Текст книги "Истории для кино"

– Ты говорил – Дуня, но это две Дуни, – замечает Трубач. – Или – два Дуни.

– Лёдя! – ухмыляется Скрипач. – Это твои внебрачные дети?

Елена Осиповна одергивает всех:

– Молодые люди представятся сами.

– С удовольствием! – восклицает Тоня. – Мы эстрадные танцоры: Антонина Ревельс и мой муж Валентин Новицкий!

– Ах, му-уж… – разочарованно тянет красавец Альберт.

Дита толкает его локтем в бок. А Елена Осиповна продолжает:

– Представились? А теперь – покушайте.

Тоня поспешно отказывается:

– Нет-нет, спасибо, спасибо, мы сегодня уже ели.

– Но я этого не видела! – отвечает Елена Осиповна своей коронной фразой.

Гостей усаживают за стол, молчаливый Валентин уплетает за обе щеки, а Тоня, не притрагиваясь к еде, возбужденно тараторит о том, как они мечтали танцевать в утесовском оркестре всю жизнь.

– Ну, не так уж долго вы мечтали – сколько там пока вашей жизни… – улыбается Утесов. – И где же вы все это время мечтали?

– В Хабаровском театре оперетты, потом киевская эстрада – и война, эвакуация в Ташкент, а из Ташкента добрались до Москвы.

– Так вы прямо с поезда? – уточняет Елена Осиповна.

– Ну да! Мы думали успеть днем в театр… Но нас и с поезда снимали, и сам поезд опоздал…

– Вы барышня бойкая, – прищуривается Утесов. – Но если я вас не приму, что будете делать?

Тоня на секунду задумывается и отвечает категорически:

– Ничего! Мы тогда и жить не будем!

– Ша, ша, этот пафос не проходит даже в Одессе! Давайте, дети мои, так: завтра в театре в двенадцать часов… нет, в двенадцать еще будет головка бо-бо… лучше в два.

Ой, спасибо! Невероятное вам большое спасибо!

Тоня вскакивает из-за стола и тащит за руку Валентина, огорченно расстающегося с едой.

Но Елена Осиповна интересуется, куда они собрались на ночь глядя.

– Не беспокойтесь! – бойко заверяет Тоня. – Мы пойдем… Мы найдем…

– Ясно! Босяки бездомные, – догадывается Утесов.

– Тонечка, а вы ночуйте у нас, – предлагает красавец Альберт.

Дита опять шпыняет локтем мужа:

– Тонечка приехала танцевать, а не ночевать!

Но последнее слово, как всегда, за Еленой Осиповной.

– Танцевать они будут завтра. А ночевать сегодня. Здесь.

– Ой, что вы, это неудобно! – волнуется Тоня. – Мы и так свалились, как снег на голову…

– А правда, дети мои, – перебивает Утесов, – почему вы, собственно, так спешили-летели именно сегодня?

Тоня вдруг превращается из бойкой пламенной девушки в маленькую застенчивую девочку, верящую в чудо, и тихо признается:

– Потому что… вы только, пожалуйста, не смейтесь… все мечты сбываются в Новый год…

– Мы совсем обалдели! – вопит Скрипач. – Новый год прозеваем!

И верно, на Спасской башне бьют полночь кремлевские куранты. Утесов вновь поднимает бокал:

– Мои дорогие! С Новым годом! С новым счастьем! За победу!

И победа была все ближе – с каждым днем, с каждым часом, с каждым генеральным сражением и с каждым боем местного значения. Советские войска, освобождая родную землю, уходили на запад. А вслед за ними в разрушенные войной города приходили артисты.

Героический Сталинград – в сплошных руинах. Но на полуразрушенном Дворце культуры висит афиша программы театра Утесова «Салют». А сцена напоминает развалины древнегреческого театра – остатки каких-то колонн под открытым небом и каменный пятачок посредине. На этом пятачке танцуют вальс Антонина Ревельс и Валентин Новицкий. В сверкающих бальных костюмах они легки, воздушны и прекрасны.

Танцоров сменяет Утесов с песней «Дорога на Берлин»:

 
С боем взяли город Брянск. Город весь прошли
И последней улицы название прочли.
А название такое, право слово, боевое —
Киевская улица по городу идет,
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога,
Киевская улица на запад нас ведет.
 

И в столице Украины тоже – развалины. Но снова найдена площадка для выступления, вокруг которой собрались местные жители – усталые, с лопатами, ломами и тачками, они только что разбирали завалы, а сейчас абсолютно счастливы встрече с Утесовым и его музыкантами.

 
С боем взяли город Киев. Город весь прошли
И последней улицы название прочли.
А название такое, право, слово, боевое, —
Минская улица по городу идет,
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога,
Минская улица на запад нас ведет.
 

В столице Белоруссии руины разбирают не местные жители, а пленные немцы – в живописных лохмотьях, заросшие щетиной, почерневшие от загара. А на солнечной площади, на сколоченном дощатом помосте – Утесов с оркестром:

 
С боем взяли город Минск. Город весь прошли
И последней улицы название прочли.
А название такое, право слово, боевое, —
Берлинская улица по городу идет,
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога,
Берлинская улица к победе нас ведет!
 

Оркестр вскидывает к небу трубы, тромбоны, саксофоны и хором скандирует:

– На Берлин! На Берлин!

И вся площадь тоже откликается мощным и радостным:

– На Берлин! На Берлин!

Услышав знакомое слово, испуганно оглядываются пленные немцы из последних рядов уходящей колонны…

В холле минской гостиницы артисты после концерта расходятся по номерам. Валентин с чемоданом танцевальных костюмов поднимается по лестнице, а Тоня задерживается возле Утесова и ни с того ни с сего сообщает ему, что аж семнадцать раз смотрела «Веселых ребят». Утесов иронически предполагает, что ей так понравилась Любовь Орлова, и, не давая девушке опровергнуть эту версию, уходит своей дорогой.

Тоня огорченно смотрит ему вслед. К ней подходит Скрипач. И рассказывает, что раньше в их театре танцевали знаменитые танцоры Рейдель и Хрусталев. Тоня говорит, что знает эту пару – у них отличная пластика. А Скрипач продолжает, что однажды Елена Осиповна сказала: «Не нравится мне что-то пластика этой Рейдель!» И теперь вместо них танцуют Тоня с Валентином.

Скрипач умолкает. А Тоня недоумевает:

– Это вы о чем?

– Это я о том… исключительно по-дружески… что если вы будете караулить Утесова после концертов, то Елена Осиповна вытурит вас в одну секунду.

– Глупости, никого я не караулю! – вспыхивает Тоня, но тут же с детской непосредственностью интересуется: – А откуда она может узнать, она же в Москве?

– Елена Осиповна знает все! – заверяет Скрипач.

В гостиничном номере Тоня жарит картошку на керосинке. А готовые котлеты уже на столе, за которым Валентин нарезает хлеб. В номер требовательно стучат. Тоня, находящаяся в извечном страхе появления администрации гостиницы, борющейся с пожарной опасностью в номерах, испуганно ойкает:

– Ой, нас выселят! Унюхали все-таки!

А как твои котлеты не унюхать?

Валентин хватает керосинку со сковородой на ней и прячет под кровать.

Требовательный стук повторяется. Тоня открывает дверь и отступает перед напором решительно входящего Утесова.

– Я желаю знать, отчего это вы целую неделю от меня прячетесь?

– Мы? – деланно удивляется Тоня.

– Вы, вы! После концерта – шмыг, как мыши, и не видно их, не слышно… А для меня, имейте в виду, театр – это семья. Вам никогда не хочется обсудить выступление, поговорить о творческих планах?

– Хочется, еще как хочется! – восклицает Тоня. – Но меня предупредили…

Она прикусывает язычок, но Утесов настаивает:

– О чем предупредили? Ну же, ну, о чем?

Тоня растерянно молчит. И, к счастью для нее, внимание Утесова отвлекается.

– А чем это пахнет? – Он потягивает носом и видит дымок из-под кровати. – У вас пожар!

Валентин бросается под кровать и вытаскивает керосинку.

– Сгорела картошечка! – сокрушается Тоня, но тут же ловко оборачивает зло во благо: – Вот я и говорю: меня предупредили, что нельзя готовить в номере, а я…

Но Утесова не так легко провести:

– Что-то вы, девушка, темните! Однако факт: из-за меня вы остались без ужина…

– Не-а, – хитро улыбается Тоня. – Котлетки-то я успела пожарить!

На столе появляются скатерть, тарелки, котлеты, хлеб и помидоры. Тоня, Валентин и Утесов трапезничают.

– Котлеты у вас, Тонечка, первоклассные!

– Но – контрабандные. А что делать? После концерта столовые закрыты, в рестораны не находишься… А как поешь, так и потанцуешь! Поляки говорят: «Як поещь, так и бенде танчеть!»

– Откуда вы знаете польский? – настораживается Утесов.

– Мы работали во Львовской оперетте. Меня там даже называли по Валентину – пани Новицкая. Смешно – ну, какая я пани?

Утесов грустно смотрит на Тоню:

– Я знал одну полячку… Пани… Она была чем-то похожа на вас…

После ухода Утесова Тоня и Валентин убирают со стола. Тоня ревниво размышляет:

– Интересно, чем это я на нее могу быть похожа?

– На кого? – не понимает Валентин.

– Да на эту его полячку!

Звонит телефон. Тоня берет трубку:

– Алло! Что?.. Москва?.. Странно! Ну, давайте… – Она выжидает какое-то время, потом лицо ее становится растерянным. – Да, это я… Да… Хорошо… Конечно, конечно… Извините… До свиданья!

Тоня кладет трубку и на немой вопрос в глазах Валентина сообщает:

– Елена Осиповна поблагодарила за ужин.

– Кого? – опять не понимает Валентин.

– Меня, кого же еще? Но она сказала, что Леониду Осиповичу нельзя на ночь жареное. Просила давать ему кефир.

– Да-а, – качает головой Валентин, – она действительно знает все.

Но Тоня вдруг необычно для нее злится:

– Что там она знает! Это он поел, попил и позвонил в Москву – сам на себя настучал!

На другой день стол в номере накрыт скатертью, и на ней красуется одинокая бутылка кефира. Тоня ставит рядом с ней стакан, кладет салфетки, приглаживает перед зеркалом волосы и направляется в туалет. Там, на стульчаке, тоже накрытом скатеркой, сервирован ужин: жареная картошка с сосисками и огурцы. Перед стульчаком сидит по-турецки на коврике Валентин и орудует вилкой.

– Как ты здесь, терпимо?

– То, что ты готовишь, я готов есть где угодно!

Раздается знакомый требовательный стук в дверь номера. Тоня выбегает из туалета, плотно прикрывает за собой его дверь и впускает гостя.

– Проходите, Леонид Осипович, присаживайтесь… Хотите кефирчика?

Утесов заметно огорчается:

– Вы что: с котлеток на кефирчик перешли?

– Врачи говорят: полезно на ночь.

– Вот и мне говорят… А я не слушаю! Организм лучше докторов знает, что ему полезно. Ладно, в хорошей компании можно и кефирчику. Только руки помою…

Утесов направляется к ванной так резво, что Тоня не успевает его остановить. Она в ужасе прижимает ладони к губам. Утесов распахивает дверь. Валентин давится сосиской. А Утесов приветствует его как ни в чем ни бывало:

– Добрый вечерочек! Вот где, оказывается, можно нормально поужинать… А мне приборчики?

Тоня, двигаясь, как сомнамбула, подает ему вилку и нож. Утесов усаживается рядом с оцепеневшим Валентином на коврик перед стульчаком, и накалывает на вилку жареную картошечку.

Из Минска оркестр Утесова переезжает в Ленинград. Поезд останавливается на какой-то станции. Утесов и Дита выходят из своего купе в коридор, смотрят в окно. На перроне торгуют немудреной снедью крестьянки.

Утесов спускается на перрон к проводнице:

– Чего стоим?

– Санитарный вагон цепляют. Раненых подвезли…

Мимо проходит бойкая торговка с миской аппетитных пышек.

– Снимай деньги со сберкнижки – покупай мои пышки! Налетай поскорей – денег не жалей!

– Артистка! – кивает проводнице на торговку Утесов.

Торговка бросает взгляд на него и застывает, как громом пораженная:

– Это… вы? Товарищ… Утесов!

Утесов мягко улыбается и поворачивает к вагону. Но торговка преграждает ему путь, сует в руки миску с пышками.

– Угощайтесь! От всей души! Вы – мой любимый артист! У меня и фотка ваша – в красном углу!

– Ну, в красном-то чересчур…

– А бога же отменили, так кого туда весить?

Утесов пытается вернуть ей миску, но торговка упорствует.

– Берите, берите! И сыночка своего угостите!

– У меня дочка…

– Кому вы рассказываете? Народ вас любит и все про вас знает… И про сыночка малолетнего, и что три раза женаты, и что дом ваш прям на Красной площади стоит!

Утесов смеется. Паровоз гудит. Проводница торопит:

– Леонид Осипович, отправляемся!

Утесов вскакивает на подножку и опять пытается вернуть миску, но торговка даже отпрыгивает в сторону:

– Нет-нет, это вам от всего народа!

Утесов идет по вагону, прижимая к груди миску пышек:

– И что мне с этим делать?

– Есть, – улыбается проводница.

– Морда лопнет! Минуточку… А где санитарный вагон?

В санитарном вагоне Утесов угощает раненых пышками – ходячие берут сами, лежачим он подает.

– Кушайте, хлопчики! Кушайте, выздоравливайте!

– Леонид Осипович, – спрашивает парень на костыле, – а когда войне конец?

– Думаю, ты уже повоевать не успеешь. Фрицев так погнали, что у них только пятки сверкают! А вы, хлопчики, откуда?

Со всех полок несутся голоса:

– Из Новгорода! Мы самарские! Ереван! Вологда! Алма-Ата!

Юная конопатая медсестричка смущенно говорит:

– А я из Одессы…

– Это же ж и так видно, – улыбается Утесов. – Где же такие красавицы, если не в Одессе!

На верхней полке лежит пластом весь перебинтованный солдатик. Утесов протягивает ему пышку. Солдатик берет угощение, но рука его бессильно падает. Медсестричка перехватывает пышку.

– Витюша, я потом тебя покормлю… – Она шепчет Утесову: – Совсем плохой, полостное ранение.

Утесов гладит бессильную руку солдата:

– Сколько ж лет тебе, хлопчик?

– Девятнадцать… Будет…

Утесов сглатывает ком в горле, улыбается через силу:

– Ну, значит, до свадьбы все заживет!

– Спойте… – еле шевелит губами раненый. – Пожалуйста, спойте…

Утесов несколько озадачен неожиданной просьбой, но отказать, конечно, не может. Задумывается на миг и тихо запевает:

 
   Ночь так легка, спят облака,
   И лежит у меня на ладони
   Незнакомая ваша рука.
   После тревог спит городок.
   Я услышал мелодию вальса
   И сюда заглянул на часок.
   Хоть я с вами почти незнаком
   И далеко отсюда мой дом,
   Я как будто бы снова возле дома родного.
   В этом зале пустом мы танцуем вдвоем.
   Так скажите хоть слово,
   Сам не знаю о чем.
 

Раненые слушают Утесова, улыбаются или грустят, вспоминают – каждый свое.

А поезд мчится по российским просторам – мимо березовых рощ, небольших городков, сиротливых деревень…

Послеблокадный Ленинград страшен и почти безлюден. Печально выглядят облупившиеся и израненные великие здания великого города. Разрушены дворцы и безжизненны фонтаны Петергофа. Скульптуры Летнего сада еще заколочены досками и обложены мешками с песком. Окна многих домов забиты фанерой. А на Невском проспекте – корявая надпись: «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле».

Но все-таки постепенно в город возвращается жизнь. Работают заводы, пошли в школу дети, а в холодных залах театров появляется никогда и ни за что не предающая искусство знаменитая ленинградская публика

Музыканты расходятся после репетиции. Выходят и Тоня с Валентином. Она дает мужу деньги, отправляя его купить к чаю плюшек с маком. А сама уходит в гостиницу – готовить обед. Валентин сворачивает за угол, а Тоню догоняет вышедший из театра Утесов. И предлагает по дороге потолковать об их с Валентином номере.

Они идут по набережной Невы. Утесов говорит, что танго, которое они танцуют, вообще-то очень неплохое, но какое-то, что ли, автоматическое… Вот музыканты его оркестра играют каждый раз – вроде как впервые… И Тоне с Валентином тоже следует импровизировать, будто танец рождается прямо на глазах у зрителей. Тоня горячо заверяет, что они очень постараются. Дело не просто в том, чтобы постараться, объясняет Утесов, а в том, чтоб понять, нет, даже скорее – почувствовать…

Колокол репродуктора на столбе, чуть похрипев, выдает голос Левитана:

– От советского Информбюро. Сегодня, десятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года, наши войска освободили город Одессу!

Утесов застывает на месте:

– Что он сказал?! Тоня, что он сказал?

– Одессу освободили! Освободили вашу Одессу! – Тоня вопит на всю набережную: – Ур-а-а!

Утесов пытается вторить ей, но голос его срывает волнение. От избытка чувств он сгребает Тоню в охапку, целует ее – в щеки, лоб, глаза. Она тоже обнимает его, целует. И вдруг оба ощущают неловкость, отстраняются, смущенно молчат. Тоня первой находит выход:

– Идемте на Неву! Смотрите, лед сверкает, как салют!

И верно, еще сковывающий реку лед сияет, переливается, горит искрами на весеннем солнце. Утесов и Тоня сбегают по каменным ступеням набережной на лед, бредут по нему, и Тоня во все горло распевает мелодию григовской «Весны».

Но вдруг песня ее обрывается – под ногами Утесова треснул лед. Он застывает, растерянно наблюдая, как расплывается трещина, высвобождая из-подо льда воду. Тоня хватает Утесова за руку, осторожно ведет его к берегу. Он послушно следует за Тоней, держась за нее, как за последнюю надежду на спасение.

Так они подходят к самой кромке берега, и оба с облегчением переводят дыхание. Стоят и смотрят в глаза друг другу. Ботинки Утесова и ботики Тони медленно заливает вода. А на освобождающейся от зимнего плена Неве ломается, раскалывается, вздыбливается лед, сверкая искрами весеннего салюта.

И наконец, прогремел самый главный салют – салют Победы. Пришел самый великий, самый святой день, про который через много лет напишут песню: «Это праздник со слезами на глазах». Слезы, улыбки, песни, танцы, объятия – все смешалось в Москве 9 мая 1945 года, всех объединили невероятное счастье и гордость победителей.

На площадях спешно сколачивали деревянные эстрады – повсюду шли концерты. Хотя, точнее говоря, это нельзя назвать концертами: артисты были только запевалами, а зрители тут же подхватывали, так что пел практически весь город. И среди песен этого дня звучало немало утесовских: «Мишка-одессит» и «Вася Крючкин», «Бомбардировщики» и «Прекрасная маркиза», «Легко на сердце от песни веселой» и «Как много девушек хороших»…

А сам Утесов выступает на площади Свердлова. День холодный. Дита кутается в шубку, но Леонид Осипович просто в костюме, и на лацкане его пиджака сияет полученный совсем недавно – к пятидесятилетию – орден Трудового Красного Знамени.

Утесов поет:

 
   С неразлучным своим автоматом
   Не в одной побывал я стране,
   Но везде и повсюду, ребята,
   Я скучал по родной стороне.
   Батальон наш стоял в Бухаресте —
   Бухарест неплохой городок,
   Но, признаюсь, ребята по чести,
   Мне дороже родимый Торжок.
   Дождались мы великой победы,
   И теперь с окончаньем войны
   Я уж как-нибудь, братцы, доеду
   До родимой своей стороны!
 

Глава двенадцатая
«Когда проходит молодость»

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Ну, какой в те времена мог быть юбилей без пионеров! Они приходили – маленькие, чудненькие, обаятельные и трогательные, одетые в униформу – белый верх, темный низ, красные галстуки. Они пели песенки и читали стишки, написанные для них взрослыми. Они не всегда толком понимали содержание этих стишков и песенок. Но исполняли их так искренне, так взволнованно, так непосредственно, что взрослые роняли слезы умиления и обрушивали на маленьких артистов лавину аплодисментов.

Пришли пионеры и к Утесову – с задорными речевками про «дядю Лёдю», которого они очень любят и песни которого дружно поют. Завершается пионерское приветствие старой песней «Как много девушек хороших» на новый лад:

 
Как много дядей есть в народе,
Как много славных есть имен,
Но самый лучший – дядя Лёдя,
И самый добрый – тоже он!
Лёдя, тебе не хочется покоя,
Лёдя, тебе так хочется творить,
Лёдя, ты – наше детство золотое,
Спасибо, Лёдя, что ты умеешь так любить!
 

Утесов растроганно улыбается. И вспоминает юность. И обнимает-целует малолетних поздравлянтов.

А когда пионеры уходят под гром своих барабанов и зрительских аплодисментов, юбиляр негромко запевает свою песню:

 
Когда мы были молоды, бродили мы по городу,
Встречали мы с подругами рассвет,
Свиданья назначали мы, и все тогда считали мы,
Что лучше моста места встречи нет!
У фонарей Дворцового встречались Таня с Вовою,
А Боря – тот бежал на Биржевой,
Летел для встречи с Катею. У всех была симпатия,
У каждого был мост любимый свой.
 

Первая послевоенная весна дарила радость и надежду. Солдаты вернулись с войны домой, началось восстановление городов и сел, люди строили новые дома, рожали детей, сажали сады, пахали землю и с каким-то особым восторгом после долгой, очень долгой беды влюблялись, влюблялись, влюблялись…

 
Весною неизменною и я встречался с Леною,
И наш маршрут был трогательно прост:
Купив букет подснежников, влюбленные и нежные,
Мы шли всегда на Поцелуев мост.
Стареем неизбежно мы, но с Леной мы по-прежнему
Друг в друг влюблены! А в чем секрет?
А в том, признать приходится, что все мосты разводятся,
А Поцелуев, извините, нет!
 

МОСКВА, ВЕСНА 1946 ГОДА

Весенним днем Утесов идет по улице к театру. Его неизменный французский берет чуть сдвинут набок, плащ расстегнут, он щурится на солнце и явно пребывает в хорошем настроении.

Из театра выходит Тоня. Ее плащик тоже распахнут, она тоже жмурится от солнца, притягивает ветку с набухшими почками и вдыхает их запах.

Что-то напевая, Тоня, вприпрыжку как девчонка, сворачивает за угол и встречается с Утесовым. Они чуть не сталкиваются и замирают на миг. А потом Тоня – похоже, неожиданно для самой себя и уж во всяком случае совершенно неожиданно для него – бросается Утесову на шею и целует в щеку.

– Что случилось?! – вырывается он.

– Весна! – кратко и счастливо объясняет она.

– Да хоть лето! Что вы делаете, люди вокруг…

Тоня озорно оглядывается и вдруг восклицает, как при нежданной встрече:

Ой, здравствуйте, Леонид Осипович! А я только что из Киева! Очень рада вас видеть!

И снова повисает у него на шее, чмокает в щеку.

Утесов улыбается и принимает ее игру:

– Ну, и как там в Киеве?

– Каштаны вовсю цветут!

– Ну, будете еще в Москве – заходите!

Он уходит к театру, она в противоположную сторону. Но через несколько шагов окликает:

– Леонид Осипович!

Он оборачивается. Она бежит к нему и опять виснет на шее:

– Здравствуйте! Я только что из Одессы!

Он подхватывает:

– Как я догадываюсь, там уже цветет акация…

– Еще как цветет!

Она опять тянется к нему, но он останавливает ее руки:

– Спокойно! Надеюсь, Одесса – последний город, откуда вы приехали?

– Ну почему, есть еще Тула, Вологда, Хабаровск…

Утесов смотрит ей в глаза:

– Что это ты решила поиграть со мной?

Она не опускает взгляда:

– Это не игра.

Он качает головой:

– Ты глупая девочка. А я старый дурак.

Утесов поворачивается и уходит к театру. Тоня, прикусив губу, смотрит ему вслед.

Великая война закончилась, фашисты были разбиты, мирная жизнь постепенно налаживалась, но враг все равно не дремал. Теперь уже – внутренний враг, идеологический. Поэтому под руководством главного идеолога страны товарища Жданова в 1946 году было принято Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“«. В нем давался беспощадный отпор деятелям литературы и искусства, искажающим прекрасную советскую действительность и даже клевещущим на нее. К примеру, Анна Ахматова была названа «то ли монахиней, то ли блудницей» и на долгие годы отлучена от издательств. Досталось и Михаилу Зощенко – он был объявлен «циником», «пошляком» и даже «подонком литературы».

В репетиционном зале музыканты настраивают инструменты, раскладывают ноты, и все как-то невеселы. Утесов входит, сразу это улавливает и прямо интересуется, что за похоронное настроение.

Скрипач без лишних слов протягивает ему газету. Утесов ее отбрасывает:

– Знаю, читал. – Он цитирует на память: – «Джаз-оркестр Утесова искажает привычные для советского уха мелодии и ритмы, пропагандируя низкопоклонство перед Западом»… Умники! Опять за джаз принялись… Ну и ша! Мы возьмем псевдоним.

– Чего? – не понимает Трубач.

– Вернем девичью фамилию, – бодро поясняет Утесов. – Будем теперь не «джаз», а «эстрадный оркестр», чтоб они подавились! Короче, давайте, хлопчики, работать…

Музыканты занимают свои места. Утесов спрашивает, где Дита. Музыканты отводят глаза. Утесов волнуется: чего они темнят. Пианист подает ему другую газету. Утесов хлопает себя по карманам:

– Забыл очки… Читай!

Пианист читает: «Пора товарищу Утесову признать, что семейственность идет не на пользу искусству. Он делает плохую услугу своей бесталанной дочери. Ему стоит набраться мужества, освободить свой оркестр от дочки-солистки на пользу зрителям и…»

Утесов выхватывает у Пианиста газету, комкает ее и швыряет в угол.

– Леонид Осипович, не волнуйтесь…

– Ха! Если я буду волноваться из-за каждого паршивого писаки… Не дождутся!

– Конечно! – воинственно восклицает Трубач. – Мы им еще докажем…

– Наши доказательства – музыка! – обрывает его Утесов. – Репетируем!

Оркестр начинает играть. Утесов дирижирует. Потом вдруг, не сказав ни слова, поворачивается и быстро уходит.

Дома Утесов швыряет портфель в угол прихожей. Из комнаты слышны всхлипывания Диты и успокаивающий голос Альберта. Утесов идет в комнату. При появлении отца всхлипы дочери переходят в откровенный плач о том, что все смеются над ней, все хихикают за ее спиной, все говорят, что из-за нее вообще оркестр разгонят… Утесов тяжело присаживается к дочери, гладит ее по голове:

– Не плачь, родная моя… Никто никого не разгонит… Я что-нибудь придумаю.

Дита с надеждой поднимает на него заплаканные глаза:

– А что? Что?

– Ну… У тебя в программе шесть выходов… Сделаем три… Нехай подавятся!

Дита снова плачет. Альберт утешает ее, что папа обязательно что-нибудь придумает. В дверь заглядывает Елена Осиповна и просит мужа на пару слов.

Утесов следует за ней в кухню. Елена Осиповна плотно прикрывает дверь.

– Ты что, не можешь защитить собственного ребенка?

– Но ты же знаешь, какая ситуация…

– Из любой ситуации есть выход!

– Я его ищу…

– Ни черта ты не ищешь! Думаешь только о себе!

– Нет, я думаю о тебе! И о Дите! И о целом оркестре, за который я отвечаю!

– Об оркестре ты, может, и думаешь. А на меня и на дочь тебе наплевать!

Утесов задыхается от возмущения:

Мне?.. Плевать?.. Да я всю жизнь… Я ради вас…

Не найдя слов, он машет рукой и уходит, хлопнув дверью.

Утесов быстро идет по улице, входит в театр. Репетиционный зал уже пуст – музыканты разошлись. Немного постояв, он собирается уйти. Но тут из боковой двери выходит Тоня – с концертным платьем на вешалке. При виде Утесова она пугается и быстро-быстро докладывает, что все ушли – думали, репетиции уже не будет, а она платье взяла, оборки подшить, а то костюмерша ворчит, что она неаккуратная, так вот она возьмет и подошьет, у них в общежитии есть машинка…

Утесов перебивает ее болтовню коротким мрачным вопросом:

– А водка у вас общежитии есть?

– Водка?.. Кажется… Да, я Валентину компрессы делала.

В маленькой, но уютной комнатке театрального общежития Тоня хлопочет вокруг Утесова, усаживает его, накрывает на стол – не пить же без закуски… Потом извлекает из шкафчика и ставит на стол бутылку – водки в ней маловато. Тоня огорчена: вот все, что осталось от компрессов Валентина… Утесов машет рукой:

– Зови его – вместе докомпрессуем.

– А Валентин уехал. К маме в Воронеж.

– Как уехал? У нас ведь гастроли в Ленинграде!

– Так он прямо в Ленинград и приедет.

Тоня, накрыв на стол, присаживается напротив Утесова. Он наполняет рюмки, поднимает свою и говорит, ощущая некоторую неловкость:

– Ты не подумай чего…

– Ничего я не думаю! – быстро успокаивает Тоня.

– Просто мне сейчас… Хреново мне! – Он залпом выпивает, даже не чокнувшись с Тоней.

Она тихонько меняет рюмки, подставляя ему свою – полную. Погруженный в тяжкие думы, Утесов опустошает и вторую рюмку. И разговаривает – не с Тоней, а сам с собой:

– Они думают, что я боюсь… Нет, я просто чувствую ответственность… За дело, за людей… Я это дело родил, нянчил, всю жизнь на него положил… А они думают: я боюсь!

– Каждый чего-нибудь боится, – тихо замечает Тоня.

Утесов приходит в себя, смотрит на Тоню, словно видит ее впервые.

– Ты меня, что ли, утешаешь? – В голосе его звучит ирония.

И от этого Тоня вдруг заводится:

– Нет! Я просто говорю правду!

– О чем?

– О том, что каждый человек чего-то боится, и вы – тоже.

– И чего же боюсь я?

В его голосе опять насмешка, от чего Тоня заводится еще больше:

– Вы боитесь того, что скажут люди, заметив, что вы меня… ну что я вам не безразлична… И боитесь самому себе в этом признаться! – Выпалив все это, девушка пугается, затихает.

Утесов, растерянный от такой откровенности, смотрит на Тоню, опять берется за бутылку, но она пуста. Тоня облегченно бросается к двери – сбегать к соседям, у них всегда есть что выпить… Но Утесов перехватывает ее за руку:

– Постой… А если я не боюсь?

Тоня отвечает просто:

– Тогда обнимите меня.

И он ее обнимает. Обнимает крепко и целует страстно.

Ветер распахивает раму окна, и легкие занавески вырываются в темноту ночи.

Утесов тихонько открывает дверь своей квартиры. Не зажигая свет в прихожей, раздевается, меняет туфли на домашние тапки и на цыпочках проходит в кухню.

Елена Осиповна у стола замешивает тесто. Утесов смущенно топчется на пороге. Жена включает газ на плите, говорит ровным голосом:

– Сейчас подогрею ужин.

– Спасибо, я не голоден.

Она выключает газ. И подает ему приготовленный стакан кефира. Он послушно пьет. Она опять принимается за тесто. И тем же ровным голосом сообщает, что звонила Ира Шацкая из Ленинграда, там Зощенко в очень плохом состоянии. Утесов рад переключиться на другую тему:

– Еще бы! Кто выдержит такую травлю! Как они его – пошляк, циник…

Елена Осиповна прерывает его пламенные речи:

– Ты завтра едешь в Ленинград, так я ему делаю пирожки. И еще кое-что передам…

Утесов допивает кефир, утирает белые «усы»:

– Спасибо большое!

– Спокойной ночи! – Она даже не повернулась от стола, все месит тесто.

Он стоит, глядя на ее спину, потом выходит из кухни. Елена Осиповна продолжает методично, спокойно месить тесто. И вдруг хватает стакан из-под кефира и швыряет его в мойку. Стакан со звоном разбивается, а ее плечи сотрясают глухие рыдания.

Утесов в коридоре застывает, как от выстрела в спину. Потом в бессильной ярости ударяет кулаком по стене.

В ленинградской гостинице только что прибывшие артисты с вещами и инструментами расходятся по номерам.

Утесов в своем номере разбирает чемодан. В дверь стучат. Он открывает, в номер врывается Тоня и с порога сообщает, что ее с Валентином поселили в один номер. Утесов пожимает плечами: ну, это естественно…

– Нет, это неестественно! – кричит Тоня. – Во всяком случае – для меня! После того, что… было… позавчера… я так просто с Валентином не могу!

– Тоня, успокойся…

Он пытается обнять ее, но она отстраняется:

– Не надо меня успокаивать! Лучше скажите, как мне теперь жить?

Он молчит, подходит к окну, смотрит в хмурое ленинградское небо:

– Я не знаю, как жить мне самому… Знаю только, что не смогу оставить семью…

– И не надо! Но я не могу обманывать Валентина… Я уйду!

– Тогда вы не сможете танцевать в нашем театре?

– Конечно!

Утесов отходит от окна, смотрит ей в глаза:

– Значит, нам придется расстаться…

– Нет! – пугается Тоня. – Я не хочу, не могу!