Текст книги "Истории для кино"

– Так мы с Альбертом ждем!

Дита уходит. Утесов стоит перед портретом и жены и долго смотрит ей в глаза. Тоня надевает плащ и берет сумку:

– Ну, я пошла… Поезд через два часа.

– Какой поезд? – недоумевает Утесов. – Куда поезд?

– Мы с Валентином уезжаем в Воронеж.

– И надолго?

– Навсегда.

Утесов цепенеет:

– Что это за глупость… навсегда?

– Нам в хореографическом училище дали педагогов-репетиторов. Работа постоянная, и для пенсии хорошо.

Утесов хватает Тоню за плечи, встряхивает:

– Какая к чертям пенсия!

Тоня высвобождается из его рук. И объясняет спокойно:

– Простая балетная пенсия. Я уже не девочка, мне сорок лет.

– Да хоть сто сорок! Ты же не поэтому уезжаешь! А почему?

Тоня медлит с ответом. Потом объясняет:

– Пока была Елена Осиповна, я могла быть рядом с вами… Нет, не так: пусть не с вами, но хотя бы рядом. А теперь… Ну, как это будет выглядеть?

Утесов яростно кричит:

– Меня не волнует, кто и что будет сплетничать!

Тоня грустно улыбается:

– Да сплетничали-то все время. Но теперь… Я не могу представить себя в тапочках Елены Осиповны.

– Ты нужна мне! Нужна, понимаешь, необходима!

Тоня молчит. Борется с собой. И отвечает:

– Но я нужна и Валентину. Тогда в Ленинграде я ему все рассказала… Он меня простил.

Утесов совершенно растерян:

– Тоня, Тонечка… Как же мне теперь жить?

Тоня отвечает буднично:

– Ужин вам я приготовила. Запеканка творожная и компот. Сметана на подоконнике – холодильник привезут только завтра…

– Уходи! – яростно обрывает ее Утесов.

Тоня, не отрывая от него взгляда, пятится к двери и закрывает ее за собой.

ОДЕССА, 1963 ГОД

На фасаде оперного театра – огромный транспарант «Одесса – мой солнечный город» и автограф Утесова. К театру съезжаются машины. Милиционеры регулируют их движение и натиск зрительской толпы.

Безбилетные поклонники Утесова шныряют в толпе, вскидывая над головой картонки и фанерки с надписями: «Билет за любые деньги!», «Хочу на Утесова!», «Полцарства за билет!», а у одной решительной девицы даже такой многообещающий текст: «За билет проси что хочешь!»

Во всем этом нет ничего удивительного – Утесов приехал в Одессу опять через много лет разлуки. После того концерта, когда его забросали толкушками инвалиды, требовавшие исполнения «Гоп со смыком» и «Кичмана», он никак не решался вновь прибыть в родной город: мучила горькая обида, помнился страх одиночества на сцене под деревянным градом… Потом все это сгладилось, утихло, ушло в прошлое. Он еще раз приехал в Одессу в 1954 году. Привез юбилейный спектакль «Серебряная свадьба» – к 25-летию оркестра. Первое отделение – заново поставленный «Музыкальный магазин», а второе – просто любимые песни. Принимали его замечательно, но приезд были очень кратким и сильно омраченным отсутствием Диты, которую в 1952-м выдавили из оркестра.

А потом уже попасть в Одессу не давал плотнейший график гастролей – своего любимца хотели видеть во всех краях необъятной советской страны. Вот Утесов и колесил по этим краям необъятной, пока наконец не нашел время вернуться на родину. И не просто ввернуться, а вернуться с Дитой и с новым – молодежным оркестром, который сменил музыкальных друзей-ветеранов Утесова, оставшихся по злобной воле министерских чиновников в Ленинграде.

Сияет позолотой и бархатом знаменитая одесская Опера. И сияет молодостью на сцене новый состав оркестра, под который поет Утесов:

 
В тумане скрылась милая Одесса,
Золотые огоньки.
Не грустите, ненаглядные невесты,
В сине море вышли моряки.
Напрасно девушки на нас гадают
Вечерком в родном краю,
Моряки своих подруг не забывают,
Как отчизну милую свою…
 

Одесситы встречают кумира овацией и цветами. Идет занавес. Но зрители не прекращают хлопать. Занавес открывается. Утесов выходит на поклон. Занавес закрывается. Зрители аплодируют. Занавес открывается… И так – несколько раз, пока Утесов не сообщает с широкой улыбкой:

– Дорогие мои, это же только антракт. Я вас ждал почти десять лет! Так подождите меня, умоляю, всего двадцать минут!

За кулисами Утесов резко теряет улыбку и гневно обрушивается на музыкантов:

– Черт знает что такое! Саксофон, вы можете отличить сильную долю от слабой?

– Я не саксофон, меня Юрой зовут, – огрызается молодой красавчик.

– Юрой тебя пускай девчата зовут, а в оркестре ты – саксофон!

– Вот-вот, вы нас за людей не считаете, – встревает угрюмый пианист.

– Да что вы, хлопчик! Лично вас я держал за большого человека, когда вы мне показали диплом консерватории! – Утесов заводится: – Но когда вы заиграли, как в самодеятельности строительно-монтажного управления…

– Папа, успокойся, – просит Дита.

– Я не могу успокоиться, когда они такие спокойные! Что вы сидите на сцене, как покойники? Это же не похороны, это – джаз!

– Не смешите, – говорит ударник. – Ну какой в Советском Союзе джаз…

– Какой вы играете, такой и есть! А может, вы – просто лабухи? Может, вам лучше на свадьбах играть – больше заплатят? А здесь об искусстве надо думать, хлопчики мои. Короче, в девять утра – полный прогон концерта!

– Как в девять? Мы ж на море хотели! – шумит молодежь. – И зачем опять прогон? Мы что, в Кремле играем?

Утесов взвивается чуть ли не под потолок.

– А если не в Кремле – можно халтурить?! Зарубите себе на носу: настоящий музыкант одинаково играет и перед королем, и перед пастухом! И еще запомните: в Одессе халтуру не принимают. Вы не слышали, как свистит Соловей-разбойник? Так услышите, если засвистит весь этот зал!

В гримерке Утесов лежит на диване, ворот рубахи расстегнут, лицо в каплях пота. Дита сует ему в губы таблетку, дает запить из стакана. Он глотает, морщится:

– Неужели трудно запомнить: я запиваю теплой водой! Теплой! Почему-то Тоня всегда помнила…

Дита только вздыхает. В гримерку заглядывают саксофонист и пианист:

– Извините, мы все-таки хотели спросить…

– Потом, потом! – машет на них рукой Дита.

Они пятятся, глядя на лежащего Утесова. В коридоре саксофонист говорит пианисту:

– Уже на ладан дышит, а нами командует!

Раздается звонок. Утесов тяжело поднимается с дивана. Дита застегивает пуговицы на его рубашке, промокает тампоном пот со лба.

– Папа, это первый звонок… Полежи еще…

– Пиджак давай! – обрывает ее отец.

И вот Утесов стремительно выходит на сцену. Снова подтянутый, бодрый и как-то даже помолодевший. Зал встречает его овацией. А пианист говорит саксофонисту:

– Видал этот «ладан»?

– Да-а, он еще сыграет на наших похоронах! – уважительно кивает саксофонист.

А Утесов, распахнув руки, идет на авансцену – к зрителям.

– Дорогие мои! Я же обещал, что мы скоро встретимся. И вот они – вы, и вот он – я!

Зал отвечает приветственными криками, аплодисментами.

Утесов обеими руками успокаивает зрителей:

– Спасибо, родные мои, спасибо! Мне хочется сказать вам еще так много и таких хороших слов. Но вы ведь ждете не слов… Как говорят в нашей старой любимой Одессе: вы хочете песен – их есть у меня! И сейчас мы споем за Одессу!

Он дает отмашку, оркестр начинает «Есть город, который я вижу во сне…»

А потом Утесов гуляет по Одессе. Еще не зная этого, он прощается с родным городом, в который не приедет больше никогда. Утесов проводит рукой по стволам платанов, поглаживает теплые камни парапета набережной, подставляет ладони под струи фонтана.

На Греческой площади пухлая мамаша тащит за руку к Утесову такого же пухлого ребенка и, ничуть не смущаясь, громко приказывает:

– Смотри, Сема, это дядя Утесов! Смотри сейчас, а то когда вырастешь, уже его не увидишь!

Ребенок бессмысленно таращит глазки на дядю. Утесов улыбается малышу.

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Празднование юбилея Утесова завершается. В Театре эстрады гремят такие же овации, как и в Одесском оперном. Утесов, дождавшись, пока смолкнет этот гром, выходит к микрофону:

– Спасибо, дорогие мои! Знаете, я думаю, человек, который изобрел юбилей, был великий человек. Это ж надо – придумать вечер, на котором тебе говорят столько слов, и все слова – прекрасные. Хотя я сидел, слушал и думал: ах, если бы все эти слова распределить на пятьдесят пять лет моей жизни на сцене… А то ведь, бывало, тако-ое мне говорили!

Зал понимающе смеется.

– Нет, и хорошее говорили тоже, даже очень хорошее… Полвека назад в одной одесской газетке написали обо мне всего несколько слов: «Артист Утесов пьет из маленького, но – собственного стаканчика». И это для меня – самая дорогая рецензия в жизни!

Зал аплодирует, подтверждая абсолютную истинность той давней рецензии. Утесов улыбается:

– Как же ж я мечтал в молодости, чтоб я спел – и мне бы вот так вот похлопали! А надо было просто подождать, совсем немножко – семьдесят лет. Причем теперь даже петь не надо – вы и так хлопаете…

Зал опять смеется и дружно кричит:

– Спойте! Спой-те! Спой-те! Спой-те!

Утесов серьезнеет и задумчиво начинает песню:

 
Когда проходит молодость,
Длиннее ночи кажутся,
Что раньше было сказано,
Теперь уже не скажется.
Не скажется, не сбудется,
А скажется – забудется.
Когда проходит молодость,
То по-другому любится.
 

Взволнованно слушает притихший зал. У кого-то на губах улыбка воспоминаний, чьи-то глаза туманятся слезой.

 
Но что нам в жизни сетовать
На то, что ночи длинные.
Еще полны рассветами
Все ночи соловьиные.
Коль ночи соловьиные —
Цветут кусты жасминные,
И ты, как прежде, кажешься
Кудрявою рябиною.
 

Эта песня звучит и по радио в гримерке, где Утесов собирает свои вещи. Он вынимает из стоящей на столе рамки фотографию – они с Леной, совсем молодые, и маленькая Дита.

 
   Пускай густые волосы
   Подернутые инеем,
   Глаза твои усталые
   Мне кажутся красивее.
   Что не сбылось, так сбудется.
   Не сбудется – забудется!
   Когда проходит молодость,
   Еще сильнее любится!
 

Утесов снимает с гвоздика старое одесское канотье. Сметает еще какие-то мелочи со столика в потертый саквояж. Защелкивает его замок, бросает прощальный взгляд в зеркало, присаживается на диван – перед дальней, очень дальней дорогой.

И вдруг скрипит дверь. Утесов оборачивается на звук. В дверном проеме показывается перчаточный улыбающийся Петрушка. Кукла тоненько пищит:

– Кто грустит в такой прекрасный день? Сейчас я его развеселю… Ой-ой-ой, да это же мой брат-артист… Он сам кого хочешь развеселит!

Утесов вскакивает с дивана.

– Тоня? Ты?!

Появляется улыбающаяся Тоня с Петрушкой на руке. Они смотрят друг на друга. Устало и радостно.

– Ты вернулась? – с надеждой спрашивает Утесов. – Правда?

Тоня снова кивает Петрушкой и пищит:

– Правда-правда, потому что…

Утесов не дав Тоне договорить, обнимает ее. Она затихает в его объятиях. Так они и стоят, обнявшись, – нашедшие друг друга через годы и навсегда.

После юбилея Утесов прожил еще долго – семнадцать лет.

Он ушел из оркестра. Собственно, он уходил и раньше – после той самой болезни, когда «рак», к счастью, оказался «рыбой». Он тогда потерял двадцать килограммов веса и много сил, которые были необходимы для руководства большим музыкальным коллективом. Тогда Утесову неожиданно предложили вернуться в его далекую театральную юность – сыграть главную роль в спектакле Театра Транспорта «Шельменко-денщик». Он подумал-подумал и рискнул. И победил: московские театралы бились за возможность посмотреть Шельменко-Утесова.

Но дважды вступить насовсем в одну и ту же реку он уже не смог и вернулся в свой родной оркестр. Утесовский оркестр был кузницей кадров музыкантов, композиторов, разговорников… Там играли Аркадий Островский и Владимир Шаинский, там начинали конферансье Геннадий Хазанов и Евгений Петросян, там работали музыкальными руководителями Владимир Старостин, Вадим Людвиковский, Константин Певзнер… А Утесов был художественным руководителем. Эта должность – вроде английской королевы, которая правит, но не управляет.

Леонид Осипович все больше тяготился этим положением, все чаще огорчался, что жизнь оркестра идет без его активного участия. Нет, конечно, все его уважали, более того – обожали, но он постоянно ловил себя на том, что его появление в оркестре не было поводом для какого-то серьезного профессионального разговора или действия, а лишь поводом для того, чтобы все, бросив репетиции, сбегались послушать его потрясающие байки и анекдоты.

А когда умерла Елена Осиповна, он резко и сразу сдал. Стал иным даже внешне; изменились его походка, голос, темперамент. И после юбилея он решил уйти. Решил еще и потому, что всегда считал: со сцены лучше уйти на пять лет раньше, чем на пять дней позже. Но так как оркестр по-прежнему именовался «Государственный эстрадный оркестр РСФСР под управлением Леонида Утесова», зрители недоумевали: почему оркестр – Утесова, а самого Утесова нет. Первое время на концертах даже был такой ход: записанный голос Леонида Осиповича как бы общался с конферансье на сцене. Но постепенно от этого отказались, и зритель привык к данной реальности, как мы вообще привыкаем ко всему в жизни.

А вот Утесову было гораздо труднее привыкнуть к своему новому статусу – по сути, заслуженного пенсионера, ветерана труда. И он, конечно, не смирился с этим положением. Его голос звучал на радио, он был частым гостем на телевидении, без него не обходился ни один значительный юбилей, ни один капустник в Доме актера. Особенно нарасхват он стал, когда появились телевизионные «Голубые огоньки», программа «Вокруг смеха» и его собственная телепрограмма «В гостях у Леонида Утесова».

Что там говорить, одесские и прочие байки всегда были коньком Утесова. Но теперь они стали его страстью. Пожалуй, даже слегка болезненной. Мало того, что он их травил часами со знаменитым конферансье Борисом Бруновым – соседом по балкону в доме на Каретном, но он еще и часами сидел, подобно бабушкам-старушкам, на лавочке у своего подъезда и ловил за рукав знакомых и соседей, чуть ли не насильно заставляя выслушать его анекдот. Один из сценаристов «Кавказской пленницы» и «Операции „Ы“» Морис Слободской жил в квартире непосредственно под Утесовым, а его соавтор Яков Костюковский приходил к нему работать. Так Леонид Осипович ловил его у подъезда и категорически заявлял: «Если вы не послушаете одну историю, то я поднимусь к себе и буду там сильно тупать, мешая вам трудиться!»

Утесов был человек сложный и разный. Да, с одной стороны – настоящий одессит, носитель одесского фольклора. Но с другой стороны, он писал: «Я люблю Одессу, я обыгрываю ее на сцене, я доказываю, что она – начало всех начал. Но скажу честно: больше всего я люблю Россию. Люблю русскую природу, музыку, литературу… Люблю Москву, Ленинград. Все хорошее, что связано с Россией».

Он был очень начитанный, театральный и музыкальный. Где надо – мог объясняться изысканно, а-ля Бунин, а где можно – как одесский биндюжник; и даже свистел в два пальца. При этом был большим франкофилом, обожал Францию и все французское, носил береты, ездил во Францию по линии Общества советско-французской дружбы. Дома в Москве принимал французских композиторов. Забавно, что у великолепного Франсиса Лемарка обнаружились одесские корни, и он заговорил с Утесовым на идиш.

А еще он был широкий человек – помогал многим, особенно детям, одному мальчику прислал аккордеон. Хотя, между прочим, всенародная любовь к нему была порой небескорыстна: большинство писем, которые приносили ему мешками, были с просьбами выслать деньги. И если он верил, что просьба жизненно мотивирована, высылал.

Но с годами вдруг все переменилось – будто тумблер какой-то переключили. Он стал очень скуп, начал считать каждую копейку, устраивал скандалы, что ЖЭК слишком много берет за воду. На дне рождения Утесова гостей угощали сардельками и магазинным тортом. Журналистка, которой он диктовал книгу своих мемуаров, жаловалась, что он за весь день работы не предложил ей даже чаю. И под старость он любил повторять Станислава Ежи Леца: «Я знаю, откуда идет легенда о богатстве евреев. Они всегда за все расплачиваются». Хотя, конечно, он отлично понимал, что смысл этого великого афоризма гораздо шире бытовой скупости.

А незадолго до юбилея Утесову нанесли удар прямо в сердце, плюнули в самую душу. Чиновники Кинокомитета решили реставрировать фильм «Веселые ребята». И отреставрировали до такой степени, что песни Утесова перепел Владимир Трошин. Причем Трошину подло сообщили, что об этом попросил сам Утесов. Эта подлянка стоила Леониду Осиповичу сердечного приступа, бессонных ночей, ссоры на долгие годы с без вины виноватым Трошиным и бесконечной нервной переписки с инстанциями. Киночиновники извинялись перед Утесовым, обещали исправить ошибку, но так ничего и не исправили. Лишь через несколько лет «Веселых ребят» показали по телевидению в исходном варианте.

А жизнь продолжала наносить удары. Ухудшалось здоровье, приходилось от много отказываться. Утесов перестал водить свой любимый «паккарад». Он всегда пил не много, но много курил. Теперь, по настоянию врачей, пришлось с курением расстаться. Единственное, с чем Утесов не расстался до конца своих дней, так это с чувством юмора. Бросив курить, он написал композитору Модесту Табачникову: «Курить я бросил – вот каков! А ведь курил и наслаждался. И для меня из табаков один Табачников остался!» А жестоко страдая бессонницей, Леонид Осипович на совет одной знакомой, что перед сном надо думать о чем-нибудь приятном, ответил: «Увы, мадам, о самом приятном мне доктор даже думать запретил!»

Потом еще два страшных удара: ушел из жизни Альберт – муж Диты, а через год ушла и сама Дита. Их похоронили рядом с Еленой Осиповной на Востряковском кладбище. Диту провожало в последний путь множество людей, и Утесов сквозь слезы сказал: «Это самый большой ее аншлаг». Он просил положить его там же, на Востряковском, но у него уже был совсем иной статус – народного артиста СССР ждало Новодевичье.

Но до его ухода судьба подарила ему еще один замечательный праздник. На 85-летие Леонида Осиповича друзья устроили ему не юбилей, а антиюбилей.

Что творилось вокруг Центрального дома работников искусств, описать невозможно! Охрана конной милицией, вся площадь запружена фанатами Утесова, участников юбилейного представления проводили каким-то подвалами Лубянки. А уж что творилось внутри…

Вечер вел Александр Ширвиндт – в образе Остапа Бендера: капитанская фуражка, шарф на шее. Под марш из «Веселых ребят» он выводил Утесова – в знаменитом войлочном бриле и с кнутом Кости-пастуха, а сидевшие на сцене замечательные композиторы Марк Фрадкин, Ян Френкель, Никита Богословский, Оскар Фельцман и другие подыгрывали маршу на расческах, бутылках, губных гармошках и даже кастрюлях.

Ширвиндт зачитывал письмо Марии Мироновой – жалобу на то, что никакой Утесов не артист, а весь его успех обеспечила рыба фиш жены Елены Осиповны. Аркадий Райкин исполнял гневный монолог про Утесова, который поет песенку про корову, а, между прочим, эту корову доят, но орден почему-то дают доярке. Никита Богословский исполнял вальс, который он написал Дите, когда им было по восемь лет.

Юрий Сенкевич дарил антиюбиляру кусочек от легендарной лодки «Ра», на которой он плавал с Туром Хейердалом. Иосиф Прут характеризовал Утесова как яростного антидачника, который, по его собственным словам, совершил две глупости в жизни: первая глупость – купил эту чертову дачу, вторая глупость – никак не решается эту чертову дачу продать. Ростислав Плятт и Владимир Канделаки выдали свой коронный номер – художественный свист

Владимир Этуш со своими студентами устроил на сцене «Цирк братьев Чинизелли». Зиновий Гердт пел блистательную пародию на Утесова. Пели Булат Окуджава, Михаил Ножкин, Сергей и Татьяна Никитины…

И замечательно приветствовала мэтра тогда еще зеленая, но уже очень талантливая молодежь: Михаил Жванецкий, Роман Карцев и Виктор Ильченко, Ян Арлазоров, Марк Розовский, Александр Филиппенко, Леонид Филатов, Вениамин Смехов, Валерий Золотухин…

Утесов смеялся до слез и ронял слезы печали. А в конце сказал: «Мне говорили: антиюбилей, антиюбилей… Но если это анти-, то что же тогда – юбилей?!»

Это был последний праздник его жизни. А дальше… Как сказано в «Гамлете»: «Дальше – тишина».

Он пережил всех – в этом была его драма. Он остался один.

Нет, все-таки не один. Потому что рядом была Тоня. Не все время рядом, но – была.

Тогда, после юбилея семидесятилетия, Тоня пришла к нему с куклой Петрушкой, казалось, навсегда, но опять уехала. И потом годами металась между Москвой и Воронежем, между Утесовым и мужем Валентином. А когда Валентин ушел из жизни, она продолжала метаться: Утесов то призывал ее в Москву, то под давлением не любившей Тоню дочери Диты отправлял обратно. И Тоня безропотно подчинялась его воле и его чувствам, всеми силами подавляя свою волю и свои чувства.

Но все-таки жизнь взяла свое – самые последние годы они были вместе. И даже официально оформили брак. Тоня ухаживала и за больным Альбертом, и за умирающей Дитой. А главное, Тоня, как тоненькая, но очень надежная соломинка, спасала Утесова. Не по хозяйству, нет, там была домработница. Но Утесов говорил: «Тонька мне дает желание жить!»

МОСКВА, ВЕСНА 1982 ГОДА

Два пожилых человека бредут по аллее весеннего парка. Тоня ведет Утесова под руку.

– Ну, куда ты меня тащишь? Пойдем уже домой!

– А может, еще погуляем? Погода чудесная…

– Какая чудесная! Дует, я простужусь…

– Не простудитесь, дайте, я поправлю шарф…

– Ты меня выгуливаешь, как собачку!

– Собачки так не капризничают.

– Девчонка! Мне же – восемьдесят семь лет!

– Будет только завтра. А мне – шестьдесят. Но у женщин год – за два… Мальчишка!

Хмурое лицо Утесова наконец разглаживается улыбкой:

– Ты таки единственное существо, которое может перетрепать Лёдю Вайсбейна.

Тоня тоже улыбается:

– Вы меня переоцениваете. Никто в мире не в силах перетрепать вас.

– Слушай, мы сорок лет знакомы и два месяца женаты! Сколько можно называть меня на «вы»!

Тоня нежно прижимается к его плечу:

– Вы для меня всегда – вы. На всю оставшуюся жизнь.

– Ха, какую оставшуюся? Знаешь, одному жулику в девяносто три года дали двадцать лет тюрьмы. Так он в последнем слове сказал: «Благодарю за доверие!» – Утесов смеется.

А Тоня возмущается:

– Да вам и двадцати лет не хватит, чтобы переделать все дела! Завтра – запись на телевидении, среда – концерт в зале Чайковского, суббота – капустник в Доме актера…

Утесов прерывает ее, остановившись у тележки с мороженым:

– Хочу мороженого!

– Ну конечно: то «простужусь», то мороженого…

Не слушая ее, Утесов выдает девушке-мороженщице свою фирменную улыбку:

– У вас есть ванильное с клубникой и орехами?

Мороженщица на его улыбку не реагирует, а равнодушно удивляется:

– Какое ванильное, какая клубника с орехами? Есть сливочное в стаканчике за двадцать копеек и пломбир за двадцать восемь. Будете брать, дедушка?

Утесов молча поворачивается и уходит. Тоня спешит за ним.

– Капризуля, вы что, перехотели мороженое?

– Она меня не узнала…

– Что? – не понимает Тоня.

– Она не узнала меня!

Губы Утесова по-детски дрожат от обиды. Тоня бурно возражает:

– Да она просто застеснялась! А сейчас локти кусает, что не взяла у вас автограф… – Тоня умолкает под грустным, все понимающим взглядом Утесова.

– Я устал… Давай посидим.

Они присаживаются на скамейку. Утесов вдруг на глазах меняется, уходит в себя и говорит сам с собой:

– Нет, ну правда, ну откуда ей меня знать? Она ж – дитя… Другой век… Просто я зажился на этом свете… А все уже ушли, все… Лена, Дита, Альберт… А я живу и живу… Зачем? Ну зачем?

Тоня с болью слушает его монолог и не выдерживает:

– Не гневите бога!

– А?.. Что?..

Он с трудом возвращается из разговора с самим собой к действительности.

– Вы живете, потому что добрыми делами заслужили долгую жизнь!

Утесов вдруг опять меняется – становится этаким хитроватым простачком.

– Не-е! Знаешь, почему я столько живу? Потому что я никогда и ничего не пускал дальше жилетки! – Он похлопывает по своей груди.

Тоня возмущена:

– Вы на себя наговариваете!

– Ничуть, уж я-то знаю…

Тоня прищуривается:

– Интересно, а я у вас тоже – не дальше жилетки?

Утесов улыбается:

– Нет, жилеточка мне попалась с маленькой прорехой…

Он обнимает Тоню за плечи. Так они и сидят на скамейке, глядя на воробьев, которые суетятся на аллее – выискивают и клюют крошки.

Вдруг Утесов шепчет Тоне:

– Мамочка… Там хорошо…

– Что? Что вы сказали?

Утесов смотрит на Тоню, но не видит ее. И повторяет отстраненно:

– Мамочка… Там – музыка…

– Что с вами?!.. Леонид Осипович! Лёдя! Лёдичка-а-а!

Крик Тони вспугивает воробьев и разносится эхом над весенним парком.

А Утесов уже не слышит и не видит ее. В этот последний миг долгой жизни перед ним возникает картина давным-давно минувших дней и лет. Маленький Лёдя свернулся калачиком на полу под дверью, из-за которой льются звуки скрипки маэстро Гершберга. Мама Малка осторожно берет сына на руки. Папа Иосиф поправляет его задравшуюся рубашонку. Лёдя открывает глаза, прижимается к материнской груди и сонно улыбается:

– Мамочка… Там хорошо… Там – музыка!

А мелодия скрипки звучит все нежней и возвышенней…

Сегодня в Одессе есть все – и старое и новое: древние улочки и кварталы новостроек, полутемные одесские дворики и сверкающие огни казино, дребезжащий трамвай в Аркадии и бесшумные «мерседесы» и «вольво», дикие пляжи Ланжерона и приватные купальни наглых нуворишей, старинная основательная гостиница «Лондонская» и новый, нелепый, на всех ветрах порта, отель «Одесса», платаны Приморского, бывшего Николаевского, бульвара, величественно глядящий в морской простор Дюк, и море – сияющее под солнцем, бескрайнее и вечное.

Вот только в сегодняшней Одессе больше нет Треугольного переулка, теперь это – улица Утесова. А еще в горсаду на Дерибасовской есть памятник, который одесситы любовно называют «Дядя Лёдя» – бронзовый улыбчивый Утесов, с небрежно наброшенным на шею шарфиком, свободно откинулся на скамейке, положив руку на ее спинку. Рядом с ним садятся люди и, как бы попадая в объятия Утесова, фотографируются с ним. Мужчины, женщины и дети, молодые и старые, горожане и селяне, серьезные и веселые…

И всех их по-дружески обнимает, и всем им по-свойски улыбается бронзовый, но очень живой Утесов.