Текст книги "«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников."

Вот убедительнейшее подтверждение правильности выбора Ю. Кима. Он отошёл от правозащитного дела в его экстремальных формах. Но он продолжал бороться за человеческое достоинство гораздо более эффективно. Потому что его слово, звучавшее со сцены или с экрана, слышали тысячи, миллионы. И это слово разило точнее и сокрушительнее, чем листовки или плакаты.

Песня «Галилей перед пыточной камерой» (1983 г.) всё о том же: истина – одна, но когда тебя заставляют от неё отречься, грозят душевными и физическими страданиями, нужно мужество не сломаться. Средневековый сюжет оказывается пугающе современным, недаром в финале сопровождающий Галилея внезапно заговорил в манере представителя карательных органов: «Тогда, товарищ, пройдёмте в эту дверь».

Сам Ю. Ким, резюмируя всё им сочинённое, сказал: «На рубеже 70-80-х годов написаны песни о некоем противостоянии».

После прихода к власти М. Горбачёва Ю. Ким не угомонился. Ещё сидели по тюрьмам и ссылкам диссиденты. И Ким со свойственным ему весёлым упорством принялся напоминать об этом общественности. «Ах, Машенька-Маша, зачем ты грустна? Грачи прилетели, повсюду весна! «Да-а, а бедный чижик? Он всё сидит в клетке, не поёт, не скачет – плачет…»(«Капризная Маша», 1986 г.)

И, как всегда, Юлий Черсанович напророчествовал: через неделю после написания и исполнения этой песни М. Горбачёв освободил Д. Сахарова от ссылки в Горьком (так прокомментировал сам Ю. Ким в «Сочинениях», по-моему весьма довольный собой – и справедливо довольный!)

В диссидентских песнях Ю. Кима звучат ноты горечи, иногда даже слышится безысходность, отчаяние, но усталая решимость бороться до конца. В перестроечных песнях голос Кима зазвенел по-юношески звонко, победно, оптимистично. В «Истерической перестроечной» (1988 г.) нет эйфории по поводу очередной оттепели («Встанешь с видом молодецким, обличишь неправый суд… – и поедешь со Жванецким отбывать чего дадут»), но есть лихая и звонкая кода: «Так что, братцы, нам обратно ветер ходу не даёт, остаётся нам, ребята, только двигаться вперёд…»

Незамедлительно реагировал Ю. Ким на разнообразные явления бурной перестроечной жизни. На то, как немецкий лётчик на спортивном самолётике прилетел на Красную площадь («Кадриль для Матиаса Руста»). На отделение Литвы от СССР («Письмо великого князя московского в Литву»). На политическое банкротство коммунистической партии («Записка в президиум»). В последней песне, в отличие от множества других песен Кима, нет впечатляющих метафор. В ней на разные лады повторяется одна настоятельная просьба-приказ коммунистам (уж так они, видно, допекли Юлия Черсановича, и не только его): «Уходите, ваше время истекло! Уходите под сукно и за стекло!.. Вы жутко надоели! От вас мы одурели!..»

А по песне «Современный разговор нервного интеллигента с огромною бабою» (1991 г.) можно изучать краткую историю эпохи перестройки: «проституция, и рэкет, и в магазинах пустота», «и не дают народу землю, а порнографию дают», начинаются межэтнические столкновения на Кавказе…

Эта пьеса стала кульминацией «диссидентского» творчества Ю. Кима, который обобщил свой собственный правозащитный опыт и свои размышления. Получилась поэтическая энциклопедия истории диссидентского движения в СССР. Ни единого лишнего слова, всё чеканно, ёмко и мощно. Почему именно «Московские кухни»! А действительно, почему интеллигенция засиживалась именно на кухнях, а не за празднично накрытым столом в гостиных? «Потому что всё было под рукой – выпивка и закуска. В гостиной не покуришь, не расположишься так свободно, как на кухне. На кухне проще устроиться со стаканом и пепельницей», – объяснял Ким. У него в пьесе «десять метров на сто человек» – наверное, такой метраж кухни был в квартире Петра Якира на Автозаводской. «Действительно, в его кухне было метров десять, но я совершенно не это имел в виду. Это чистая гипербола. Но на кухнях бывало много народу. И у Габая на кухне набивалось человек до двадцати».

Прототипы главных героев. Илья – Илья Габай. Вадим – Вадим Делоне. Николай – Пётр Якир. Если бы в жизни было так, как в пьесе Кима! Чтобы не погибли Габай и Делоне, а дожили до второй оттепели… Хорошо, что у художника есть горькая радость подарить жизнь тем, кто дорог – пусть в созданном его фантазией мире. Правда, сам Юлий Черсанович предупреждает, что это «очень обобщённые портреты».

А о чём эти строки? «О «чёрные маруси»! О Потьма и Дальстрой! О Господи Исусе! О Александр Второй!..»

«Чёрные маруси»- машины, на которых увозили арестованных по ложным доносам. Потьма – лагерь в Мордовии. Дальстрой – стройка, на которой работали заключённые. Александр Второй – русский император-реформатор, отменивший крепостное право. Историк Н. Эйдельман, мировоззренчески близкий Ю. Киму, говорил, что если бы народовольцы не убили Александра Второго, Россия пошла бы по прогрессивному пути, и мы бы сегодня жили, как весь цивилизованный западный мир. «Эх, родная полета восьмая: агитация – террор!» По статье 58 были расстреляны и посажены в лагеря сотни тысяч людей, обвинённых в участии в мифических террористических организациях и антисоветской агитации (которая выражалась в анекдотах или неосторожных замечаниях в адрес властей).

Может быть, самый яркий эпизод пьесы – музыкальный номер Вадима и Ильи «Лёня и Ося». Аллюзии очевидны: Сталин и Брежнев. «И снился Лёне дивный сон и явственный как быль: что будто бы танцует он со Сталиным кадриль. Спокойно так, солидно, хотя и не того… Немного вроде стыдно, но в общем ничего» – речь идёт о ползучей реабилитации Сталина в брежневскую эпоху.

«Ай-ай-ай, Леонид, что же ты мне врёшь-то? Вон же рыженький сидит низа что не про что!» – «Джугашвили, дорогой, это ж Ося Бродский: паразит как таковой и еврей, как Троцкий!» – в 1964–1965 годах прошли процессы над И. Бродским. Травля поэта началась со статьи «Окололитературный трутень» А. Ионина, Я. Лернера, М. Медведева в газете «Вечерний Ленинград» (ноябрь, 1963 г.) Он был приговорён к пяти годам ссылки, но благодаря заступничеству видных деятелей культуры А. Ахматовой, К. Паустовского, С. Маршака, К. Чуковского, Д. Шостаковича освобождён через 1,5 года. Эмигрировал в Америку.

«Джан, джан, джан, кто желает в Израиль – мы в Биробиджан…

Можно ехать в Израиль через Магадан!» – отголосок сталинских планов переселения всех евреев на север и намёк на лагеря, куда при обоих политических деятелях сажали евреев.

«А скажи, дорогой, спой под звон гитары, как живут у тебя крымские татары?» – «Хорошо они живут, не прошёл я мимо: от всего освободил, в том числе от Крыма» – факт насильственного выселения крымских татар вызвал возмущение правозащитников. За права этого народа боролись, в частности, генерал П. Григоренко и И. Габай.

«А в «Новом мире» у тебя сидит подкулачник!» – «Погоди, дорогой, всех мы раскулачим и везде головой задницу назначим» – А. Твардовский, главный редактор журнала «Новый мир», здорово раздражал власти: слишком уж независимой была его издательская политика.

«Джан, джан, джан, дунем-плюнем, переплюнем Штаты и Джапан» – откровенная издёвка над трескучими советскими призывами догнать и перегнать Америку в экономическом росте. По металлу и нефтедобыче, может быть, да, а по уровню жизни – увы, увы… Что не мешало рапортовать на праздниках о победах в социалистическом соревновании.

«Молодец. Но скажи, объясни народу: говорят, ты задушил чешскую свободу? Никого я не душил, я, товарищ Сталин, руку другу протянул и при нём оставил» – отражение известных событий 68-го года.

«Джан, джан, джан, ждал вчера Буковского – пришёл Корвалан». Владимир Буковский, учёный-биолог, писатель. Был одним из организаторов поэтических собраний у памятника В. Маяковскому. За критику комсомола, распространение самиздата, организацию демонстрации протеста против процесса Гинзбурга-Галанскова помещался в спецпсихбольницу, 8 лет провёл в заключении. В 1976 г. его обменяли на лидера компартии Чили Луиса Корвалана.

По поводу следующих строк потребовалась консультация автора: «Джан, джан, джан, ждал вчера Софи Лорен – пришёл Чойбалсан» «А что тут непонятного? – удивился Юлий Черсанович. – Я, как нормальный мужчина, заказал себе красивейшую женщину, а вместо неё явился этот косоглазый – монгольский лидер. «Ждал вчера Бриджит Бардо – пришёл Микоян» Это для рифмы. «Ждал, понимаешь, Мирей Матье – бат приехал ай». «But» – по-английски «но». «I» – «я». Это привычка вставлять иногда английские словечки».

В «Московских кухнях» явлены основные реалии жизни советских диссидентов. Явлены выпукло, резко, как под увеличительным стеклом. Сам Ю. Ким писал в комментариях к «Московским кухням»: «Даже в мельчайших деталях сюжет пьесы опирается на точные документальные реалии нашей жизни тех лет, включая, например, перепутывание в сцене шмона портрета Чехова с портретом Солженицына. Ряд сцен – это фотографический снимок с огромного числа кухонных посиделок, участником которых я был». По личным впечатлениям написаны сцены хитроумного допроса-шантажа Ильи в КГБ и слежка за Ильёй: «Это что же происходит – прям не выговорит язык! Целый день за мною ходит наш родной советский – шпик!» Вынужденная эмиграция Вадима: «Старик, я ничуть не краснею, что еду, смываюсь, бегу: я их победить не сумею, ноя и терпеть не могу…» Обыски, во время которых попиралось человеческое достоинство: «Письма твоей мамы… адреса твоих друзей… телефоны твоих подруг… подноготная твоих мыслей… твои желания, твои комплексы, твои тайны… стоять!!! Вам остаётся копия протокола. И учтите, наше терпение не беспредельно». И, конечно, кульминация диссидентской деятельности – выход на площадь с плакатами против советской власти.

«Открытый закрытый» суд, на котором выступают нанятые свидетели, и каждый своё выступление начинает с простодушного признания: «Я не была на площади, но прессу я прочла… На площади я не был, но прессу я прочёл». И ведь нельзя сказать, что издевается Ю. Ким над несчастным простым человеком. Да, это смех, но горький. И у читателя возникает смешанное чувство отвращения, и жалости, и сочувствия к простым честным трудягам, которые искренне верили в советский строй. Да к чему здесь третье лицо, ведь это про нас, про натуру нашу противоречивую, в которой рабская апатия тесно переплетается с горделивым порывом к независимости… Финальный приём, когда на страницах произведения встречаются придуманные герои и реальные люди, мне встречался у Крапивина и у Коржикова в «Солнышкине». На это решаются только писатели, уверенные в том, что созданный ими мир – живой и убедительный. И тогда его смело можно совместить с реальным. Удивительный получается эффект.

Вот кто из правозащитников упоминается на перекличке: Илья Габай, Вадим Делоне, Юрий Галансков, Анатолий Марченко, Анатолий Якобсон, Григорий Подъяпольский, Ирина Каплун, Александр Галич, Виктор Некрасов. По какому принципу отобраны эти имена? «Это те, кто к тому времени уже закончил свой земной путь. У нас в спектакле были их портреты заготовлены, их выносили на сцену, когда произносилось имя. Потом имена стали прибавляться, и уже на последних спектаклях выносили портреты и Андрея Дмитриевича Сахарова, и Калистратовой, и, по-моему, портрет Григоренко», – поясняет Ю. Ким.

Не забыл Ю. Ким и о проблеме эмиграции выдающихся представителей советской науки и искусства – позор и бедствие для нашей страны. «Это Сталин был зажимщик и деспот: никого не выпускал безвозвратно. А мы вон какой устроили экспорт: высший сорт, и абсолютно бесплатно!» А дальше – о Ростроповиче: «Принимайте нашу Славу, ребяты!» (не удержался Ким, чтоб не скаламбурить). О шахматистах Борисе Спасском и Викторе Корчном, об артисте балета Михаиле Барышникове («А кто за всех американцев танцует? Бывший Мишка из ЦК комсомола!»). История высылки Солженицына тоже отражена у Кима: «А Солженицына-то как вывозили? «Не хочу, – грит, – никуда из России!» И пришлось его с душевною болью всем конвоем волочить к Генрих Бёллю!» Александр Исаевич даже за Нобелевской премией не поехал: опасался, что, как только покинет Союз, его сразу лишат гражданства (этот трюк неоднократно проделывали «органы» с учёными, писателями). В Самиздате ходила стенограмма заседания Политбюро ЦК КПСС, когда Брежнев со-товарищи мучительно размышляли, как бы сплавить из страны крамольного писателя, чтобы не вызвать гнева у мировой общественности.

Герои пьесы. Все они, может быть, за исключением женских персонажей, психологически убедительны. Две-три хлёстких реплики – и портрет готов. Конечно, отрицательные персонажи, как это часто бывает, получились выразительнее. Илья и Вадим – милые, наивные интеллигенты, которые симпатично дурачатся и выражают себя даже в финале, после эмиграции и лагеря, как мальчишки. Начальник же – фигура почти гоголевская, щедринская. Он велеречивый демагог, иезуитски хитёр, вкрадчив и жесток.

С такими Киму приходилось принудительно общаться на Лубянке. Помощник с его тупостью, жестокостью, пренебрежением к человеческому достоинству – точная копия охранников в лагерях, которые в столичных органах лишь слегка пообтесались, сохранив бесчеловечную сущность. Николай – фигура противоречивая. Надломленная в лагерях психика, грубость даже по отношению к любимой женщине, вспышки ярости, предательство – всё это списано с истории жизни Петра Якира и отчасти – с Виктора Красина, которых «ломало наше гестапо». В пьесе Ю. Ким сумел подняться над родственными привязанностями и в художественном обобщении показать объективную картину фигуры могучей, страдающей, трагической. И этот тоскливый волчий вой в конце подлого признания Николая – как мороз по коже: «А всё от того, что незаконно я при Сталине сидел и всю накопленную злобу теперь вылил на страну, в чём я раскаиваюсь полностью и полностью сдаю всех, с кем когда и где порочил я власть любимую свою-у-у-у!»

Поэтика. Пьеса «Московские кухни» ещё раз демонстрирует, как мастерски Ким вплетает в канву своего произведения мотивы, интонации и даже цитаты из произведений самых разных авторов: П. Когана и Г. Лепского, А. Якушевой и Ю. Визбора, А. Галича и Б. Окуджавы. Стилистически разнородные, эти кусочки вдруг становятся частью цельной картины, убедительной и яркой. «Мы пойдём другим путём: зря сажать не станем» – любой человек, выросший в советское время, сразу скажет, откуда сакраментальная фраза «мы пойдём другим путём»: это реакция юного Володи Ульянова на известие о казни старшего брата-террориста.

«Россия-матушка, любовь моя: хотя убогая – обильная, хотя могучая – бессильная, Россия-матушка…» – творческая переработка отрывка «Русь» из поэмы Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь!»

В пьесе много стилизаций: то под грубоватую лагерную частушку, то под простодушную и тем более страшную своей непосредственностью песню осуждённых с её косолапыми (как говорил А. В. Терновский) оборотами, рвущими душу: «Не посылай посылку, мама, на почту больше не ходи: твой сын уходит наконец-то в объятья вечной мерзлоты… И ничего ему не надо: ни слёз, ни камня, ни креста, а лишь бы люди все на свете о нём забыли навсегда». Не обошлось и без любимых Кимом стилизаций под народные песни. Вот где разворачивается широкая русская половина души Юлия Черсановича! «Ой, кто бы дал мне карандашик, написала б я слова!..»

Тексты-стилизации Кима так убедительны, что их не сразу отличишь от настоящей каторжной песни, которая тоже звучит в пьесе: «Течёт речка, да течёт быстро, камушки уносит. А заключённый номер триста начальника просит…»

Ю. Ким говорил: «В 69-м году я оказался… в очень резкой ситуации. В 68-м году Петя Фоменко выпускал спектакль по Шекспиру с моими песнями. Моё имя было вычеркнуто из всех афиш, вся музыка числилась за Николаевым, а все мои тексты – за переводчиком. Меня к тому времени уже уволили из школы, и я значился как антисоветчик. В 69-м же году меня пригласили в Саратовский ТЮЗ поработать над «Недорослем», мне жутко нравилась эта работа…»[48]48
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.77.


[Закрыть]

Перед Ю. Кимом встала проблема выбора: продолжать заниматься правозащитным движением, слыть тунеядцем и в конце концов оказаться за решёткой. Или идти по дороге, которая давным-давно позвала его, – по дороге профессионального поэта, литератора. Он выбрал второе. И теперь мы имеем чудесные песни из фильмов «Бумбараш», «Про Красную шапочку», «Дульсинея Тобосская», «Двенадцать стульев», «Человек с бульвара Капуцинов», «Обыкновенное чудо» и много других!

Ю. Ким, Ю. Коваль, Ю. Визбор. 70-е гг.

Стихи Ю. Кима – образцы сатирической и философской поэзии. В стихах «Отчего так и тянет, и тянет», «Итак, всё понято», «Не ищите в поэзии мысль!» «О как мы смело покоряем…» – раскрывается совсем новый, непривычный Ким– раздумчивый, неторопливый, лиричный, усталый и грустный философ. «В своих распутьях душой лукавой не криви: Бог явлен – здесь. В тебе да в людях. В малейших проблесках любви».

Что касается кимовской иронии, то это не разрушающий всё цинизм, а гоголевский видимый миру смех сквозь невидимые миру слёзы. Это та ирония, о которой Гейне сказал: «Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо». Злая и болевая ирония Юлия Кима наверняка близка Небу.

В стихах наиболее отчётливо проявились особенности стиля Ю. Кима: праздничность, не утраченное с годами мальчишеское озорство, насмешливость, оптимизм. В его стихах встречается шутливое подражание и образцам фольклора, и классикам русской и зарубежной литературы.

Вот стилизация под русские народные песни с заходом в частушки: «Коса острая засвищет – лягут синие цветы. Доставай, купец, полтыщи за тяжёлые труды…» Или напевный речитатив: «Что же сбудется, что же станется, с той ли песней, с той ли девушкой? Может, влюбится да раскается…» Вот вариации на тему городского фольклора 20-30-х годов XX века: «Мы ходим-бродим, ноги движем еле, походка наша, братцы, такова, – ты понял? – как будто сто пудов у нас на теле, зато – тук-тук-тук – голова» («Хулиганская»). А вот напоминание о флибустьерской вольнице: «По бушующим морям мы гуляем здесь и там, и никто нас не зовёт в гости (йо-хо-хо-хо!)» («Пиратская») Или шуточная песенка в подражание латиноамериканским напевам: «Три храбрых кабальеро поехали в Мадрид, и каждый был тореро, и каждый знаменит… И каждый песню напевал: – Тра-ля-ля-ля-ля-ля! И каждый мула погонял: – Но-но, но-но!» Заканчивалась эта песенка скандированием целого набора испанских слов, которое пародировало тогдашнюю всеобщую увлечённость кубинской революцией (песенка написана в 1956 г.): «Эй, каррамба, Санта Мария, Санта Лючия, Лиссабонос, Мадридос, Дон Мигуэль де Сервантес, но пасаран, венсеремос, патриа о муэрте!» А уж родная цыганочка возникает в стихах и песнях Кима регулярно («я и раз, и ещё раз…»– «Моя матушка Россия»).

Песню «Шванке» Ю. Ким услышал, работая в пионерском лагере. Её пели по-немецки студенты Института иностранных языков. Перевода Ким у них не спросил, но мелодию запомнил и сделал свою стихотворную версию. Б. Вахнюк рассказывал, как однажды в институт приехали немцы, посетили театральную студию Л. А. Довлатова, и студенты спели им эту песню. Немцы были в восторге, сказав, что хотя это немецкая народная песня, но по-русски она звучит лучше, чем по-немецки. Так в самом начале творческого пути Ю. Кима слушатели оценили его дар поэта-стилизатора.

В творчестве Ю. Кима много литературных реминисценций. Чаще всего это откровенное пародирование классиков. М. Лермонтова: «На ночных кустах ветки трогая, выхожу один да на дорогу я. Темнота кругом несусветная, замолчала ночь беспредметная». С. Есенина: «Не жалею, как Есенин, и не плачу, не зову на целину. Ничего, пускай не стою и не значу, кроме склонности к вину». В. Маяковского: «Ведь вот же улица – твоя, дома – твои, твой океан, и прибой, и бережок, что хочешь – то выдумывай, что взбредёт – твори, а твоя милиция тебя сбережёт». Ритмический рисунок и первые строки одной из частей поэмы «На берегу» напоминают «Воздушный корабль» М. Лермонтова (вольный перевод баллады И.-Х. Цедлица): «По синим волнам океана, за временем следя по часам, на мой огонёк одинокий стремится Джон Кеннеди сам…»

Пережив в юности, как многие его однокашники, увлечение поэзией 20-30-х годов, Ю. Ким включает в орбиту своей лихой литературной игры М. Светлова с его «Песней о Каховке», используя не только прямую цитату, но и размер, которым написана «Каховка», – амфибрахий: «Учися, дружок, не за страх, а за совесть! Лети, наша песня, лети! Мы мирные дети, но наш бронепоезд стоит на запасном пути!» («Отцы и дети»).

А. Дидуров и Ю. Ким, 1997 г.

Большое влияние на творчество Ю. Кима оказало творчество А. С. Пушкина, а главным проводником этого влияния Ю. Ким считает Давида Самойлова, к которому часто приезжал в Пярну. По словам Ю. Кима, там действовало «странное поле классических стихотворных размеров» и возникала «необходимость сочинять в классических размерах стихи». Ю. Ким вспоминал: «Уже подъезжая к Пярну я чувствовал, что песни сочинять не буду. Сразу начинал четырёхстопный ямб меня долбить». Д. Самойлов – один из героев самой «пушкинской вещи» Ю. Кима – поэмы «Дожди в Пярну». Ссылок на А. Пушкина в поэзии Ю. Кима множество. В разных стихах он цитирует такие пушкинские шедевры, как «Анчар», «Пророк», «К Чаадаеву», «Борис Годунов» («Достиг я, прямо скажем, высшей власти» – «Ной и его сыновья»).

Самое, пожалуй, главное стихотворение Ю. Кима, отразившее пушкинское представление о дружбе, – «Девятнадцатое октября» (другое название «К лицейской годовщине»). Песня была написана совместно с композитором Владимиром Дашкевичем для телевизионной передачи о лицейских годах Пушкина. «19 октября», запечатлевшее горечь первых потерь и в институтской, и в диссидентской среде, передавало «ощущение невозможности спасти гибнущего друга» (Ю. Ким). Этим другом был поэт-диссидент Илья Габай, которому Ю. Ким прочёл эти стихи за две недели до его трагического ухода.

«А в памяти друзей отложилось, что я эти стихи написал уже после, и строки «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь – как» прямо касались его гибели. Но гибель произошла позже. И всё равно эти строки были навеяны и его судьбой, потому что уже тогда ему было очень тяжело, и ощущение, что его надо спасать, не покидало никого из нас. Мы понимали, что ему грозит чуть ли не насильственное заключение в психушку, и строки «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь – как» передавали нашу полную беспомощность…»

«19 октября» явилось поэтическим выражением того понимания дружбы, которое присуще друзьям Ю. Кима – выпускникам МГПИ. Продолжая пушкинскую тему, Ю. Ким написал пьесу-сказку «Русалка на ветвях» по мотивам пушкинского вступления к «Руслану и Людмиле». В ней множество пушкинских цитат и мотивов.

В отечественной поэзии, как известно, существуют две основные линии: светлая и оптимистичная, идущая от Пушкина, и мрачная, безысходная – лермонтовская. Ю. Ким относит своё творчество к пушкинскому ряду. «Это, вероятно, совпадает с моей натурой. Из этого ряда Юра Визбор, Митя Сухарев. Думаю, из этого ряда и Булат Окуджава, хотя элегичность ему присуща более чем кому-либо. О Давиде Самойлове, Юрии Левитанском нечего и говорить». Таким образом, удалая и жизнерадостная Муза Ю. Кима, безусловно, генетически связана с поэзией и «золотого», и «серебряного» веков русской литературы.

Отдельного исследования заслуживает мемуарная публицистика Ю. Кима, особенно цикл очерков «Однажды Михайлов…» и «фантазия с лёгким абсурдом и со всякого рода разнообразными мыслями, воспоминаниями, наблюдениями» – так обозначил сам Ю. Ким жанр произведения «Однажды Михайлов с Ковалём». В ней реальные факты жизни институтских друзей Кима переплетаются с придуманными событиями из жизни героя Первой севастопольской обороны адмирала Корнилова, генерала белой армии Корнилова, писателя Салтыкова-Щедрина и других исторических личностей.

Использованная литература

1. Н. Богатырёва «…И солнечный парус вдали!» О творчестве Юлия Кима. – М.:МПГУ, 2006

Юлий Ким:

2. «Собранье пёстрых глав». – М., «Вагант», 1998

3. «Сочинения». – М., «Локид», 2000

4. «Мозаика жизни». – М., «Эксмо-пресс», 2000

5. «На собственный мотив». – М., 1998

6. «Белеет мой парус». – М., «Локид-пресс», 2002

7. «Однажды Михайлов…»– М., «Время», 2004

8. «Букет из разнотравья». – М., «Зебра Е», 2006

Юлий Ким, Алина Ким

9. «О нашей маме Нине Всесвятской, учительнице». – М.: Издательство «Мемориал» – издательство «Звенья», 2007