Текст книги "Истории для кино"

Близнецы – Лёдя и Полина – бегают наперегонки вокруг Дюка.

Папа Иосиф умильно, а мама Малка строго наблюдают за ними. Папа радуется, какие невроку живые дети. Мама требует, чтобы оба – и Лёдька, и Полька – живо таки успокоились, иначе она им надерет уши.

Она вообще была очень скупа на ласку, строгая мама Малка. Если кто-то из детей удостаивался того, что мама погладила его по головке, – он мог быть уверен, что сделал что-то уж очень хорошее. Тогда ребенок бежал к братьям и сестрам, радостно хвастая этой маминой наградой. И еще мама почти никогда не целовала детей. То ли стыдилась такого несказанного, по ее мнению, проявления чувств. То ли считала, что эти нежности портят детей, лишая их твердости в жизни.

А папа Иосиф был совершенно другим человеком. Сентиментальный добряк, очень деликатный, никогда не ругался и не то что не кричал, но даже громко не разговаривал. Обожал любимую Малку и был так наивен, что совершенно не верил, будто есть мужья, которые изменяют своим женам. Он считал, что это все выдумывают писатели, и удивлялся: «Ну зачем же идти к чужой женщине, если есть жена?» А когда ему сказали в шутку, что один муж на Лимане изменил своей жене и умер от этого, он ответил всерьез: «Вот видите, что бывает!»

По одному мановению пальца мамы Малки растрепанные Лёдя и Полина подбегают к родителям. Мама интересуется: или их вывели гулять, чтобы они снесли голову уважаемому Дюку? На что Лёдя нагло, хотя и резонно, заявляет, что, если даже так, то Дюку будет не больно – он железный! Мама гневно заносит руку для подзатыльника. Но Лёдя отскакивает, сообщая, что он-то уж точно не железный.

И тогда папа, милый мягкий папа в отчаянной попытке смягчить конфликт переводит стрелки на исторически познавательную беседу:

– Между прочим, Дюк де Ришелье тоже не всегда был железным. Памятником Дюк стал в благодарность за что, что он, а также Де Рибас и другие французы создавали Одессу. Чем-то похожую на Париж. И улицы названы их именами – Ришельевская, Дерибасовская…

Лёдя перебивает папу – из всего просветительского курса он выловил только одну интересующую его мысль:

– А моим именем могут назвать улицу?

– Это как, Лёдька? – смеется Полина. – Что ли – Вайсбейновская?

Мама даже не желает рассуждать на дурацкую тему и сообщает, что детям пора домой. Дети канючат, просят еще погулять. Нет, не у мамы канючат – у мамы канючить бессмысленно, это они понимают, – и потому уговаривают еще погулять папу. Папа робко пытается заступиться: или мы уже не можем позволить детям еще подышать свежим воздухом в праздничный день? Но мама иронически прищуривается:

– Какой праздничный день, Йося? Я еще понимаю, был бы шабес, а что это за праздник – воскресенье?

Двор в Треугольном переулке был образцом большого интернационала старой Одессы.

Кроме уже знакомых вам семейства Вайсбейнов и одинокой повитухи мадам Чернявской, там жили еще две еврейские семьи.

Первая состояла из учителя музыки маэстро Гершберга с тихой женой-хромоножой Соней и их единственного ребенка Зюни – музыкального вундеркинда, ненавидевшего музыку и ее носителя-мучителя, родного отца.

Вторая еврейская семья была неполной: пухленькая симпатичная Розочка рано потеряла своего мужа Сему, оставившего ее с тремя детьми мал мала меньше. Покойный муж Сема был представителем редчайшего, но все же встречающегося в природе человеческого вида: еврей-пьяница. В свободное от пьянства время он рыбачил и утонул в нетрезвом состоянии, опровергнув пословицу, что пьяному море по колено.

Ридну Украину во дворе представлял прежде всего мясник Кондратий Семенович Загоруйко. Огромный, краснолицый, с закатанными рукавами и грязным фартуком на могучем животе. Под стать Кондратию Семеновичу была и его жена Аня: дородная подруга и помощница мужа, эта дама могла не хуже него одним ударом топора развалить пополам мясную тушу. Впрочем, делала она это не в рабочем порядке, а пару раз – на спор. Но с мужем она вела себя тише воды ниже травы, а свою нешуточную силу и взрывной характер изредка обрушивала лишь на соседей по двору. А вот Никитка – единственный сыночек этих двух богатырей – был будто тоненький стебелек, колышущийся на ветру, задумчивый и застенчивый, чем крайне огорчал отца Кондратия, чуявшего сердцем, что такой хилый сынок вряд ли станет достойной сменой в его мясной лавке.

Еще из украинцев была румяная чернобровая дивчина Маруся. Ну, не совсем дивчина, скорее – мадонна. Она постоянно кормила грудью одного младенца и была беременна следующим. При этом было совершенно непонятно, куда же девались ее предыдущие, уже рожденные и выкормленные дети. То есть они, конечно, где-то были, но существовали как-то отдельно от Маруси, ходившей, повторяем, вечно с пузом и с младенцем у груди. Маруся потрясающе пела украинские песни, а когда к ее голосу присоединялся баритон мужа Николая-Мыколы, босяка и весельчака без определенных занятий, то все соседи высовывались из окон или выходили на галерею, внимая столь неземному пению в исполнении таких земных вокалистов.

Еще во дворе проживали: грек – торговец орехами по фамилию Непростиди, причем никто не верил, что эта фамилия настоящая; татарин – само собой, дворник и, само собой, многодетный отец Калман Калманыч; русская портниха Галина Сергеевна, обшивавшая весь двор не то чтобы бесплатно, но в долгий-долгий долг; а также еще какое-то количество персонажей, которые появлялись во дворе ненадолго и исчезали навсегда.

А еще во дворе жил очень старенький, может быть даже вечный дедушка. Неизвестно, когда он здесь появился. Неизвестно даже, где он, собственно, тут жил. Он просто сидел во дворе всегда. На одном и том же месте. На одной и той же табуреточке. Никому не мешал. Никого не беспокоил. Сидел себе и сидел, улыбаясь солнцу. Или – дождю. Или – снегу.

Многонациональные жители двора в Треугольном переулке были людьми, не ангелами. Они и дружили, и ссорились, и ругались вдрызг, а порой и дрались в кровь. Но все равно жили вместе. И никуда друг от друга не девались. Как будто дворик в Треугольном переулке – это такой маленький островок, за пределами которого нету другой жизни.

И повторяя характеры, нравы, слабость и силу взрослых, жили во дворе их дети, по большей части почему-то пацаны. И тоже дружили, ссорились, дрались, но попробуй тронь их ребята из другого двора… Мало тем не покажется! Это твердо обещал Лёдя, бывший заводилой и главарем всех пацанов во дворе.

И вот что еще интересно – да нет, это просто естественно: украинцы или евреи, русские, греки или татары – все жители двора в Треугольном переулке говорили на одном языке – одесском.

– Розочка! Розочка! – истошно кричит могучая жена мясника Аня посреди двора.

На галерее второго этажа Розочка что-то жарит на примусе и отвечает, не оборачиваясь:

– Я вас слухаю, Анечка!

– Розочка, или вы даете чеснок в фарш?

– Я даю только лук. Желаете попробовать?

– Нет, я желаю угадать, что это так воняет!

Розочка презрительно передергивает пухлым плечиком, не отрываясь от примуса.

Чернобровая Маруся – живот барабаном, младенец у титьки – налетает на Галину Сергеевну, развешивающую на веревке белье:

– Слушайте, мадам Гурина! Вы своим бельем заняли весь двор!

– Ой, только не надо завидовать! – насмешливо отрубает владелица белья.

На террасе мама Малка варит вишневое варенье в медном тазу. Папа Иосиф вынимает шпилькой косточки из свежих вишен и складывает в миску.

– Йося, у тебя еще много?

– На целый таз! – отвечает папа Иосиф.

– Так у меня не хватит сахара.

– Ничего, – успокаивает папа Иосиф, – говорят, что сахар – это вредно.

– Это говорят те, у кого нет сахара! – усмехается мама Малка.

Маруся, отстав от Галины Сергеевны, задирает голову:

– Мадам Вайсбейн, я вам завидую: иметь такого мужа – так не надо никакого богатства!

Малка только улыбается. А Иосиф вздыхает:

– Как раз таки богатство нам бы не помешало. Нет чтобы нам жить в собственном доме, где каждый имел бы свой угол с окошком…

– Будут другие времена, – успокаивает его жена Малка.

– Когда они будут – другие времена? Что я могу, маленький лепетутник, если хлебные биржи трещат по швам… Даже Ротшильд терпит убытки!

– Не гневи бога! Все невроку здоровы, ни войны, ни погромов… Что еще надо?

– Дети растут, им скоро негде будет заниматься уроками…

– А у некоторых твоих детей уроки совсем не в голове!

Поднимая босыми ногами пыль, во двор влетает Лёдя. Его тут же окружают дружки-пацаны.

– Вот! – Мама Малка с галереи указывает на Лёдю. – Уже семь лет, а он и слышать не хочет ни про какую учебу!

Лёдя, не обращая на маму внимания, предлагает дружкам:

– Айда сливы таскать у барыни! – И во главе своей компашки уносится со двора.

– Лёдька! – летит ему вслед возмущенно-беспомощный дуэт мамы с папой.

Таскать у барыни сливы, а также яблоки и груши было любимым занятием этих малолетних паразитов.

Барыня – впрочем, неизвестно, почему они называли ее барыней, – жила одна в старом доме. Ветви деревьев ее небольшого запущенного сада склонялись под тяжестью плодов. А сама барыня – ну или кто она там была, – тощая женщина с растрепанными седыми прядями, взбитыми легкомысленными кудряшками, одетая в пышный розовый пеньюар, тоже легкомысленный и не вязавшийся с ее старческой фигурой, подперев кулачком подбородок, слушала лакированный фонограф, стоявший на столе. При этом она мечтательно прикрывала глаза и странная улыбка блуждала на ее узких губах. Кто знает, о чем думала, что вспоминала, куда уносилась в мечтах эта, вполне возможно, бывшая красавица… А на валиках фонографа крутилась всегда одна и та же мелодия – ария Ленского: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?»

Эта картина – «барыня», слушающая за столом у окна фонограф, – была неизменной, и не важно, что именно воровали пацаны в ее саду в зависимости от сезона. И картина поведения шантрапы тоже была одинаковая: проделав дыру в трухлявом заборе сада, пацаны набивали карманы, пазухи и рты сочными фруктами, а Лёдя, как загипнотизированный, устремлялся на звуки музыки.

Он осторожно подтягивался, влезал на подоконник, тихонько прятался за шторой и замирал, глядя, как крутятся валики фонографа, слушая, как Ленский поет: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…» Он шевелил губами, повторяя мелодию, выговаривая слова, смысла которых не совсем понимал, и потому пел вместо «удалились» – «увалились», а вместо «дни» – «пни».

Обычно барыня, уплывшая в свои воспоминания и мечты, ничего не замечала вокруг. Но сегодня выходит по-другому. Где-то в саду трещит ветка, и раздается вопль свалившегося с нее пацана. Старуха бросается к окну и обнаруживает Лёдю. Она вцепляется в юного меломана и принимается лупить его мухобойкой.

– А-а-а! – вопит Лёдя. – Тетенька, отпусти!

– Ах ты, бесстыдник! Подглядывать? Как я в неглиже – они тут как тут!

– Да не подглядывал я! Я музыку слушал!

– Вот тебе музыка! Вот! Вот!

Ария Ленского сливается с воплями Лёди.

Но не зря страдал Лёдя, не зря. А страдал он за то, что станет первым в его жизни артистическим гонораром.

В комнате Вайсбейнов соседи по двору празднуют Песах. На столе маца, бокалы с кошерным вином и фарфоровое пасхальное блюдо, на котором лежат яйцо, куриная косточка и хоросис – тертые орехи с хреном. Папа Иосиф заканчивает читать молитву. Все пригубливают вино и желают другу другу счастливой Пасхи.

– А теперь – Лёдя! – категорически приказывает Розочка.

– Просим, просим! – поддерживают ее и другие гости.

Мама Малка недовольно поджимает губы. Но папа Иосиф ласково кивает сыну:

– Давай, Лёдичка…

Лёдя привычно взбирается на табурет, принимает картинную позу оперного певца, выдерживает театральную паузу и вдохновенно запевает, как умеет:

 
Куда, куда вы увалились,
Весны мой златые пни?
 

Слушатели, ничуть не смущаясь вольностями текста, с удовольствием покачивают головами в такт. Лёдя допевает арию. Гости аплодируют. Папа подает певцу монетку – три копейки. Гости наперебой веселятся:

– О, невроку заработал! Если так пойдет, с твоего пения вся семья будет жить! Купи себе мороженое!

– А я хочу два мороженых! – заявляет Лёдя.

И уже безо всяких приглашений снова заводит арию Ленского.

Раздается стук в дверь. Папа Иосиф, сделав сыну знак не прерывать пение, тихонько выходит. Потом возвращается и кивает жене. Мама Малка знает, что надо делать: она наливает рюмку, ставит ее на поднос, и папа Иосиф удаляется с подносом.

За дверью топчется огромный багровомордый городовой. Это уже давний ритуал. Ферапонт Иванович – исконный российский городовой и ведет себя, как татарский хан: он собирает дань. С православных христиан – в день светлой Пасхи, с иудеев – в день не менее светлого Песаха, с мусульман – в день их светлого праздника жертвоприношения Курбан-Байрам.

Папа Иосиф протягивает городовому поднос, тот одним глотком осушает рюмку.

– С праздничком светлой христовой… о-о-о… или как там у вас… в общем, Пасхи!

Спасибо, Ферапонт Иванович, большое вам спасибо!

Иосиф достает из карману купюру и вкладывает ее в лапу городового.

– И вам премного благодарствуем! – кивает городовой.

Он прислушивается к тоненькому голоску за дверью, выводящему арию Ленского:

– А это кто там глотку разоряет?

– Сын! – подобострастно сообщает Иосиф. – Лёдя… э-э… Лазарь.

– Глотка здоровая, – одобряет Ферапонт Иванович, – видать, артист будет.

– Ой, не дай-то бог! – пугается папа. – Не наше это дело!

– И то верно, – соглашается городовой. – Каждый свое дело делать должон. Ваше, к примеру, жидовское дело – купи-продай, а наше – за порядком соблюдать!

Да, полицейские силы – надежные блюстители порядка, верная опора режима. В повседневных синих мундирах являют они свою власть на улицах, а в праздничных белых – маршируют на парадах. Но что-то не видно их – ни синих, ни белых, – когда по городу катится разгульная страшная толпа черносотенцев…

Солнечная и как-то странно пустынная улица. Звенящая тишина и пустота создают ощущение тревоги. Впрочем, издалека доносится вполне мирное и торжественное «Боже, царя храни!». На эти звуки – как всегда на любые звуки музыки – из ворот своего дома выглядывает Лёдя.

Поющие голоса все громче, все ближе. Но самих поющих еще не видно. Зато, опережая их, на пустынную улицу выбегает человек – лицо в крови, рыжеватая бородка, огромными страдальческие глаза. Лёдя испуганно пятится во двор.

И наконец, вслед за избитым человеком появляется поющая процессия – крепкие нетрезвые мужики. Во главе процессии несут церковные хоругви. Толпа не гонится за окровавленным человеком, нет, она просто надвигается на него неотвратимой темной массой. Человек пытается бежать, но силы оставляют его, он спотыкается, вот-вот упадет…

Любопытство Лёди пересиливает страх – он опять выглядывает из ворот. Человек обращает к мальчику страдальческое лицо. Лёдя смотрит на него, переводит взгляд на толпу, на хоругви. Лицо мальчика исполняется удивлением и ужасом, потому что на самой первой и большой хоругви – лик Спасителя, как две капли воды похожий на лицо преследуемого. Те же страдальческие глаза, та же бородка, такая же струйка крови у рта.

Лик на хоругви. Окровавленное лицо человека.

Глаза Спасителя. Глаза пытающегося спастись.

Лёдя хватает человека за руку, тащит во двор. Тот из последних сил ковыляет за ним. Они минуют арку, пролезают через дыру в заборе.

Навстречу – обезумевшая от страха, с растрепанными волосами, мама Малка.

– Лёдичка! Родненький!

Она хватает сына, целует и тут же отвешивает подзатыльник:

– Где тебя носит? Горе мое, бежим скорей!

Но Лёдя оглядывается на окровавленного человека.

– Ой, горе мое, горе! – вновь стонет мама.

В подвале мясной лавки, среди висящих на крюках туш, притаилась вся семья Лёди: мама, папа, три сестры и брат.

На полу тихо стонет раненный человек с улицы. Папа Иосиф читает еврейскую молитву. Остальные молчат, прислушиваются к происходящему наверху.

Скрипит подвальная дверь, все вздрагивают и смотрят в темный проем. Оттуда спускается по ступеням, тяжко отдуваясь, огромный мясник Кондратий Семенович.

– Ну, там вже стихаеть, – сообщает он и замечает раненого. – А цэ хто?

Все испуганно переглядываются. Папа Иосиф робко мямлит:

– Понимаете, Кондратий Семенович… Видите ли…

Та усэ я понимаю и усэ бачу: еще одын жид. Ну, нехай…

Он милостиво машет толстой ладонью.

Все облегченно выдыхают. Папа Иосиф трясет руку мясника:

– Спасибо вам, Кондрат Семенович! Вы наш спаситель! Вы…

Мясник смущенно вырывает свою руку:

– Та ладно! Там уже ваши отряды самообороны подтянулыся… Даром, шо жиды, а хлопцы боевые!

– Спасибо вам! – все бормочет папа Иосиф. – Мы вас… мы отблагодарим…

– От люды! – огорчается мясник. – Та якбы ж я хотел магарыч, так чем вас тут ховать, я бы с теми бандюками зараз шарил по вашим комодам!

Кондрат Семенович уходит, в сердцах хлопнув дверью. Папа Иосиф опять читает молитву. Мама Малка смачивает тряпку и утирает лицо раненого.

– Дядечка, – спрашивает Лёдя, – а ты кто?

Раненый поднимает огромные печальные глаза на мальчика.

– Я?.. Я музыкант.

– Музыкант?! – У Лёди перехватывает дыхание от восторга.

– Да, скрипач…

Восхищенный взгляд Лёди падает на руки музыканта и гаснет – обе кисти разбиты в кровь.

А руки дирижера духового оркестра порхают в такт мелодии. Вернее, конечно, наоборот – мелодия подчиняется дирижерским рукам. Оркестр играет на площадке Николаевского бульвара для прогуливающихся нарядных дам и их кавалеров.

Лёдя проходит мимо этого оркестра и направляется к другому – в сотне метров от первого. Этим – немецким – оркестром дирижирует капельмейстер с пышными нафабренными усами а ля император Вильгельм. Он не просто так дирижирует, а восседает при этом верхом на белом коне. Публики аплодирует, а Лёдя вообще в полном восторге – уселся на землю и не сводит глаз с дирижера-всадника. Но вдруг трубач берет невероятное фортиссимо, конь испуганно взвивается на дыбы, и седок падает. К нему бросаются слушатели. Оркестр умолкает.

А музыкальную эстафету подхватывает другой – румынский – оркестр, возле пивной. Лёдя перемещается туда. Слушает, подпевает, даже взмахивает руками, изображая дирижера.

Оркестр доигрывает и усаживается тут же, за столиками – пить пиво. Лёдя робко подходит к гитаристу. Хотя оркестр «румынский», гитаристом в нем служит известный одессит, брутальный красавец со странным прозвищем Фуня-Водолаз. Лёдя наблюдает, как он пьет янтарную влагу из огромной кружки, и робко просит:

– Дядечка, можно я на гитаре попробую?

– А ты умеешь?

– Не-а. Я ж говорю: попробую…

– Да что ж пробовать, если ты не умеешь?

– А вы меня научите!

Фуня-Водолаз смеется, допивает кружку и машет официантке.

– Катюша, еще одну мою!

Лёдя терпеливо ждет. Официантка приносит новую – такую же огромную – кружку пива и призывно улыбается гитаристу. Тот слегка хлопает ее по крутому бедру и добреет.

– Ну, что ж, хлопчик, чего бы тебя и не поучить…

По лестнице из порта на бульвар поднимается папа Иосиф. В руке его рабочий саквояж. И голова его тоже, видимо, занята рабочими проблемами – он бормочет себе под нос, словно подсчитывая что-то в уме.

А что поделаешь, бедный одесский лепетутник должен все время считать, все время соображать, все время вертеться. Папа Иосиф – специалист по хлебной торговле. Ну, это громко сказано – «специалист» и «торговля». Какая там торговля? Ай, удалось сообразить два биндюга с десятком мешков муки от Одессы до Херсона – и уже гешефт. А «специалист» – таки да. Его все-таки немножко знают коллеги и уважают знатоки. Они собираются каждый день в знаменитом кафе Фанкони – скромные лепетутники. И на этой маленькой бирже у каждого из них невроку приличный костюм с жилеткой, и имеются часы на цепочке, и они не зря едят свой хлеб, да еще кормят хлебом своих детей.

Какой-то франт в клетчатом костюме задевает папу Иосифа плечом и, даже не извинившись, шпарит дальше. Вынужденный отвлечься от своих раздумий, папа Иосиф неодобрительно качает головой вслед франту и окидывает взглядом всю беспечную жизнь бульвара с явным неодобрением.

А в пивной Фуня-Водолаз ставит пальцы Лёди на гитарных струнах.

– Так… Так и так… И все вместе – плавно…

Лёдя, сосредоточенно сопя, берет аккорд.

– Ты – мелочь человеческая! У тебя упрямство переросло пальцы! – Гитарист оборачивается к официантке: – Катюша, еще одну!

Тут Лёдя замечает идущего по бульвару папу Иосифа. Он резко сползает под стол. Фуня поворачивается от официантки к столу:

Слушай сюда, хлопчик…

И замирает в изумлении, увидев на стуле только гитару.

А Лёдя, наблюдая за маршрутом папы, на четвереньках покидает пивную, укрываясь за пышной юбкой прогуливающейся дамы, затем ныряет за оплетенный диким виноградом заборчик итальянского ресторана, где сладкий тенор выводит неаполитанскую песенку.

Папа скрывается в конце бульвара. Лёдя облегченно переводит дыхание. И замечает за богато уставленным столиком у ограды красивую пару: загорелый морской капитан и красавица-блондинка. Капитан, почувствовав взгляд Лёди, оборачивается.

– Мальчик, ты что смотришь?

– Я думаю…

– О чем?

Лёдя смущенно мнется.

– О чем, мальчик? – спрашивает блондинка.

Лёдя решается:

– Я думаю, а вдруг я когда-нибудь сяду вот так в ресторане и съем все, чего захочу!

Капитан и дама переглядываются с улыбкой.

– Считай, этот день уже настал, – объявляет капитан. – А ну-ка, давай сюда!

Лёдя не долго думая перемахивает через ограду и плюхается прямо за столик. Тут же возникает строгий официант. Лёдя съеживается на стуле, но капитан останавливает официанта:

– Мальчик – с нами. Ну, друг мой… Ты ведь хотел съесть «все»? Так выбирай!

Лёдя недоверчиво смотрит на капитана, на официанта. Тот поднимает мученический взор к небу.

– Ну же, заказывай! – подбадривает капитан.

Лёдя мучительно соображает и наконец выпаливает:

– Мороженого! Ванильного с клубникой и орехами! На двадцать копеек!

Спутница капитана смеется. Капитан тоже терпеливо улыбается.

– Так, мороженое… Еще что?

– Все!

Официант хмыкает, удаляясь выполнять заказ, и возвращается с целой горой мороженого, украшенного фруктами и цукатами. Лёдя принимается с невероятной скоростью уплетать мороженое. И когда он доедает, капитан интересуется:

– Ну, а все-таки еще что?

Лёдя переводит дух, секунду размышляет и объявляет:

– Еще мороженого на двадцать копеек!

Вторая порция украшена еще затейливее. Лёдя несколько сбавляет темп, но расправляется и с ней. Спутница капитана наблюдает за ним с нарастающим изумлением. А капитан спрашивает:

– Ну, и как в сказке: третье желание?

Лёдя встает и галантно кланяется.

– Благодарю! Больше ничего не хочу.

– Совсем ничего?

– Совсем.

Капитан притягивает Лёдю за рукав обратно на стул.

– Сядь, послушай… Дед нашего одесского Дюка был маршалом. Однажды он подарил внуку сорок золотых монет. А через десять дней решил подарить еще. Но внук гордо показал ему нетронутые золотые. Он ожидал, что дед похвалит его за бережливость. Но старик рассвирепел, схватил деньги и выбросил их в окно нищему, крикнув: «Вот тебе деньги, которые мой внук не сумел потратить!»

Объевшийся Лёдя подпирает голову рукой, пытаясь вникнуть в сказанное.

– Ты понял? – спрашивает капитан.

Лёдя уклончиво пожимает плечами.

– Ничего, пока просто запомни, – улыбается капитан. – Поймешь, когда придет время…

Десятилетний Лёдя купается в море. Он чувствует себя в абсолютно родной стихии: плавает, ныряет, кувыркается, блаженно отдыхает на волнах, широко раскинув руки.

Но всегда найдется кто-нибудь, кто испортит хорошее. На обрыве появляется брат Михаил – серьезный молодой человек. Да, ему уже восемнадцать лет, он уже учится на бухгалтерских курсах, он уже вот-вот начнет самостоятельно работать, он любимчик мамы Малки и гордость папы Иосифа. И голос брата Михаила с обрыва звучит, как глас свыше – в прямом и в переносном смысле.

– Лёдька, домой!

Лёдя, сделав вид, что не слышит брата, ныряет, исчезает надолго в глубине, наконец выныривает, жадно заглатывая воздух, и с надеждой смотрит вверх. Но надежда не оправдывается: Михаил не улетучился, он стоит на том же месте, покусывая травинку. И обещает надавать Лёдьке по шее, если тот сию же минуту не вылезет из моря. Лёдя нехотя выбирается на берег, натягивает на мокрое тело линялую тельняшку и поднимается по обрыву к Михаилу.

Брат отвешивает ему профилактический подзатыльник и направляется к дому. Лёдя плетется за ним, а Михаил, не оглядываясь, его стыдит, что пока он дурака валяет и шлендрает – это такое у солидного Михаила презрительное словечко для бездельников – так вот, пока Лёдя шлендрает, его отец из сил выбивается на работе, а мать из сил выбивается дома, а прочие положительные братья и сестры из сил выбиваются на учебе… А этот десятилетний шлемазл Лёдя и не думает учиться, хотя отец наконец договорился с Кондратием Семеновичем…

– При чем тут мясник? – удивляется Лёдя.

– А как ты в училище поступать собираешься?

– Я никак не собираюсь.

Михаил разворачивается и вновь заносит руку для подзатыльника, но Лёдя отскакивает в сторону, так что Михаил рукой только машет. И нудно поясняет, что для поступления еврея в коммерческое училище Файга, нужно найти русского мальчика и платить за него и за себя, это называется – пятидесятипроцентная система.

Лёдя возмущается: и что, папа будет платить за мясниковского Никитку, когда у них же денег куры не клюют? Это несправедливо. Михаил вздыхает:

– Если ты родился евреем, забудь о справедливости.

– Да на что мне вообще это училище!

– Училище – чтоб учиться, шлемазл! Я, вот, лет через пять бухгалтером стану, потом – старшим… Потом свою контору открою, потом женюсь… А если с хорошим приданым – можно еще дело расширить…

Михаил мечтает. А Лёдя слушает его мечтания с тоскливым ужасом и не выдерживает:

– Ты же тогда уже будешь старик!

Михаил огорченно замолкает. Лёдя виновато утирает нос рукавом тельняшки.

– Короче, тебе уже мундир купили! – сообщает Михаил.

Стройный Лёдя чудо как хорош в длинном черном сюртуке, подбитом белой шелковой подкладкой, с красной выпушкой и шитым золотом воротником, с золотыми обшлагами и пуговицами. Лёдя вертится перед зеркалом и очень нравится сам себе.

Мама Малка замешивает тесто, но нет-нет, да и глянет на сына, пряча довольную улыбку. Папа Иосиф одергивает на Лёде сюртук.

– В таком костюмчике таки не стыдно показаться самому государю императору!

Хитрован Михаил интригует, играя озабоченность:

– А портной примет обратно мундир? Лёдька же не хочет в училище…

– Не-не! Я уже хочу! – поспешно кричит Лёдя. – Буду учиться!

И напяливает в дополнение к шикарному костюму еще и роскошную фуражку.

Дверь приоткрывается, и в нее просовывается вихрастая голова мальчишки.

– Господин Вайсбейн, вы дома?

– Никитка? Ты чего там, заходи! – зовет папа Иосиф.

Тоненький большеглазый Никитка входит и, шмыгая носом, сообщает:

– Батько это… послал сказать… ну, несогласный он… чтоб меня учиться к Файгу…

Папа Иосиф от неожиданности падает на стул:

– Как – несогласный? Он же твердо обещал!

Никитка пожимает плечами. Папа Иосиф вскакивает и в крайнем волнении спешит к выходу:

– Мне это нравится – несогласный он! А мой сын должен всю жизнь, как его отец, лепетутником мучиться?

Огромный мясник сидит в своей лавке, положив на стол пудовые кулаки. На его фоне папа Иосиф кажется еще более тощеньким, но энергии ему не занимать.

– Кондратий Семенович, имейте сострадание к моим больным нервам! Вы уже сказали «а», так не перерывайте же весь алфавит! Вы дали слово, я его взял!

Непонятно, слышит ли мясник Иосифа – его лицо совершенно непроницаемо. Как у Будды. Про которого он скорее всего никогда не слыхал.

– Кондратий Семенович, вы что – враг своему дитю? Или будет плохо, если дите выучится на Рокфеллера? Вы будете целыми днями кушать бланманже и гулять по бульвару в люстриновом жилете…

Оказывается, мясник все-таки слышит Иосифа. Он морщится и весомо роняет:

– Нехай в лавке работу робить!

Иосиф от неожиданности запинается, но продолжает с еще большим жаром:

– Ну какая лавка? Лавка – это тьфу! Ваш сынок заткнет за пояс самого Рокфеллера! А вам это не будет стоить, вы не поверите, ни копейки! Все копейки, нет, таки большие рубли – за мой счет!

Мясник отмахивается от папы Иосифа, как от назойливой мухи, и грузно поднимается со стула.

– Нема такого моего родительского желания. Усе, обедать треба!

Но тут в лавку врывается Никитка и тащит за собой Лёдю в нарядном мундире.

– Батько! Дывысь, мундирчик! Як картинка! Батько, я тоже такой хочу!

Похоже, мясника тоже поразила красота мундира. Он щупает ткань, крутит золоченую пуговицу. А тоненький Никитка все умоляет:

– Батько, ну шо Лёдька – як офицер, а я шо? Хочу мундирчик, батько!

А что, мясник – не человек? Ему разве начихать на своего единственного сына? Тем более что он замечает в дверях свою гренадершу-жену Аню, которая уже утыкает свои кулаки в свои крутые бока. И Кондратий Семенович царственно машет рукой:

– А, хрен с вами! Нехай учится!

Папа Иосиф сияет:

– Я знал: ваше слово – кремень!

А Кондратий Семенович напоследок все же урывает свой кусок от пирога.

– Мундирчик Никитке – за ваш кошт!

17 февраля 1905 года царский манифест даровал гражданам демократические свободы. Одним гражданам этих свобод вполне хватило. Другим гражданам все было мало. Грянула первая российская революция. В Петербурге были демонстрации, в Москве – бои. А в Одессу пришел восставший броненосец «Потемкин» и встал на рейде, наведя свои пушки на город.

Одесситы раскололись – за и против. Котелки, цилиндры и шляпы были в ужасе от этих матросов-бандитов. Кепки и платочки – за героев революции. Рабочие заводов, портовые грузчики, студенты и гимназисты бесконечной чередой провожали в последний путь старшину Вакулинчука, на груди которого покоилась картонка с надписью: «Один за всех и всех за одного».

Потемкинцам были нужны еда и вода. Но власти им ничего не давали, власти хотели взять их измором. И тогда с Пересыпи, с Малого, Среднего и Большого Фонтанов на шаландах и яликах повезли потемкинцам то, что смогли оторвать от своих скудных запасов, рабочие, грузчики, рыбаки… И конечно, тут не обошлось без вездесущих одесских пацанов.

В ночной темноте Лёдя подбегает к пристани, когда у причала остается последний ялик. Кряжистый рыбак Михайла командует цепочкой из несколько мужчин, которые перебрасывают друг другу мешки. Лёдя становится в цепочку, протягивает руки. Но Михайла придерживает мешок.

– А ты, пацан, что тут делаешь?

– Я помогаю непокоренным героям! – гордо сообщает Лёдя.

– Брысь отсюда, герой!

Один из рыбаков усмехается:

– Шут с ним, Михайла, нехай допомогает!

Он передает Лёде мешок. Мальчик сгибается под тяжестью, но все же дотаскивает и скидывает в ялик. Михайла машет гребцу на веслах: