Текст книги "Насквозь"

4

И тут в курилке появился Володя Веленкин – самый старший из нас, подборщиков-библиотекарей, – ему было двадцать семь лет – на нем были очки в золотой оправе, чистый черный халат и под мышкой заграничный альбом живописи. Он снимал очки, протирал их чистым носовым платком и близоруко щурился на Ленку. Я знала, что он пришел сюда ради нее. Кубакин при нем как-то сдувался, переставал хамить, подкалывать нас и вскоре сматывался. Веленкин работал в библиотеке, имея высшее филологическое образование, потому что «сидел в отказе». Он уже поработал таксистом и продавцом в книжном магазине, и вот судьба привела его сюда. Теперь он ждал разрешения на выезд в Израиль, из которого он должен был ехать в Америку. Он всегда с усмешкой слушал наши разговоры, вставляя ироничные замечания. Мы знали, что выглядим идиотски, но все хотели понять сами. У нас только что кончилась вялая дискуссия с Петром, надо ли покупать вещи у спекулянтов, и о том, можно ли прожить без американских джинсов, как на лестнице возникла маленькая, крепенькая, как гриб-подосиновик девушка – секретарь комитета комсомола библиотеки. Не глядя ни на кого, она тут же направилась к Веленкину.

– Ты почему взносы комсомольские не платишь? – прямо без здрасте набросилась она на нашего товарища.

Он молчал. Взгляд его выражал печаль от созерцания ее маленькой обрубленной фигурки, от ее вопроса, общей нелепости ситуации. Она же, почувствовав неладное, пригрозила привести сюда начальницу хранения – секретаря парторганизации библиотеки.

Володя примиряюще улыбнулся.

– Я не плачу взносы, потому что по факту – я вышел из вашей организации.

– По какому такому факту? – растерялась девушка-гриб. – У нас так нельзя. Взять и выйти. Для этого нужно собрание. Чтоб исключили.

– Зачем же собрание? – грустно спросил Володя и сам же ей ответил: – Я вышел из этой организации, понимаете! Захотел и вышел.

Теперь секретарь-гриб почти плакала.

– У нас нельзя выйти, так не бывает. Вас можно только исключить!

– Хорошо, – примиряюще произнес Володя. – Исключайте, делайте, что вашей душе угодно. Только оставьте меня в покое.

Девушка-гриб погрозила Володе пальцем и быстро скатилась с лестницы вниз.

– Почему человек не может выйти сам из комсомола? – возмущалась Ленка. – Какой-то тупой бюрократизм.

– Нет, Леночка, – ласково ответил Веленкин, – это не бюрократизм, это и есть советская власть.

– Минус электрификация всей страны! – тут же петухом прокричал Петр.

И тут перед нами появился Коля. Это уже был мой поклонник.

– Что вы с секретарем комсомола сделали? Она ушла отсюда вся в слезах!

Он пришел на работу ко второй смене. Это был высокий статный юноша, прежде он даже танцевал в каком-то детском ансамбле, что сказывалось и на его походке, и на общей грациозной пластике. Через несколько месяцев ему надо было уходить в армию, и он пересиживал здесь оставшиеся месяцы. Некоторое время назад я, работая с ним в паре, пересказала ему несколько книг, поведала всякие истории о поэтах и художниках. Посвятила в свои мысли о Чаадаеве и Достоевском, и теперь он был моим верным оруженосцем и даже рассчитывал на большее. Но он знал о моей влюбленности в другого, поэтому открыто и экспансивно страдал. Когда он появлялся – все смотрели на меня. Не специально. Бессознательно.

– Пришлось девушку утешить, – сказал Коля по слогам, – обращаясь ко мне. – В бар вечером обещал сводить!

– Ну, и ладушки, – сказал Веленкин. И все потянулись вереницей к рабочим местам.

А Коля, забежав вперед и заглядывая мне в глаза, спросил:

– Ну, если ты не захочешь, я не пойду. Как?

– Да иди, конечно, – устало ответила я и потрепала Колю по плечу.

5

Делать было нечего. Колю надо было проводить в армию. Мы знали, что это особый обряд. Все пьют до утра, клянутся провожаемому в вечной дружбе, а кто-то и в любви. Набиваются разные племянники, братья и прочие родственники со всех концов страны. Самое неприятное было, что Коля хотел выставить меня перед родней – своей девушкой. Это было невозможно. Но он страдал и говорил, что ему неловко оказаться лишенным на проводах главного атрибута. И я – абсолютно не желая этого – согласилась. Просто было его жалко, он и так чувствовал себя человеком второго сорта. Все знали, что Кубакина из армии выкупили родители, Петр собирался «откосить» в Кащенко. А Коля должен был идти служить в войска МВД.

Мы пошли на проводы все вместе. Друзья Коли были из школьного вокально-инструментального ансамбля, в котором он играл на ударных. Это были обычные ребята, учившиеся в разного рода техникумах. Правда, с того вечера они сильно заинтересовались Ленкой и она стала их «воспитательницей». Дошло до того, что огромного парня по имени Бобсон она повезла в Эрмитаж, чтобы объяснить ему красоту итальянского Возрождения. Но только после своего визита в Ленинград до Ленки дошло, что слушает он ее не потому, что хочет познать живопись, а потому, что его занимает Ленка.

Со всеми остальными воспитуемыми повторялась та же самая история. Но наша надежда на то, что можно вызывать иной интерес, еще оставалась.

А в тот вечер и ночь я как на ладони увидела все возможные перспективы жизни в такой семье. Родственники плотоядно рассказывали друг о друге, мать Коли почему-то открывала и закрывала платяной шкаф, показывая мне комплекты белья, и говорила, чтобы «я не очень-то». Коля, забывая, что я только из сострадания взяла на себя роль «девушки», бросался ко мне и стенал по поводу своей будущей горькой доли в армии. Я ждала, чтобы поскорее настало утро.

Надо сказать, что у меня с детства сохранялся в памяти образ большого накрытого стола, за которым все пьют, шутят так, что я, не понимая почему, сгораю от стыда. Все говорят о чем-то непонятном, намекают друг другу на что-то, грубо и громко смеются, и я чувствую, что всех веселит что-то невыразимо стыдное. Вот это сочетание большой еды и большого стыда навсегда столкнулось в моей голове. Теперь я это наблюдала в другой семье и понимала, что этот мир для меня невозможен. Колю увезли на рассвете. На прощанье Колина мать все время кланялась нам в пояс и говорила:

– Простите за все, если можете. Простите за все, если что не так.

Мне, восемнадцатилетней, было ужасно неловко перед этой женщиной, которая вымаливала у нас прощение. Мы бежали по лестнице, а вслед все летели и летели ее слова. И только потом я поняла, что это была просто форма, принятая с самых давних времен, в которую никто ничего особенно не вкладывает. Просто так надо – и все.

6

Мы с Ленкой были абсолютно убеждены, что есть некая Истина, которая нам рано или поздно откроется. И есть еще много всего неведомого, составляющего эту скрытую от нас Истину, которое мы должны понять. Одно из таких сформулированных нами «знаний» состояло в том, что мы – Россия, где-то потеряли свою собственную эпоху Возрождения. Конечно, все это было не без влияния фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублев». Мы много раз смотрели в альбомах на храмы доордынской эпохи, и нам стало казаться, что нам послали некий тайный язык в камне, который остался вместо рукописей и книг. Всего только и надо – его расшифровать и открыть особый смысл.

– Это же как бутылка с письмом, – убеждала я Ленку с яростью дилетанта, который придумывает все сам и с нуля. И мы поехали во Владимир. Во-первых, мы хотели увидеть фрески Андрея Рублева, во-вторых, разобраться во всем на месте. Вечером после работы мы сели в электричку и ехали долгих три часа. Стояла зима. Было уже темно. Фонари не горели. Кривые узкие улицы по окна домов были завалены снегом. Расчищена была только центральная улица. В шесть часов вечера уже ничего не было видно, кроме нескольких еле светящихся витрин пустых магазинов. В темноте мы долго искали центральную гостиницу, где был зарезервирован номер. Когда мы добрались до места, то были почти счастливы. Но в номере стояла лишь одна кровать, правда, была и раскладушка. Пока мы осматривались, к нам постучали. На пороге стояли два светловолосых молодых юноши, которые сообщили, что они из Югославии. По-хозяйски плюхнувшись на нашу единственную кровать, они предложили разделить их досуг. Ленка почему-то радостно заулыбалась и закивала (потом она сказала, что, мол, невежливо было бы выставлять их за дверь), я же смотрела на них зверем. Попросила выйти, сказав, что собираюсь спать. На это один из них высокомерно заметил, что всем известно, что советские девушки сговорчивы с иностранцами. Он даже вынул нечто из кармана и помахал перед нами. Тогда я наклонилась и кинула в него только что снятым сапогом. Каркнув в ответ что-то на своем языке, они удалились.

Наутро мы отправились смотреть город. Взору открылось нечто печальное. По склонам холма карабкалось множество покосившихся, обветшалых домиков. Они рвались крышами наружу из земли к свету, являя вид горестный и неприглядный. Маленькими слезящимися глазами-окнами они смотрели на возвышающийся в центре города большой белый Успенский собор, который, казалось, и был средоточием всего прекрасного не только в городе, но и на земле. Эта метафора русской жизни – читалась ясно. Жизнь на земле – ничтожна, некрасива и бессмысленна. Всё – в соборе и в храме. Туда мы с Ленкой и устремились. Шла утренняя служба. Мы зашли, оглядываясь по сторонам. Тут же на нас со всех сторон стали шипеть. Пожилые женщины, старухи, старушки – смотрели как на захватчиков. Они шепотом подхватывали реплики друг друга, пытаясь всем видом показать, что мы должны сейчас же уйти. Потому что без платков. Потому что пришли тут. И нечего тут разглядывать. Тут люди молятся. Ну что встали-то?

Фрески Рублева почти не были видны в слабом мерцании свеч, в соборе было темно и душно. Мы немного попереминались с ноги на ногу и ушли. Мне даже показалось, что нас провожали недобрым взглядом те самые жители покосившихся домиков, которые ползли по косогору. И теперь они охраняют свою главную драгоценность от чужих, заезжих людей. Может, это длится уже не одно столетие?

Когда мы вышли на свет, рядом на ярком зимнем солнце блистал Дмитровский собор, поражая резьбой растений и зверей.

– Именно эти символы и нуждаются в расшифровке, – возбужденно говорила я Ленке, – а она, застыв, смотрела на сказочные узоры храма, в которых несомненно – в этом мы были уверены – читался таинственный текст.

Следующий наш маршрут пролегал по снежным тропам к Покрова на Нерли, который стоял на отшибе. Мы долго шли к храму, день уже клонился к вечеру. Собор одиноко возвышался, как в поле путник, который собрался в странствие и почему-то вдруг застыл на дороге. И тут нам с Ленкой показалось, что этот храм – женского рода. Что это не он, а она. Ну, конечно, это же была церковь Покрова Богородицы. Рядом не было никого. Снежное чистое поле, на котором виднелись только наши следы. И мы одновременно почувствовали, что церковь эта никак не дает нам уйти. И когда мы все-таки развернулись и пошли в город – у нас возникло ощущение, что она скорбно смотрит нам вслед. Мы оборачивались, спотыкались, шли дальше, а она так и глядела на нас – неотрывно.

7

Ленка стояла передо мной с целой пачкой брошюр, журналов и книг, чтобы проверить по ссылкам, есть ли правда в словах ее сокурсницы из вечернего юридического института, которая каждое занятие шепотом рассказывала ей о размахе сталинских репрессий. Ленка, следуя заветам своей мамы и представлениям о диалектике, в размах не верила. Наши товарищи по хранению только смеялись над нами и говорили, что это и так всем известно. А Петр снова и снова рассказывал нам про то, что советская армия расстреляла польских офицеров в Катыни.

Тем временем наш конвейер, который через пробитые дыры в полах и потолках проезжал с люльками, наполненными книгами, вдруг с диким клацаньем вздрогнул и встал. Раздались крики сверху и снизу, что отрубило электричество и надо ждать мастеров. Тогда Ленка при узком свете, который лился из замазанного краской окна, стала показывать мне материалы XX съезда партии, мемуары репрессированных и жуткие журналы с карикатурой, где бежал черненький человечек с бородкой, а с его пальцев и с носа капала кровь. Под картинкой было написано – Иуда-Троцкий.

Нельзя сказать, что мы с Ленкой не знали о существовании всех этих исторических персонажей и мрачного прошлого страны. Проблема была в том, что оно никак не складывалось у нас в цельную картину, а без этого мы не могли бы принять то, что нам говорили. Родители же давали вполне понятный взгляд на вещи, подкрепленный большим количеством цитат, словом «прогресс», означавшим победу хорошего над плохим. Но они не знали или не хотели знать ответов на наши вопросы.

И наша библиотека была наполнена тайнами и противоречиями. Книги, стоявшие под шифрами на стеллажах в два человеческих роста, были связаны между собой только годом. Целый ангар там занимали издания, которые все называли между собой «икапийские».

– Поди, подбери, икапийские, эту икапийскую мы не выдаем и т. д.

Объяснение этого обозначения запутывало еще больше. Расшифровывалась эта абракадабра – как «Институт Красной профессуры». То есть это была библиотека некогда существовавшего института. Но где бы я ни пыталась узнать, что это был за институт и почему в книгах вырваны фамилии авторов или замазаны лица на портретах – на эти вопросы никто не отвечал. До всего приходилось доходить своим умом, но так как объяснения моего вполне советского отца, который говорил об перегибах, искажениях и ошибках, из-за которых сотрудники этого института попали под маховик 30-х годов, меня не удовлетворяли, то я балансировала от сознания того, что отец, наверное, прав, до понимания того, что здесь прячется какой-то подлог. Потому что, если это ошибки, то пусть прямо так и скажут. И не прячут половину книг в шкафах под замком. И зачем тогда целый зал спецхрана, где невозможно увидеть даже корешки книг? Хуже всего было с пожилыми сотрудниками библиотеки. Они крутили у виска и говорили:

– Не задавай дурацких вопросов. Работай лучше.

Когда я утром входила в хранение, открывая старую обитую коричневым дерматином дверь, там всегда стояла немолодая, но еще красивая Анна Николаевна, которая дружила с веселой Ольгой Петровной. Вместе они напоминали азартных смешливых женщин из советских фильмов, которые с песнями вяжут в поле снопы. С таким же задором, напевая, они собирали с полок книжки для списывания. На столе перед Анной Николаевной стояли стопки.

– Кого сегодня списываем? – радостно спрашивали ее утром.

– Некрасова… Виктора.

Через неделю.

– Кого списываем?

– Василия Аксенова.

Как-то я поинтересовалась, – ровно как киплинговский слоненок – а зачем их списывают и куда эти книги деваются.

С той же интонацией, как в мультфильме, когда герою обещали дать тумаков, они ласково отвечали мне:

– А много будешь знать, знаешь, что с тобою будет? Знаешь?

8

Трудно объяснить, как я оказалась замужем за Петром. Но я определенно знала, что за рваным грязным халатом, черными длинными волосами, спадающими на близорукие глаза, дружбой с Кубакиным скрывается благородная натура. Мы часто доверительно разговаривали друг с другом. И когда он в очередной раз пожаловался на свое увлечение – длинноволосую красавицу из Абонемента, которая только и делает, что заставляет его носить за собой сумки, – я горячо прошептала ему, что на самом деле он прекрасный, благородный рыцарь, а все просто видят его дурацкую внешность, рваный халат и общую нелепость характера. Но обязательно придет время, когда чары разрушатся и все узнают, что он настоящий рыцарь Круглого стола, я просто не помню, какой именно, потому что только слышала о них. Все еще узнают, кто он на самом деле. Я очень увлеклась тогда своим рассказом и не заметила, как он на меня смотрит. Передо мной оказался какой-то иной человек. Лицо, которое он обычно, стесняясь самого себя, занавешивал длинными волосами, открылось – он смотрел теперь на меня открыто и ясно.

Наверное, с того момента он и уверовал, что я – лучшая на свете.

Шло время. Я очаровывалась, разочаровывалась и металась. Петр ждал. Потом моя мама стала мечтать о том, чтобы моя жизнь сложилась лучше, чем у нее, и представила рядом Петра – преданного и любящего человека. С тех пор не было дня, чтобы она не поминала мне, какой он прекрасный. Потом я увидела его дом и его маму. Увидела мир, который был невероятно привлекателен и невероятно далек от меня. И я решилась. Мы поженились.

…У всех были квартиры, комнаты, а у Петра – дом. На Садовом кольце, через арку, дверь в квартиру прямо с улицы. Дом с сенями, длинным коридором, комнатами, которых сначала было непонятно сколько. Сюда входили люди, они клубились на кухне, смеялись, курили, пили кофе и переговаривались. Все они казались мне красивыми, остроумными, а главное – свободными. Центром всего этого водоворота была мама Петра. Она возглавляла сценарную студию. Она была изысканна, загадочна и абсолютно не похожа на всех взрослых женщин, которых я встречала прежде. Удивительно, но Петр никогда о ней не говорил и не рассказывал, что он внук известного советского поэта. Казалось, что ему это безразлично.

В доме шел непрерывный праздник общения. Здесь я и узнала, что Василий Аксенов только что уехал. Об этом мимоходом сказала мне мама Петра. Виктора Некрасова она совсем недавно видела в Париже. Они общались, она передавала ему посылку от друзей, а он горько сетовал на то, что был вынужден оставить страну.

Здесь за большим столом обязательно присутствовало несколько пожилых, необычных людей. Они рассказывали о лагерях, о деле Кирова, о XX съезде, обо всем том, что мы пытались узнать с Ленкой из выцветших журналов, прочитать между строк, догадаться сами. Оказывается, многое можно было узнать и понять не из книг. Гости рассказывали истории свои и чужие. В то время как у нас в семье – говорили только о том, что было написано в газетах, в книгах или показано по телевизору. И никто и никогда не говорил о прошлом.

9

Но если Ленка радовалась, что я поступила на философский факультет, то остальные реагировали иначе. Буквально в первые дни после свадьбы Петр пришел домой ужасно печальный и сообщил, что его любимая учительница литературы – Эмма Дмитриевна, узнав, что я туда поступила, сказала, что не желает меня знать, а он ответил, что раз так – то и сам ходить к ней не будет. Я ничего не поняла. Петр постеснялся мне объяснить. Потому что свобода другого для него была превыше всего. Потом на меня яростно набросился мой одноклассник, которому я честно носила из библиотеки Ницше, Сартра и Д^’Аннунцио. Он позвонил мне и сказал, что на самом деле философский факультет – настоящая контора. Я еще не знала, что конторой называли КГБ.

Собственно, я и сама чувствовала какой-то подвох. Во-первых, там училось множество освобожденных секретарей комсомола. Правда, так как это было вечернее отделение, сюда приходили разные чудаки, которые искали смысл жизни, но потом неизбежно оказывались в семинарии Троице-Сергиевской лавры. Имя Чаадаева на кафедре русской философии меня попросили не произносить. Я назвала еще несколько, но мне сказали, чтобы я больше к ним никогда не приходила. Так я блуждала с кафедры на кафедру, и наконец ноги принесли меня к двери, на которой было написано «марксистско-ленинская этика», по крайней мере здесь говорили о добре и справедливости, но, конечно же, в марксистско-ленинском понимании.

Пытаясь обойти запреты говорить о русских философах, я решила написать диплом про писателя Достоевского, надеясь протащить в дипломе его этические взгляды. Я подошла к рыжеволосой моложавой профессорше со своей кафедры и смущенно рассказала ей о своих планах. Профессорша выслушала меня приветливо и тут же позвала к себе домой. Встретила она меня в коротких брючках и шлепанцах. Бодро двигая туда-сюда большой рычащий пылесос, рыжеволосая посадила меня в кресло с ногами и, перекрикивая гул, стала кричать:

– Деточка, ну зачем же вам этот Достоевский? Вы с ума сошли. Он истерик, путаник и просто больной человек.

Я с нетерпением ждала, когда она, наконец, выключит пылесос и я смогу ей хоть что-то ответить. Но, кажется, его вой только придавал ей силы.

– Ваш Достоевский твердит все время про Христа, но, согласитесь, это жалкая мифологическая фигура, которая никого не может вдохновить. Ну как это можно позволить себя бить по щеке? Милочка, я читала Евангелие, – ну это ж курам на смех. Там же концы с концами не сходятся! – кричала она и возила щеткой по ковру.

Наконец, она нажала на него ногой, и он с урчанием затих.

– Ну вот, голубушка, – сказала она, почему-то с ликованием, – я решила сделать вам сюрприз. Она откинула со лба прядку и, подойдя к столу, прочла заранее написанное на бумаге:

– Этика революционного терроризма Петра Лавровича Лаврова. Вот это вы и будете писать. Мало кто исследовал высокие помыслы представителей русского террора. Их представления о добре, красоте, самопожертвовании, о величии насилия.

Зажав в руке бумажку с названием диплома, я уныло пошла домой. Но я представить не могла, когда села читать о народнике Лаврове, что встречу всех героев Достоевского.

– Сколько капель крови может быть на нашем знамени? – взывал теоретик-народник Петр Лаврович Лавров.

Они мерили в своих мензурках пролитую кровь, даже не предполагая, что спустя время она польется потоками.

По сути, я писала комментарий к роману «Бесы».