Текст книги "Маргинал с голубыми глазами. Рассказы"

Дед Лешик и смерть

У деда Лешика, высокого крепкого старика с прямой спиной и седой серебристой бородой, была хорошая и долгая жизнь: ему шёл 86-й год. Лешиком он назвал себя сам, ещё будучи сопливым мальцом четырёх лет от роду. Маленький Леонтий очень любил страшные сказки своей бабки о ведьмах, домовых, русалках и леших. Особенно ему почему—то нравились лешие. Он нахлобучивал на голову связанную в пучок солому и носился по избе, завывая басом: «У-у-у-ууу! Я ле-е-шы-ы-ык!» Слово «леший» ему не давалось. Так и стал он Лешиком для своих близких на всю жизнь.

По его глубокому убеждению, в жизни у него всё было хорошо. Хоть юность пришлась на войну с фашистами – страшную и ужасную, но он достойно прошёл фронтовой дорогой до победы и привёз в село свою наивысшую военную награду – жену Клаву, свою голубушку, фронтовую повариху – красивую, статную, звонкоголосую. Её сразу взяли на работу в сельскую столовую, и для Лешика работы было через край: мужиков в селе осталось мало, и каждая пара рук ценилась дорого. Фронтовик и коммунист Леонтий пошёл работать в бригаду вальщиков леса. Его отчий дом сгорел в войну, и молодая семья жила в бараке с такими же погорельцами—односельчанами, постепенно отстраивая новое просторное жильё. Дома строили всем миром, и меньше чем через год барк торжественно снесли, а на его месте начали возводить клуб. Лешик с женой переехали в свой дом, и Клавочка наполнила его уютом, запахом хлеба и пирогов и детскими голосами. Жена родила ему пятерых детей, и всех они вырастили, выучили, поставили на ноги. Потом помогали детям поднимать внуков: их было одиннадцать! А вот на правнуков они с Клавушкой только любовались – силы были уже не те…

Теперь дед Лешик вдовел – уже почти десять лет. С Клавочкой они успели отпраздновать золотую свадьбу. Тогда съехалось к ним в село всё их многочисленное потомство, да и другая родня подтянулась. Славный был праздник, в областной газете о нём написали, с цветными фотографиями юбиляров! Дед гордился этой газетой. А как же! Ведь последний раз о нём писали в газете в 44-ом. Тогда их полк воевал под Минском, и в бою был тяжело ранен командир роты. Старшина Леонтий Ковалёв с однополчанином под яростным огнём осатаневших, теряющих свои позиции фашистов, тащили его в окоп, прикрывая друг друга. И оставалось-то совсем, по мирным меркам, немного: метров пятьдесят, когда в однополчанина впилась пуля, и он, выпустив из рук автомат, ткнулся лицом в землю. Лешик дотащил капитана до своих, а потом вернулся за товарищем. С тем было легче: он сознания не терял и помогал Лешику, старался ползти. Вот за этот случай и был старшина награждён медалью «За отвагу» и получил звание младшего лейтенанта.

После золотой свадьбы прожили они с Клавушкой ещё три счастливых года, а потом она тихо умерла во сне тёплой июльской ночью. Лешик горевал сильно, отчаянно и ждал, что скоро последует за женой.

Но со смертью отношения у него как-то не заладились… Впервые случилось это на войне, в самом её начале. В сорок первом он проходил срочную службу на границе, поэтому встреча с врагом не заставила себя ждать. Немцы лезли вперёд, как оголтелые – наглые, уверенные, сметая всё на своём пути. Ровесники Лешика – мгновенно повзрослевшие вчерашние мальчишки – гибли сотнями за один бой под нескончаемым фашистским огнём. И было страшно! Страшно до обмоченных брюк, кровавых соплей и мучительной рвоты. Но они стреляли, плакали над убитыми, потом уже просто матерились и орали «ура» сорванными голосами, и бежали вперёд, и отступали, и тащили на себе раненых… Сидели в окопах – грязные, в чужой и своей крови, неумело курили, кашляя, и спали в минуты затишья глубоко и чутко. Тогда-то и понял Лешик с удивлением, что за короткий срок он остался единственным невредимым: остальные были ранены, контужены, убиты…

И когда их накрыло следующим артобстрелом, и злой страх пополам со жгучей ненавистью окатил его привычной уже волной, и закричали—застонали рядом с ним его храбрые, но такие уязвимые, искалеченные и израненные товарищи, Лешик в ужасе и горе хрипло заорал, выплёвывая землю из пересохшего рта: «Где ты, сволочь? Где ты ходишь, б***ь, смерть поганая?! Иди сюда, ко мне! Что, пули жалко?!» – и что-то ещё орал, совсем уж грязное, горькое и бессвязное, безостановочно стреляя по ненавистным фигурам в ненавистной форме. И вдруг услышал над ухом (или прямо в голове?) шёпот в этом аду – старческий, насмешливый: «Нету здесь твоей пули, служивый! Не отлили ещё!» и ощутил огненный удар в грудь. В глазах у него потемнело, разорванный войной мир исчез, и только странное, пустоглазое и черноротое лицо зависло над Лешиком вместо серого дымного неба…

Это было единственное, но тяжёлое ранение, что получил он в той войне.

К старости рана стала давать о себе знать: рёбра ныли перед сменой погоды, и в груди болело, когда он сильно уставал. Да и сердце, верно ему служившее много лет, вдруг начало давать перебои, становилось огромным, колотилось, казалось, в горле. Деду Лешику пришлось ходить по врачам, привыкать к таблеткам и каплям.

«А чего ты хочешь, пап! – восклицали его взрослые умные дети. – Война, ранение, жизнь тяжёлая. Возраст, в конце концов!»

А что – жизнь? Какая она тяжёлая? Жизнь как жизнь: работал, детей с любимой Клавочкой поднимал, хозяйство держал – всё как у всех. На войне куда как тяжелее приходилось! А о возрасте и вообще смешно говорить, ему тогда ещё и семидесяти не было, какой это возраст! Он ещё любушку свою, Клавочку, мог приласкать горячо! А они – возраст…

Обширный инфаркт случился у деда Лешика после смерти его Клавушки, в аккурат на девятый день. Тогда сквозь боль, что грудину захватила и в руку, под лопатки растеклась, он подумал: вот оно, Клавушка его зовёт! Свидятся скоро! Ан нет, не получилось… Выздоровел дед Лешик, меньших своих внуков пожалел: плакали они. Да и правнуки уже подрастали, тоже горевали, тянулись к деду. Пришлось жить, ибо деткам пообещал.

Но было, было дело грешное… Как-то навалилась на Лешика тоска смертная, чёрная, по его милушке, жене покойной. И достал он тогда свой наградной пистолет, полученный за отвагу и мужество. Достал, долго гладил воронёную сталь, в ствол заглядывал, нюхал зачем-то… Потом к сердцу поднёс, примерился, прошептал: «Здравствуй, смертушка. Готов я, милая…», замер, глаза закрыл и… голос услышал. Не шёпот, а голос женский – глубокий, сочный, хоть и тихий: «Не время, солдат. Не твоя это пуля!» Лешик аж вспотел весь, рука задрожала, глаза открыл и сквозь пелену слезы увидел в зеркале, что в горнице напротив стола висело, лицо незнакомой женщины – белое, печальное, с огромными глазами. Сморгнул в испуге – лицо исчезло. Дед Лешик выдохнул, перекрестился и спрятал пистолет в большую берестяную шкатулку, в которой лежали так же его военные награды – ордена и медали – и две памятные газеты…

С той поры дед Лешик старался о смерти не думать, к себе её больше не звал, решил: всему своё время. А Клавочка не обидится, подождёт.

После инфаркта здоровье его не то чтобы пошатнулось, но слегка дед Лешик ослаб. Зимой стало тяжело дрова носить к печам, воду из колонки, и дети решили, что на зиму будут его к себе в город забирать. Они ведь у него все – «четыре сыночка и лапочка-дочка» – жили в городе, в отдельных квартирах со всеми удобствами! И так и повелось, что зиму гостил дед Лешик у детей по очереди. Невестки у него были хорошие, приветливые, домовитые, внуки тоже радовались приезду деда: он знал много интересных историй. Сначала рассказывал им сказки, потом, когда подросли, байки из жизни своей и друзей-приятелей. О войне говорить не любил, но не отказывал, когда просили: дети должны о ней, проклятой, знать! По этой же причине дед Лешик и в сельскую школу приходил, когда его приглашали выступить перед ребятнёй. Он надевал тогда все свои награды и видел, как восхищённо горят глаза мальчишек и девчонок, и с готовностью отвечал на все их вопросы о войне: дети должны знать…

Зима проходила быстро и незаметно, даром что длинная. А уже майские праздники дед Лешик встречал в родном селе! И начинал ждать в гости своих детушек. И они его не забывали, в большом и светлом доме хватало места всем. Так и жили. В селе было хорошо, любо, как говаривала покойная Клавочка. И река, и озеро, и боры светлые, и поля бескрайние. А уж воздух-то! Куда там городу с его заводскими трубами!

…Дед Лешик сидел во дворе на добротной дубовой лавке, потягивал из глиняной кружки ядрёный домашний квас, который делал сам из хлебных сухарей, и читал «Белую гвардию» Булгакова. Очень он уважал этого писателя, любил его книги и часто перечитывал. Любовь Лешика к чтению зародилась ещё в тридцатые, на которые пришлись его школьные годы. Тогда они, ребятишки, ели не всегда сытно, но учиться ходили исправно: многие по нескольку километров преодолевали, если жили в деревнях, где была только начальная школа, а то и вовсе никакой школы не было. Маленькому Лешику повезло: он жил в районном центре, в селе, и в их школе-семилетке имелась хорошая библиотека.

И сейчас неоднократно читанная история семьи Турбиных так его захватила, что дед не сразу понял, откуда доносится плачущий женский крик: из его ли фантазий или наяву. Отложил книгу, прислушался… Крик доносился из соседнего двора. Жила там семья молодая, ожидали первенца. Молодуха, Катька, последний месяц ходила, кроватка, коляска и приданое были куплены, комнатка детская оклеена новыми обоями – всё как у людей! А её супружник Санька, чернявый кареглазый весельчак, вдруг задурил, крепко стал пить. Что на него нашло, никто не мог понять: парень он был правильный, работящий и Катюху свою любил. Но пьяный становился совершенно невменяемым, на жену руку поднимал, стервец! Дед не раз прятал девку у себя, когда Санька начинал куролесить.

Вот и сейчас, похоже, назревал крупный скандал у соседей. Не зря Катька-то кричит! Дед Лешик подошёл к забору и посмотрел на дорогу. От увиденного у него закололо в груди и перехватило дыхание: по дороге с криком бежала Катерина, переваливаясь и придерживая руками большой живот, а за ней молча, с бешеными глазами, спотыкаясь, но не падая, гнался вусмерть пьяный Санька. Всё бы ничего, не впервой, но на этот раз у дурака в руках было ружьё…

Лешик выскочил на дорогу и тяжело, по-стариковски побежал им навстречу, не обращая внимания на боль в груди и одышку, молясь только о том, чтобы успеть. Он уже почти поравнялся с беременной Катериной, как вдруг та споткнулась и упала. Санька дико захохотал, остановился и прицелился. Дед обогнул воющую ползущую Катьку, подскочил к пьяному придурку и со всей оставшейся силой ударил по ружью. Грохнул выстрел. Пуля, взметнув фонтанчик песка, ушла в землю…

…а через долю секунды вернулась, как показалось Лешику, и ударила его в грудь, и разорвалась в сердце. Дед упал. Упал на спину и лежал, неподвижно глядя в небо – высокое, ослепительно синее и чистое. Ему совсем не было больно, и дышалось легко, а может, и не дышалось вовсе, просто было легко и спокойно. Он слышал крики, плач, кто-то звал его по имени, кто-то звал доктора, а над дедом Лешиком склонилось необыкновенно красивое юное лицо.

«Ишь ты, какая у нас в селе медичка-то красивая! – подумал Лешик. – Интересно, чьих она будет?» А красивая медичка улыбнулась, и у него в голове ласково и певуче прозвучало: «Вставай, Леонтий, пора! Чего разлёгся-то, воин? Улетела твоя пуля, не успела бед наделать». «Пришла-таки! – чуть не заплакал от радости дед. – Дождался!» Он хотел улыбнуться в ответ, но губы уже не слушались его.

А она взяла Лешика за руку, и он легко и пружинисто, как в молодости, вскочил на ноги и так же легко пошёл с ней рядом, не касаясь ногами земли и не оглядываясь назад, где лежало его отслужившее тело с разорвавшимся от второго инфаркта сердцем.

февраль 2016

Звезда по имени Алал

Мой друг Никита Шапкин влюбился в звезду.

Не в известную певицу, актрису или спортсменку, не в молоденькую дурочку, спевшую несколько бессмысленных песенок или сыгравшую в не менее бессмысленном сериале и возомнившей себя «звездой». Нет, он влюбился в звезду, которая сияет на небосводе…

Никита, учёный-астрофизик, доктор физико-математических наук, профессор, преподаватель одного из ВУЗов нашего города, появился в моей жизни несколько лет назад совершенно случайно. В этом университете тогда училась дочь моей соседки, растившей девочку без мужа. С дочкой случилась неприятность: ей надоело учиться, она стала усиленно прогуливать лекции, и дело дошло до отчисления. У матери состоялся с ней серьёзный разговор – с криками, плачем, истериками с обеих сторон, дочкиными угрозами повеситься и перерезать вены и моим, разумеется, вмешательством…

На следующий после разговора день я отправился в храм науки с твёрдым намерением дать кому-нибудь взятку, чтобы маленькую нахалку оставили учиться. Там я и познакомился с Никитой – при попытке всучить эту взятку ему. Он был крайне удивлён моим настойчивым желанием впихнуть ему тощенький конвертик с тремя пятитысячными купюрами, но не рассердился и не выгнал меня из аудитории, где я его подловил, а внимательно выслушал и недоверчиво спросил, глядя на меня через очки в немодной оправе:

– А вам что, никто не сказал, что я не беру… э-э-э… благодарности?

– Нет, – честно признался я, – да я и не спрашивал… Я тут никого не знаю!

– То есть вы вот так, сходу, решили, что именно я могу за… э-э-э… вознаграждение оставить вашу девочку в университете?!

– Нет, не сходу, – снова не покривил я душой, – я сначала долго ходил, читал таблички на дверях, думал… Мне ваша фамилия понравилась!

Профессор уронил на пол очки, которые протирал в этот момент замшевой тряпочкой, и с изумлением уставился на меня. А что я мог сказать? Что не умею взятки давать? Что не пошёл к декану, потому что прочитал на двери его кабинета «ХИТРОВ А.Н.», а к хитрованам у меня доверия нет? Что я переставил его, Никиты, инициалы, и получившееся «Н.А.Ш.» вселило в меня уверенность, что у него я найду понимание? Разве нормальный человек может привести подобные аргументы?!..

Я привёл…

Никита Анатольевич Шапкин хмыкнул и с интересом спросил:

– А что, есть статистика, подтверждающая, что Шапкины – безотказные мздоимцы?

– Нет! – засмеялся я. – Мне подумалось, что человек с такой хорошей, простой фамилией не может быть гадом!

Профессор тоже засмеялся, тоненько и дробно, и протянул мне руку. Обменявшись рукопожатием, мы пошли в уютное кафе напротив университета и продолжили наше знакомство как взрослые мужчины: с коньяком и шашлыком из осетрины.

В результате моя юная соседка была оставлена в университете, а наше знакомство с Никитой постепенно переросло в дружбу. Встречались мы редко, так как мне, человеку семейному и работающему, трудно бывает выкроить свободное время, но всегда были на связи и в курсе дел друг друга. Кстати, меня всегда удивляло одно обстоятельство: почему мой образованный, умный и, не побоюсь признать, красивый сорокапятилетний друг до сих пор не женат? Задавать ему этот вопрос я считал неуместным, поскольку, по моему глубокому убеждению, о подобных вещах человек должен рассказывать сам. И однажды это случилось.

Никита позвонил мне тёплым осенним вечером и предложил встретиться. Мне было решительно нечего делать после отъезда жены с внучками на море, и я пригласил его к себе. Посидели мы хорошо! Бутылка дорогого коньяка, принесённая Никитой, закончилась быстро, и я достал из бара свой коньяк – не такой дорогой, но вполне приличный. Закрывая дверцу, я случайно смахнул на пол с полки фотографию жены. Никита быстро подскочил, поднял фотографию и бережно поставил на место.

– Красивая она у тебя! – восхищённо сказал он и потянулся к бутылке. – Завидую!

– А чего завидовать-то? Женись, и у тебя будет своя красивая! – пошутил я.

Друг шутку не поддержал. Он погрустнел, задумался и тихо произнёс:

– Не могу жениться я.

Вот это номер! В моей голове вихрем пронеслись разные, в основном, ужасные мысли: смертельно болен, боится передать потомству некое генетическое заболевание, страдает импотенцией… Последние два предположения были совсем уже гадкими: не по-братски любит собственную сестру, о существовании которой я не имел ни малейшего понятия, и… мой друг – гей! Видимо, всё это отпечаталось на моей нетрезвой вытянувшейся физиономии, потому что Никита тоненько засмеялся и преувеличенно бодро воскликнул:

– Я не гей, не импотент и не болен!

И тут же пояснил, видя моё изумление:

– Это три основные причины, о которых думают люди, когда слышат, что кто-то не может жениться… А я просто-напросто давно уже влюблён!

– А! Она замужем! – догадался я.

– Нет! – снова засмеялся Никита, на этот раз невесело. – Она не может выйти замуж!

– А! – догадливо воскликнул я и понимающе погрозил пальцем. – Она… она… – и… не смог придумать ни одной причины.

– Она – зве-зда, – спокойно и торжественно произнёс мой опьяневший друг.

– Зарубежная и… лесбиянка? – несмело предположил я, боясь опять попасть впросак.

– Да что у тебя за мозги-то! – возмутился Шапкин и даже вскочил с места. – Говорю же, она – звз… звезда!

– С не… неба?.. – обалдело спросил я, надеясь, что опять не угадал, и торопливо налил нам ещё по пятьдесят.

– Да, мой любезный и преданный друг! В точку попал ты внезапно и вдруг! – высокопарно продекламировал профессор астрономии и, бочком прогарцевав по комнате, чокнулся своим большим бокалом с фотографией моей жены. – Да, именно так: звезда с неба! Сияющая голубая звезда с тёмного бездонного неба! – и он демонически захохотал.

«Слава богу, это пьяный бред! – обрадовался я. – Проспится и забудет про свою звезду!» Но рано радовался! Никита, видя мой неподдельный интерес, потащил меня на балкон – покурить и поболтать в стороне от лишних ушей, как он выразился, видимо, забыв, что дома мы одни, и я бросил дурную привычку десять лет назад, а сам он не курил никогда.

На балконе, глубоко вдохнув городской осенний воздух, тёплый и влажный, Никита слегка протрезвел и уже не так решительно спросил:

– Ну что, тебе всё ещё интересно про мою любовь узнать? – и с надеждой посмотрел на меня. Не знаю точно, на что он надеялся: на то, что я откажусь от разговора или на то, что соглашусь его выслушать. Я выбрал второй вариант.

– Говори! Я готов к разговору, дружище! – с театральным пафосом воскликнул я и выбросил вперёд руку чисто ленинским жестом. В тот момент и мне, изрядно захмелевшему, и моему нетрезвому другу это показалось очень значимым, красивым и мужественным. Никита с уважением кивнул и начал исповедоваться…

Я его слушал и всё больше мрачнел. Трезвея быстрее, чем от холодного душа, я проникался убеждением, что мой учёный друг сбрендил. Подвинулся головой. Свихнулся. Спятил. И так далее, ибо поверить в то, что он мне изливал, мог только такой же сбрендивший чудак.

– Я открыл её для себя пятнадцать лет назад, совершенно случайно, – вдохновенно говорил мой бедный друг, мечтательно глядя вдаль, – и сначала даже не понял, что это. Я видел в телескоп непонятный шар, светящийся голубым светом. Шар переливался и пульсировал, а я даже не мог определить его размеры и расстояние между нами, можешь ли ты представить этакую ерунду!

Никита что было сил стукнул по перилам кулаком, ушибся и с шипением затряс рукой. Я поспешил заверить его, что представляю себе эту ерунду, хотя понятия не имел, как надо определять размеры небесных тел и космические расстояния. Конечно, я что-то читал о парсеках и световых годах, но… Впрочем, Никите в тот момент было не до моих скудных знаний. Из его эмоционального рассказа я понял, что загадочный небесный объект не походил ни на что известное в астрономии, не поддавался никаким измерениям, был сказочно красив и… разумен.

– Я называю её звездой, потому что так понятнее, а на самом деле это не звезда, не планета, не пылевое облако… Это – что-то неизвестное науке, но несомненно разумное! – благоговейно вещал спятивший профессор, воздевая руки к небу. – Она прекрасна и удивительна, она сумела пробудить во мне такие чувства, о которых я и не подозревал! Я люблю её!

Это было уже чересчур, и я поспешно отхлебнул из бутылки, которую прихватил с собой на балкон, затем машинально протянул её Никите. Состояние блаженного опьянения мгновенно вернулось.

– А с чего ты звя… взял, что оно разумно, это комси… ческое тело? – громко, но с усилием вопросил я, указывая пальцем в потолок балкона. – Оно что, с тобой рразгова… ррива… вает?

– Не смей называть её «оно»! – гневно воскликнул Никита и взволнованно глотнул коньяка. – Моя возлюбленная посылает мне сигналы, и я скоро научусь их понимать!

Тут он хотел торжественно взмахнуть рукой, но забыл про зажатую в ней бутылку и звонко хрястнул выпивкой о перила. На пол посыпались осколки стекла, ароматная жидкость окропила наши футболки и джинсы. Никита всполошился и начал суетливо подбирать останки коньячной тары, я бросился ему помогать, и разговор затих сам собой…

Но с этого вечера я стал поверенным Никиты в его сердечных делах.

А дела эти, надо сказать, приносили моему другу немало страданий: шутка ли, безответная любовь к звезде! Очень скоро мне стало всё равно, кого (или что?) любит Никита, я перестал бояться за его психическое состояние, поняв, что он-то здоров, а вот коварная судьба гнусно подшутила над ним. Меня волновала только его любовь – как чувство, и связанные с нею переживания. Он мог любить хоть табуретку, это не имело значения, поскольку любил Никита по-настоящему, и муки любви были истинными. К своему облегчению, я узнал, что загадочный объект видит не только Никита, чего я втайне боялся, нет, он был виден всем желающим, и за ним давно и пристально наблюдали сотни астрономов и других разных учёных – я не силён в терминологии. Мало того, я тоже его видел!!! Никита однажды пригласил меня в обсерваторию, и я увидел – её… Безусловно, это была она, именно ОНА, а никакое не оно, ибо так загадочно сиять, светиться и мерцать дано только женскому началу… Я смотрел на неё в разные телескопы: и в самый мощный, и в самый слабый, но эта необычная звезда оставалась одинаково яркой и близкой в любом из них. Она пульсировала, сжималась и расширялась, и то переливалась тончайшими оттенками зелёного и синего, то поражала контрастом чёрного и белого, то взрывалась фиолетовыми сполохами. Мне было трудно оторваться от этого божественного зрелища, и я начал понимать Никиту.

– Ты видишь, видишь? – горячечно восклицал профессор астрономии, прилипнув к соседнему телескопу. – Ты видишь эти нежные розовые переливы на голубом?! Видишь?!

– Нет! – честно ответил я. – Я вижу только голубое и зелёное. Но у тебя телескоп мощнее!

– Ха! Фиг тебе! – неинтеллигентно крикнул учёный. – Самый мощный телескоп как раз у тебя! А у меня – самый слабый, я специально его взял, чтобы ты увидел, как она красива, и убедился, что я не вру и не сошёл с ума: моя звезда посылает мне сигналы!

И он торжествующе посмотрел на меня.

– А ну-ка постой! – я так же неинтеллигентно оттолкнул Никиту от его телескопа и прильнул к окуляру. Чарующая красота по-прежнему сияла и переливалась в небе синим и зелёным, и вдруг я отчётливо увидел яркий розовый всплеск! Думайте что хотите, но мне он показался похожим на ехидную усмешку…

После этого случая я серьёзно заинтересовался необычной звездой и стал искать информацию о ней в интернете. Оказалось, она довольно-таки известна, и ей даже посвящена страница в социальных сетях! Я узнал, что у неё есть множество поклонников и даже фанатов! Оказалось, что у неё есть имя! Я так и не понял, кто его придумал, но мне оно страшно понравилось: Алал! Я узнал, что у Никиты тоже есть страничка в соцсетях, полностью посвящённая Алал! Оказалось, что мой друг-профессор – нежный романтик и пылкий влюблённый, пишущий необыкновенно красивые, наполненные глубокими чувствами и мудростью стихи – стихи для своей Алал… Я узнал, что у необычной звезды по имени Алал бывают периоды, когда она едва светится, а порой и совсем исчезает, но неизменно через какое-то время, как правило, не очень продолжительное, снова начинает сиять – с новой силой и каждый раз по-новому, с новой цветовой тональностью, новой цветовой музыкой. «Премьеры» бывали нечасто, и мне ни разу не удалось на них присутствовать…

Но звезда звездой, а на первом месте для меня был всё-таки Никита. Он доверял мне настолько, что делился всеми своими мыслями и чувствами, тем, что происходит между ним и Алал. Если бы это была обычная женщина, я мог бы только порадоваться за друга, но он рассказывал об астральной связи со своей звездой, о тонком плане и вещих снах! Меня переполняли сомнения, но совсем не верить ему я не мог, ибо некоторые факты были просто за гранью понимания…

А потом появилась обычная женщина. Она появилась в самый, пожалуй, трудный период жизни Никиты. С ним произошёл удивительный случай: удивительно гадкий, абсурдный и необъяснимый. В один из его рабочих дней Никиту Анатольевича Шапкина срочно вызвал к себе декан. Мысленно ища причину для такой срочности, доктор наук вошёл в кабинет и увидел там, кроме декана, двоих мрачного вида мужчин, один из которых был в чёрной кожаной куртке, другой в тёмно-синем пиджаке. Поздоровавшись, Никита вопросительно посмотрел на декана.

– Проходите, Никита Анатольевич, присаживайтесь. Вот, господа… э-э-э… товарищи… Словом, с вами хотят побеседовать!

Декан вытер носовым платком вспотевшую лысину и, пряча глаза, отошёл к окну.

– Слушаю вас, господа, – обратился профессор к мужчинам.

– Нет, это мы слушаем вас, уважаемый! – громко и агрессивно произнёс мужчина в пиджаке. – Будьте так любезны, объясните нам, на каком основании вы делаете откровенно провокационные заявления в социальных сетях?!

– Я? Провокационные?.. Я ни о чём не заявлял! – растерянно воскликнул учёный. – Я не понимаю, о чём идёт речь!

– Ах, вы не понимаете! А вот мы вам сейчас напомним!

И тип в кожаной куртке протянул моему другу листы бумаги. На них Никита с изумлением увидел распечатанные тексты своих стихов, посвящённых Алал.

– Что вы на это скажете? «Небесная странница, знаю, разумна!» «Веду с тобой беседы через чёрный космос…» «Ты только мне свои сигналы шлёшь, и розовые всплески вижу только я!» – язвительно процитировал кожаный тип. – И так далее и в том же духе!

– Но это мои стихи, а не заявления! – возмутился Никита. – Я что, не имею права писать стихи и публиковать их на своей странице?!

– Имеете! Вот и пишите – о любви, птичках и цветочках! – едва ли не заорал гад в пиджаке. – Пишите о весне, о небе, тучках и солнышке, а не о разговорах со звездой!

– Простите, господа! – вмешался в разговор декан. – Я не совсем понял… Вы что, пришли сюда поговорить о стихах моего уважаемого коллеги?! Вы ради этого отнимаете его и моё время?! Что за…

Договорить декану не дали. «Пиджачный» грохнул по столу кулаком и хрипло рявкнул:

– Молчать! Научный работник, профессор не имеет права вводить в заблуждение граждан, сообщая им ложные сведения о своих сношениях с космическим разумом! – тут он поперхнулся, откашлялся и продолжил:

– Может, ваш уважаемый коллега выбалтывает ему нежелательные сведения! А вы его покрываете!

Декан обалдело взглянул на Никиту, перевёл взгляд на типов и, едва сдерживаясь, процедил сквозь зубы:

– Вы что, господа, всерьёз полагаете, что учёный-астрофизик вступил в незаконные отношения со звездой и выбалтывает ей государственные тайны? И вы делаете этот вывод, исходя из его стихов?.. Вы своём уме?! – взревел он и тоже грохнул кулаком, но не по столу, а по подоконнику. – Вон отсюда!!!

– Но-но, господин Хитров! – повысил голос «кожаный». – Я бы не советовал вам так с нами разговаривать, если не хотите неприятностей! Мы сейчас уйдём, но предупреждаю на будущее: следите за тем, что пишут ваши сотрудники! А Шапкина рекомендую наказать!

Мерзкий «кожаный» тип издевательски козырнул, кивнул «пиджачному», и они вывалились из кабинета.

Декан и Никита проводили их взглядом, потом посмотрели друг на друга. И тут у декана сдали нервы, и его прорвало! Срываясь на визг, он обвинил моего бедного друга в интригах, сплетнях, разглашении рабочих моментов по звезде Алал, графоманстве и предательстве. Последнее окончательно добило Никиту, и он вышел из кабинета, не дослушав начальство. Приказа об увольнении не последовало, но строгий выговор профессор получил.

– Представляешь, Ник (так Никита называл меня, Николая), я даже не знаю, кто эти люди! – по телефону жаловался мне Никита. – Пришли, нагадили, испортили и мои отношения с деканом, и трудовую книжку!

– Но ведь не так просто они приходили, Никита! Что-то им надо было!

Никита помолчал, потом задумчиво произнёс:

– Знаешь, я думаю, что это была какая-то служба безопасности… Документов-то их я не видел, а Хитров, наш декан, мне ничего не рассказал… Наверное, не только я понял, что Алал разумна! Ой, боюсь я за неё… Как бы не изловили да изучать не стали! Ведь навредить ей могут, а то и уничтожить!

Я не мог дальше слушать его бред и нервно заорал, вскочив со стула и чуть не уронив телефон:

– Да успокойся ты, Никита! Включи, наконец, мозги! Как они смогут изловить небесное тело?! Что они смогут ей сделать?!

– Это ты включи мозги, дражайший друг мой! – в ответ вскипел Никита. – Какое небесное тело?! Я тебе сто тысяч раз говорил: это не космический объект, это – разум в чистом виде, энергия, сущность, чья-то освободившаяся душа, наконец! И навредить ей очень даже реально! Ты что, думаешь, у нас нет никаких наработок?! А, да что с тобой говорить, с профаном!

И Шапкин в сердцах бросил трубку, отключился то есть. Это была первая наша размолвка, но я, понимая его состояние, не разозлился, а ещё сильнее обеспокоился и помирился с другом, позвонив ему назавтра.

От всех этих переживаний профессор впал в депрессию. Ко всему прочему, замолчала Алал. Нет, она по-прежнему сияла, переливалась, но розовых сигналов Никита Анатольевич больше не получал, астральной связи на тонком плане тоже не было… (Да-да, я стал верить во всё это – чисто фантастическое, попахивавшее психиатрией, но ставшее нашей с Никитой реальностью…)

И вот в этот непростой период и появилась в жизни Шапкина обычная земная женщина.

Она пришла на страницу Никиты с рассказами о нежных розовых отблесках в сиянии Алал, о своей любви к загадочной звезде, она беспокоилась о Никите, восхищалась его стихами, сочувствовала его любви и носила странное и красивое имя – Наргиз Нуар. И бедный безнадёжно влюблённый не мог не откликнуться на её призывы! У них завязалась переписка, и скоро уже Наргиз признавалась в любви не к звезде, а к Никите… Она засыпала его письмами и стихами, она шептала, кричала и пела о своей любви, оплетала Никиту паутиной нежности и страсти, осторожно намекая ему, что время звезды прошло, она скоро погаснет, а любовь Наргиз будет сиять всегда – здесь, рядом, на земле! И мой измученный депрессией и безответной любовью друг дрогнул. Он впустил в своё сердце женщину! Он тоже стал писать ей нежные письма, признался в любви и забыл, казалось, о своей звезде.