Текст книги "Маргинал с голубыми глазами. Рассказы"

Рак. История любви

«У меня рак», – набрала в поисковике Тома, худенькая и бледная сероглазая девушка в кокетливом паричке, прикрывающем едва заметный ёжик отрастающих волос, и быстро кликнула первую же ссылку.

Жадно всмотрелась в монитор, удивлённо и недоверчиво хмыкнула, а потом улыбнулась.

Нет, в том, что у неё рак, ничего смешного не было – было страшно! И с этим жутким страхом девушка жила уже почти год. Тома навсегда запомнила всепоглощающий ужас, охвативший её, когда она узнала о смертельном диагнозе. Она зарыдала взахлёб прямо на приёме у врача, закричала и упала почти без сознания в объятия ворвавшейся в кабинет мамы… Ей казалось, что жизнь кончится немедленно, сию минуту! В её душе до сих пор был жив тот страх перед операцией, когда в палате она снова лихорадочно цеплялась за маму, словно ей было не двадцать, а два года, и та могла унести свою девочку и спрятать. Тома помнила тяжёлые часы в реанимации: невыносимую боль во всём теле, жажду и панику, что это никогда не кончится, помнила и весь остальной нелёгкий послеоперационный период. До сих пор перед ней стояли мамины страдающие глаза и её искусственная бодрая улыбка: «Всё хорошо, доченька!» Потом было трудное, иссушающее душу и тело лечение: «химия», изводившая её постоянной мучительной тошнотой, облучение, давшееся ей ненамного легче…

Теперь-то что! Она ещё продолжала лечиться, но медикаментами, диетой и покоем. И вот этот-то пресловутый покой не давал ей покоя: Тома осталась одна.

Университетские подружки сначала и плакали вместе с нею, и пытались её развеять, вытащить на «тусовки», и звонили часто. А потом им это надоело, наверное… Теперь звонки стали редкими, фразы дежурными: «Томка, ты давай держись!» и «Мужайся, слышишь?» Держаться было не за что, а мужаться ей, девушке, не хотелось. Был ещё любимый, но он исчез, как только узнал о её диагнозе, а немногочисленные родственники отделывались сочувственными словами по телефону. Эти предательства были не менее страшны, чем коварная болезнь, поселившаяся в её хрупком теле. Так и получилось, что осталась у неё только мама… Именно одиночество и толкнуло её набрать в поисковике: «У меня рак». А открывшаяся страница заставила её улыбнуться.

Это была страница в соцсети, и в статусе её хозяина Тома прочитала те же слова: «У меня рак». Не они развеселили её, конечно же. Невольную улыбку вызвали имя и фамилия владельца страницы: Том Томин. И в этом не было бы ничего смешного, если бы она сама не была Тамарой, Томой Томилиной. Тома Томилина и Том Томин! «Томин – стало быть, мой!» – хихикнула девушка и стала изучать страницу незнакомого ей больного раком Тома.

Том уже прошёл весь путь. И ужас приговора, и операция, и выматывающее лечение остались позади. Он восстанавливался. Был пока ещё очень худым, но волосы начали отрастать. А главное – у него осталась жизнь! И Том делился этой сумасшедшей радостью со всем миром! И ещё ему хотелось утешить отчаявшихся, он хотел, чтобы люди нашли на его странице надежду и веру в лучшее. И к нему приходили, засыпали его вопросами, делились своим горьким опытом, знакомились между собой.

Тома ревела в три ручья, читая эти истории, но это были слёзы не печали, а светлого облегчения, словно она пришла наконец-то домой. Этот парень не стал скрывать свою болезнь, как было принято в её мире. Тома с болезненным вниманием читала переписку Тома с друзьями, удивлялась их остротам и шуткам: шутили-то над собой и над раком! Ей бы и в голову такое не пришло! А ещё она завидовала и ревновала. Завидовала, что рядом с Томом оказалось множество друзей, а она осталась в одиночестве. И ревновала Тома ко всем! Она хотела, чтобы слова утешения он говорил только ей… Тома понимала, что её ревность нелогична, необоснованна… да просто не имеет права на существование! – и всё равно ревновала. А потом решилась и написала Тому письмо. И в нём впервые за всё это невыносимо трудное время откровенно рассказала о своей беде, об отчаянном одиночестве, тоске и страхе. На ответ она не надеялась.

Том откликнулся на следующий же день. «Тамара, здравствуйте! – писал он. – А давай сразу перейдём на „ты“? Я старше тебя всего на 4 года, чего там „выкать“! Знаешь, а ведь Тома Томилина и Том Томин – это круто! И то, что ты меня нашла, тоже круто! Значит, будем общаться. А рака ты не бойся, Тома. Ты его уже победила, дальше пусть он тебя боится! И не беспокойся о волосах: отрастут и будут ещё лучше, по себе знаю. Подозреваю, что ты блондинка, да? Ну поздравляю: я тоже блондин, только глаза у меня не серые, а голубые, как уверяют мои друзья. Так что мы с тобой – два сапога, которые пара! И одиночества не бойся, Тома, кончилось оно!» А дальше он писал, как будто болтал со своей хорошей знакомой – с юмором и шутками, о серьёзном и не очень, обо всём подряд. Его ласковое и смешное письмо девушка распечатала и перечитывала снова и снова. Её ответ был бестолковым, восторженным, благодарным. Она отстучала его не думая, давясь радостными слезами, и отправила, не перечитывая. И Том снова написал ей длинное письмо! В нём он рассказывал о себе. О себе и о раке. И это было не страшно! Это было интересно! В ответ она уже смогла послать вполне здравое «сочинение».

Так они и стали писать друг другу каждый день. Тома интересовало всё: как она перенесла очередную процедуру, какая на улице погода, что Томочка ела на завтрак и нашла ли корм для маминой кошки… Он научил её смеяться, шутить и быть спокойной и стойкой. А она уже не мыслила себя без его писем.

И наступил день, когда Том написал, что очень-очень хочет её увидеть, услышать её голос… «Мне мало фотографий и писем! Давай по скайпу поговорим! Томка, не трусь!» А она и не трусит, вот ещё, она сама этого хочет! Но всё равно трусила, конечно, и волновалась, как перед свиданием!

В первую минуту они просто молча смотрели друг на друга, растерянно улыбаясь и не находя нужных слов. И заговорили взволнованно и одновременно: «Тома! Том! Ты такая красивая! Я так хотела тебя увидеть!» – и засмеялись. Замолчали и снова заговорили, и потом уже не могли остановиться, не могли расстаться…

С того дня Том и Тома никогда не выключали свои компьютеры. Им хотелось видеть ставшее родным лицо, слышать любимый голос и смех. Они не говорили о любви и не признавались в этом даже сами себе. Они просто не могли друг без друга. А Тома по-прежнему не могла и без его писем. Она распечатывала их и таскала с собой в сумочке, бесконечно перечитывая.

Но судьба, видимо, решила, что ей мало испытаний, и нанесла ещё один удар: у неё снова обнаружили опухоль, на этот раз подкожную… И, хотя врачи давали хорошие шансы на её доброкачественность, девушка была в отчаянии. Тома не стала ничего говорить маме, и у неё остался один только Том. И он был рядом постоянно: разговаривал с нею по и скайпу, и по телефону, писал ей свои смешные письма, утешал и подбадривал. Без него Тома не продержалась бы.

Опухоль решили удалять. Зарёванная и несчастная, Тамара пришла домой из клиники и впервые за долгое время не стала включать ни компьютер, ни телефон. Она сделала себе горячую ванну: её знобило, ей снова было страшно и одиноко. Тома лежала в пушистой пене, не мигая, смотрела в потолок, а слёзы непрерывно катились из глаз, затекали в уши и солёными ручейками впадали в воду.

Когда пена опала, а вода остыла, девушка медленно вылезла из ванны, натянула трусики, завернулась в пушистый халат и пошла включать компьютер. Сигнал скайпа раздался немедленно: Том вызывал её непрерывно. Он сидел за столом встревоженный, с потерянными глазами и почему-то с голым торсом. «Какой он худенький! – пронзила Тому жалость. – И какой красивый!» «Тома! Тома! – почти кричал Том. – Что случилось, Тома?! Почему ты телефон отключила, Тома?!» «Всё в порядке, любимый, – неожиданно для самой себя сказала Тома, – всё в порядке. Назначили операцию. А чего ты голый-то?» – фыркнула она. «Это так, в душе был, не успел… – охриплым голосом проговорил Том. – Ты что сейчас сказала… Как ты меня…» «Любимый», – повторила Тома, посмотрела на него долгим взглядом и сняла пушистый халат.

Она обнажилась, и у него перехватило дыхание. Почти бесплотная, с выступающими ключицами и высохшими маленькими грудками, с провалившейся чашей живота и выпуклым лобком, целомудренно прикрытым розовыми хлопковыми трусиками – она стояла перед ним и была прекрасна. Он смотрел на неё, забыв о болезни, не замечая её бледности и синих кругов под глазами, запёкшихся губ и яркого прыщика на подбородке. Она была прекрасна, и он её желал. Желал со всей силой молодости, с жарким пылом нерастраченной любви, задыхаясь от безграничной нежности.

Том протянул руку к монитору, к маленькому глазку камеры… к ней, далёкой и недоступной… Тома протянула руку к нему… Их пальцы не могли соприкоснуться, но соприкоснулись их бешено стучащие сердца и горячие взгляды, жажда обладания была нестерпимой…

…и тогда случилось стыдное, сумасшедшее и безгрешное с ними… между ними… перед камерой они любили друг друга: любили себя друг для друга… любили друг друга через себя, не отрывая горящих глаз от мониторов, забыв о преградах и расстояниях, растворившись во взглядах и чувствах… со сладкими стонами, закусывая губы, содрогаясь в блаженных, мучительных судорогах, смеясь и плача…

– Я люблю тебя, Том, – шептала она.

– Я люблю тебя, Тома! – кричал он.

Я люблю тебя… люблю тебя… люблю…

Потом она сидела, закутавшись в пушистый халат, смотрела бездонными глазами ему в глаза и счастливо улыбалась. «Я теперь ничего не боюсь, Том. Ни операции, ни смерти, ни мучений. Нет-нет, послушай! – заторопилась Тома, когда он протестующе что-то начал говорить. – Послушай! Я… Я боюсь только одного: у меня долго не будет твоих новых писем! Там нельзя… Я не смогу без твоих писем!» И она тихо заплакала. «Томка, Томочка… Ты что, милая… Письма… Подумаешь, письма, – растерянно бормотал Том. – Не плачь! Я знаю, что делать! Я тебе напишу настоящее письмо, в конверте! Ты проснёшься, и оно уже будет ждать мою храбрую девочку. И тебе его прочитает медсестра… или врач… или…» «Мама», – шепнула она сквозь слёзы. «Мама! – радостно согласился Том. – Конечно, мама! А в письме…»

И он стал рассказывать ей о письме, которое напишет, какое оно будет длинное и замечательное, и она успокоилась и засмеялась, и начала ждать это письмо, и перестала ждать и бояться операции.

Том опустил пухлый конверт в ящик. Десять страниц, исписанных словами о любви, о том, как поедут они летом к морю и будут жить на берегу в соломенной лачуге, как будут купаться в синей воде и ловить маленьких смешных крабов. И много ещё глупого, нежного и сокровенного было написано в этом письме. Вечером он торжественно объявил о знаменательном событии Томе, и она стала мучить его вопросами. Вот расскажи ей, что он там написал, и всё тут! Том держался мужественно, отшучивался, комично сердился, но сохранил тайну письма…

которое вернулось к нему через пять дней. Десять страниц, исписанных словами любви, мечты и утешения оказались чересчур тяжёлыми, чтобы почта разрешила отправить их бесплатно… Том держал в руке пухлое и уже никому не нужное письмо и лихорадочно думал, запретив себе впадать в отчаяние: операция послезавтра…

«Я проснусь, и мне прочитают его письмо, я проснусь, и мне прочитают его письмо, я проснусь… – твердила про себя Тома, когда её везли на каталке в операционную. Она ничего не боялась! «Я проснусь…» – и послушно задышала под маской. Её мысли затуманились, глаза закрылись… Операция началась.

Тома открыла глаза. Она была в странной комнате: белой, освещённой белым же светом, но не ярким и слепящим, а приглушённым и неизвестно откуда лившимся. В комнате не было никакой мебели, у неё ничего не болело, не хотелось пить… «Я умерла!» – догадалась она и ничего не почувствовала: ни страха, ни горя, ни боли – ничего. А потом ей показалось, что она не одна. Повернув голову, девушка увидела Тома: странный, полупрозрачный силуэт, белое лицо и живые, взволнованные глаза. И тогда на неё обрушились и страх, и горе, и боль одновременно: Том тоже умер! Почему?! «То-о-ом! – истошно, беззвучно и отчаянно закричала она. – То-о-ом! Ты умер?! Только не ты-ы-ы!» И зашлась в бесполезных, сухих и душащих рыданиях. «Тише, тише, Томусик! Что ты, милая… Я не умер, нет! Я пришёл сказать, что не будет письма, не плачь. Не будет письма, не плачь, не будет письма…» Голос его удалялся, угасал, а потом застучал в голове тяжёлой мыслью: «Не будет письма…»

С этой мыслью она проснулась в палате, и едкие, жгучие слёзы поползли из– под плотно сомкнутых век. «Не будет письма», – хотела пожаловаться Тома больничному миру, но пересохшие губы не слушались её. «Пи-и-ить», – просипела она, и это получилось. «Потерпи, хорошая», – ласково прозвучал незнакомый, но странно родной голос, и высохшие губы смочила прохладная влага. Тома жадно облизнулась и открыла глаза. Рядом с кроватью сидела мама и… Том, и она рассердилась на своё подлое сознание, играющее с ней в жестокую игру. «Не будет письма, – горестно и почти беззвучно прошептала она, опустив тяжёлые веки, – и тебя нет… Ничего нет…». «То есть как это – нет?! – возмутился голос Тома – теперь она узнала его! – Вот он я, собственной персоной!» Тяжёлые веки стали невесомыми, глаза распахнулись и засияли навстречу его обожающему взгляду. «Не будет письма, Томка! Зачем нам письмо? Я тебе сам всё расскажу, без всяких писем, и лучше, и интереснее, и, и… я так тебя люблю!»

Он помолчал и продолжил голосом доброго сказочника: «А теперь, Тома Томилина, слушай. Я расскажу, какой мне чудной сон приснился в поезде, среди бела дня, когда я к тебе ехал, мучился, а ты на столе у хирурга прохлаждалась…»

март 2016

Маргинал с голубыми глазами

Она считала себя сиротой и непризнанным гением. Ей было 32 года.

У неё имелись и здравствовали две бабушки, младший брат и папа с мамой. Бабушки были уже очень старенькими и поэтому жили с ними.

Младший брат был оболтусом. Правда, он умудрился закончить юридический факультет, жениться и открыть своё – кто бы мог подумать! – детективное агентство. Он всё время проводил расследования, за кем-то следил, и его костюмерной мог бы позавидовать любой провинциальный театр, а его таланту перевоплощения – любой провинциальный актёр. Агентство имело хорошие перспективы и репутацию: брат умело решал деликатные проблемы клиентов, номер его телефона передавался из рук в руки. Но он не знал и не любил поэзию, его не интересовал театр, к живописи он относился с позиции «нравится-не нравится»! О чём можно было с ним разговаривать?!

Мама и папа были мещанами в самом прямом смысле этого слова. Их интересы не простирались дальше ремонта, покупки новой мебели и машины и отдыха в Турции. Это было пошло.

Им она не могла простить своего имени и фамилии. Отцу взбрело в голову назвать её Евдокией! Это было бы не так ужасно, не будь он сам Эдуардом. А у матери не хватило мозгов уговорить отца взять её девичью фамилию Дубравина. Нет, жена должна носить фамилию мужа! В результате на свет появилась Евдокия Эдуардовна Пупыркина – можно вешаться. Вешаться она не стала, но по достижении совершеннолетия сменила имя и фамилию и стала Авророй Эдуардовной Дубравиной.

Родители устроили скандал: мама плакала, папа пил корвалол, и оба упрекали её в неблагодарности. Брат крутил пальцем у виска, бабушки поджимали губы и качали головами.

Тогда она впервые осознала своё сиротство и одиночество во Вселенной…

То, что она отмечена Богом, ей стало ясно в восьмом классе. На уроке географии под монотонное бормотание унылой и блёклой учительницы к ней пришли её первые стихи.

На перемене Дуся поделилась своим стихотворным опытом с подружкой Алькой. Та слушала, прижав к щекам ладошки, потом завопила в восторге: «Люди! Дуська стихи написала! Дуська, почитай!» И она прочла, дрожащим и тонким голосом:

– Выбросили вспухший труп речные волны,

На песке горячем девушка лежит.

Мукой безысходной мёртвый взгляд наполнен,

Волосы густые ветер шевелит…

И дальше в том же духе ещё шестнадцать строчек. Реакция класса была разной и непосредственной. Девчонки что-то восхищённо щебетали, мальчишки завывали и свистели – не все: двое-трое стояли молча, заинтересованно разглядывая свою одноклассницу.

Среди них был Тимур – тонкий и гибкий, с блестящими черными волосами, яркими голубыми глазами и мелодичным, певучим голосом. Она была влюблена в него с шестого класса.

«Браво, Дульсинея!» – негромко, но звучно произнёс он и захлопал в ладоши. А Дуся (ну что за идиотское имя!!!) мучительно, до слёз покраснела и выбежала из класса.

С тех пор началась их дружба, странная и неравноправная. Её влюблённость как-то быстро и незаметно прошла, а Тимур влюбился в неё пылко и исступлённо. И ей льстили его преданность, эрудиция и красота. На Тимура засматривались и одноклассницы, и девочки из старших классов, но для него существовала только его необыкновенная, удивительная, талантливая Дульсинея!

Но потом открылась позорная тайна семьи Тимура: его родители были дворниками! Этого её тонкая творческая натура вынести не смогла, и будущая Аврора решила порвать с сыном подметальщиков. Объяснять она ничего не стала, сказала просто: «Ты мне не нужен. Извини».

Тимур долго пытался выяснить, что случилось, ходил следом… Она его не замечала. Тогда он написал ей письмо с одной-единственной фразой: «Я готов отдать тебе всю свою кровь!» Она прочитала и засмеялась. «Предложи вампирам!» – звонко сказала его Дульсинея и убежала. Тимур молча смотрел ей вслед с глубоким отчаянием в ярких голубых глазах…

А вскоре его родители погибли: в маршрутку, где они ехали, врезался грузовик. Тимура и его сестрёнок отправили в детский дом, почему-то в другой город. Больше она никогда с ним не встречалась.

Потеряв Тимура, она потеряла своего единственного верного поклонника. Дусино мрачное творчество никого не интересовало, в школьную газету её стихи не брали. Ну, как можно поместить в газете такое:

«Кладби́ще, раскинув немые могилы,

Белеет рядами облезлых крестов.

Кого эта тьма на века схоронила,

Кого оторвала от бренных трудов?»?!

В её стихах обитали мертвецы и демоны, среди могил и склепов бродили призраки… Она записывала свои творения в тетрадь и прятала в письменном столе, борясь с искушением показать их родителям, учителям, брату – кому угодно, лишь бы прочитали! И однажды, не выдержав, отдала три стихотворения на суд учительнице литературы. А та пришла в ужас и потащила её к школьному психологу. Каким-то чудом отшутившись, бывшая Дульсинея избежала встречи с психологом, но с тех пор свои стихи не показывала никому.

Школьные годы прошли как в тумане. Учиться она не любила, но осознавала, что это необходимо. По этой же необходимости пошла на филологический факультет: родители дали нужную сумму нужному человеку, и ей надо было только явиться на экзамены. Это было мерзко, но пришлось подчиниться.

В стихах Дуси-студентки вурдалаки и упыри с наслаждением терзали своих жертв, бледные девы с длинными власами страдали от маньяков, а хрупкие дети напрасно взывали к милосердию своих мучителей:

Дитя несчастное влачило

В сырой темнице день за днём,

А злая мачеха точила

Ножи. И кожаным ремнём

Ребёнку спутывала руки,

И кровь из вен текла струёй…

И год за годом длились муки

В темнице мрачной и сырой.

Но теперь она больше не писала в стол! Узнав, что существуют литературные сообщества, литкафе со «свободным микрофоном», она с восторгом окунулась в творческую атмосферу. Разочарование наступило быстро. Её волшебные, завораживающие стихи подверглись резкой критике, ей ставили в пример классиков, её учили писать! Аврора (теперь уже Аврора!) прорывалась к микрофону и старалась донести до застоявшихся мозгов настоящие стихи, но у неё быстро отбирали микрофон и снова советовали читать классиков… А зачем ей их постоянно читать?! Она искренне любила только свои безгранично красивые сочинения, знала, что они безупречны, и не верила тем, кто восхищался скучными творениями других.

В семье тоже не поняли её творчества и не дали денег на издание книги. Слушая её декламацию, мама плакала, папа пил корвалол, и оба с надрывом спрашивали, чем же они её так обидели, что она пишет подобные вещи?! Брат беззвучно хихикал в кулак, а бабушки дремали, изредка кивая белыми головами.

Не выдержав, Аврора опустилась до объяснений. «Ну как же вы не понимаете?! – кричала она. – Это же дэ-ка-дэнс! Это выражение моего эго!»

Двадцатилетний брат-оболтус ржал в голос и ехидничал: «Конечно же, дэкадэнс! И пишешь ты дэкадэнщину, и сама ты – дэкая дэнщина!» Аврора бросила ему в лицо свой блокнот и с рёвом убежала из гостиной, с тоской вспоминая голубой восхищённый взгляд верного Тимура.

После этого Аврора всем новым знакомым говорила, что она круглая сирота…

Замуж Аврора не хотела, хотя поклонников у неё было много. Вот и сейчас она спешила на романтическую встречу с молодым успешным бизнесменом. Свидание сулило быть приятным: бизнесмен был щедрым, страстным и нежным.

Аврора быстро шла к метро. Высокие каблуки её лаковых туфель звонко стучали по асфальту. В голове, как всегда, крутились строки очередного шедевра:

Степь. Могильник. Чёрный ворон.

Вой (лай?) шакала. Крик совы.

Воздух ядом тлена полон:

Трам-па-па… нет… ни травы —

Только жуткой грудой кости,

Трам-па-пам-па… черепа…

Муки творчества не помешали ей увидеть красный свет и замереть недалеко от перехода. Рядом с ней остановился мужчина. Не бомж, но вида несвежего и потрёпанного – маргинал, одним словом! (Это слово – маргинал – ей очень нравилось, в отличие от грубого «бомж»). От мужика явственно попахивало потом, и Аврора, презрительно на него взглянув, шагнула вперёд, к переходу.

«Ну уж пардон, мадам!» – мелодично прозвучало сзади, и девушка в смятении оглянулась: голос показался ей знакомым! Маргинал нахально подмигнул ярким голубым глазом из-под засаленных чёрных прядей, пряча усмешку в чёрной же неопрятной бороде. Аврора, вспыхнув, отвернулась и ступила на «зебру»: загорелся зелёный.

В ту же минуту кто-то сильно толкнул её в спину, она по инерции пробежала вперёд несколько шагов и, не удержавшись на ногах, рухнула на асфальт, в кровь изодрав колени и руки.

А за спиной завизжали тормоза и женщины, загудели клаксоны. Девушка, с трудом поднявшись на ноги, увидела возбуждённо гомонящих людей, некоторые лихорадочно тыкали пальцами в мобильники, но Аврору интересовало одно: какой гад толкнул её в спину?! Ответ на этот вопрос она получила от толстой тётки, запричитавшей ей в лицо: «Господи-и! Тебя спас, а сам-то! Его-то! Прям так на него и наехал!» И тётка зарыдала.

Аврора на дрожащих ногах пошла к толпе, чувствуя дурноту, слабость и саднящую боль в содранных коленях и ладонях. «Пропустите… пропустите… мне нужно…» – бормотала девушка, расталкивая локтями сгрудившихся людей. Когда Аврора пробралась сквозь толпу, над пострадавшим уже склонился врач из примчавшейся «Скорой». На асфальте лицом вниз лежал тот самый маргинал в потрёпанной одежде, нахально подмигнувший ей голубым ярким глазом. Из-под мужчины растекалась тёмная лужа крови, нога была неестественно вывернута, грязные волосы нелепо торчали в разные стороны. Санитары ставили рядом с ним носилки, врач что-то негромко им говорил.

«Доктор, что с ним? Живой? Выживет? Доктор, как он?» – раздавались тревожные вопросы. «Жив пока. Крови много потерял, переломов, опять же, много», – торопливо проговорил врач, залезая в машину.

«Я готов отдать тебе всю свою кровь!» – загрохотало в голове у Авроры, и она, забыв про боль и дурноту, метнулась к «Скорой», но опоздала. Реанимобиль рванул с места и, завывая и мигая, помчался по проспекту. «За „Скорой“, быстрее!» – взмолилась Аврора, тормознув большую зелёную машину. Водитель, пожилой усатый дядька, молча кивнул и нажал на газ.

К воротам больницы они подъехали одновременно со «Скорой»: усатый дядька показал чудеса вождения и денег с Авроры не взял.

В отделении хирургии молоденькая медсестра ловко обработала её разодранные ладони и колени, дала выпить резко пахнущие капли и усадила в коридоре на банкетку: «Ждите!» И Аврора ждала: нервно ходила по широкому коридору, бросалась ко всем с вопросами, но не получала ответов. А потом началась суета, люди в голубых халатах забегали туда-сюда с озабоченными лицами: что-то случилось… У Авроры сжалось сердце, она готова была уже завизжать, но в это мгновение к ней подскочил высокий и худой врач: «Группа крови какая? Кровь нужна!» «Вт… вторая… положительная… – пролепетала Аврора побелевшими губами. «Годится! Со мной!» – выкрикнул врач и стремительно зашагал по коридору, увлекая за собой девушку.

Дальнейшее Аврора запомнила плохо: её чувства и память умерли от жгучего страха и тошнотворного волнения. Осталось только одно: бесконечно усталое лицо врача и его медленные, с расстановкой слова: «Повезло… парню… В рубашке родился… Повреждения… не смертельные, и кровь твоя… вовремя!» А дальше скороговоркой: «Иди домой, девочка, отдыхай, завтра будем узнавать, кто он такой, иди домой!» И она пошла домой.

Ночью Аврора сидела на кухне, пила то крепкий чай, то кофе, пыталась курить отцовские вонючие сигареты и писала. Скомканные листы бумаги падали на пол, в раковине копились чашки, испорченные сигареты мерзко пахли в блюдце, но Аврора этого не замечала. Она писала, улыбалась, вытирала крупные слёзы, подходила к окну и замирала, слушая. Шёл дождь – весенний, проливной, сумасшедший…

Утром забежала соседка – за рисом, в долг. Семья как раз пила чай с плюшками, и гостье были рады: задвигали стульями, засуетились, наливая чай, уронили под стол чайную ложечку. Соседка наклонилась и подняла ложечку и мелко исписанный лист бумаги. «Да тут стихи! – изумилась она и начала читать вслух – громко, выразительно:

Всё, как следует весной:

Мокротень,

Дырявый свод над головой,

Серый день.

Ни намёка на просвет —

Пелена.

И тепла в помине нет.

Ну – весна!

Снизу – жуткий гололёд,

Сверху – дождь.

Улыбаюсь во весь рот:

Ты идёшь!

Я стою под козырьком

У судьбы,

Радость в сердце мотыльком

Голубым.

Ты промокший и смешной,

Без зонта…

Ах, какая же весной

Красота!»

Мама радостно плакала, папа взволнованно пил корвалол, и оба смотрели друг на друга влюблёнными глазами. Бабушки улыбались и смахивали с морщинистых щёк мелкие быстрые слезинки. Соседка уважительно спросила: «Это чьи стихи-то? Дуськины, что ли?» «Её, Евдокии! – гордо ответил отец. «Нашей поэтессы!» – подтвердила сияющая мать. Бабушки дружно закивали белыми головами.

Самой же поэтессы дома уже не было. Она в это время находилась в больнице, где молодой и важный следователь строго выспрашивал у неё подробности вчерашнего «несчастного случая, в результате которого пострадало неизвестное лицо, спасшее от наезда гражданку Дубравину». Аврора смотрела на него во все глаза: такого она ещё не слышала! Следователь, поймав её изумлённо-насмешливый взгляд, смутился, запнулся и продолжил доверительно: «А того пьяного идиота мы поймали, Аврора Эдуардовна. Недалеко он уехал, в столб врезался. Машина всмятку – сам живой, только нос о подушку безопасности сломал».

Но Аврору мало волновали травмы «пьяного идиота», гораздо больше она интересовалась «неизвестным лицом». Ей до спазмов в животе хотелось его увидеть! И до дрожи в коленях она боялась этого. На выручку пришёл вчерашний врач: «Аврора, может быть, вам знаком пострадавший? Он пока без сознания, но у него есть особая примета: смешная такая родинка под левом ухом, в виде уточки… что с вами, Аврора?! Вы его знаете?!»

Побледневшая Аврора, ничего не ответив, кинулась к реанимации. Только у одного человека в мире есть под левым ухом смешная родинка в виде уточки!

У входа в палату силы ей изменили. Дрожащей рукой держалась Аврора за ручку двери и не могла решиться её открыть, но та распахнулась сама: черноглазая медсестра искала взглядом врача. У неё была радостная новость: пострадавший пришёл в себя!

Аврора проскользнула в палату. Прямо напротив двери стояла кровать. И с неё на девушку смотрел яркими голубыми глазами Димка – её младший брат-оболтус и по совместительству – владелец перспективного детективного агентства «Аврора».

февраль 2016