалось поселиться на одной лестничной площадке. И вот Утесов занимается обустройством нового жилья. Ему помогает верная Тоня – она вешает штору на окно.

Слышится стук входной двери, и появляется Дита – в домашних тапочках и кухонном переднике. Подчеркнуто не замечая Тоню, она говорит отцу:

– Пойдем, пообедаем с нами.

Тоня делает вид, что ее не смущает поведение Диты, и радуется:

– Как удобно – квартиры через площадку, и в ресторан ходить не надо! Нам здорово повезло…

– Да, нам, – с нажимом перебивает Дита, – повезло. Папа, так мы с Альбертом ждем.

Тоня, пытаясь сгладить неловкость, поправляет портьеру, открывает форточку. Утесов недовольно ворчит:

– Закрой форточку, я простужусь!

– Да нет, – улыбается Тоня, – это всего лишь форточка, а не простудилочка.

Дита раздраженно фыркает от этого словечка, но сдерживается и повторяет отцу: