Текст книги "Насквозь"

2

Каменные плиты вдоль железной дороги были испещрены граффити; георгиевские ленты, победные выкрики и наскальные рисунки на темы победы в войне, которая была семьдесят лет назад. Я с тоской смотрела на эти бесконечно тянущиеся стены и думала, что родилась с войной в голове. Вот отец стоит в мундире, в какой-то праздник, он вешает перед зеркалом на свой китель медали. Он совсем молод.

– За что эти медали?

– За то, что мы вас защищаем.

– От кого?

– От врагов.

Я появилась на свет в начале 1960 года в военном городке на самом краю света в Приморском крае. Говорят, его построил Блюхер, ожидая нападения японцев. Японцы не напали, Блюхера расстреляли, а из городка под китайским названием Манзовка мой дед, бывший детдомовец, ушел на фронт и не вернулся. Его дивизию после войны перебросили в Прибалтику, а вдовы и дети погибших так и остались жить в тайном военном городке, куда время от времени заходили новые части. Однажды мне открылось, что, если бы дед не-по-гиб, я бы не родилась на свет. Он бы уехал с дивизией в Прибалтику, а отец, попавший сюда из Москвы, не нашел бы маму. Значит, она родилась из-за войны? А кто тут родился не из-за войны?

Впервые мы поехали на Западную Украину задолго до всех событий. Львов показался нам очень красивым, но разрушавшиеся дома и убогие подворотни бросались в глаза. Правда, город был наполнен энергией сопротивления, идущей прямиком из прошлого. Длиннющая улица Степана Бандеры. Дома, увешанные гирляндами венков и цветов в виде украинского флага.

Все время, пока я ходила по улицам Львова, из подсознания шли какие-то мощные сигналы. Семейные рассказы о никогда не виденном дяде Яше, которого почему-то замучили и убили где-то недалеко от этих мест. Страшный шепот взрослых о том, что ему перед смертью вырезали на груди красную звезду. Эта жуткая красная звезда снилась мне в детстве по ночам. Я долго не понимала, как это можно «вырезать» такое на теле. Но что тут делал бедный дядя Яша? Конечно, я донимала взрослых, особенно отца, этими вопросами.

– Он боролся с украинскими националистами.

– А что делали националисты?

– Убивали людей.

– Всех?

– Нет, в основном коммунистов.

– Зачем?

– Потому что те заставляли их жить в Советском Союзе.

Дальше я уже все представляла сама. Дядю Яшу, который зачем-то едет из Москвы в Западную Украину и, как говорили дома, «гоняется» за бандеровцами. Это только потом я узнаю, что мой дед, служивший в МГБ, «устроил» брата своей жены на страшную работу. Сам он тоже «наследил» – занимался делом Шухевича, организовывал здесь облавы. Конечно, он никогда об этом не говорил, никогда. Об этом осторожно мне расскажет спустя годы мой отец. Дед никогда не вспомнит, что он служил в НКВД-МГБ, он будет только называть места своей так называемой службы. Польша, Чехословакия, Западная Украина, а потом Норильск и Магадан. Я и понятия не имела, что за этим стояло, но его громогласные заявления, что он ненавидит «националистов», я помнила.

3

«А ведь внуки уже ничего не узнают об этой жизни», – промелькнуло в голове. У метро возле Киевского вокзала встретила холодная полутемная площадь с замерзшими людьми, жмущимися к остановке. Неоновые отблески на сумрачных лицах людей струйками перебегающих из новых, навязчивых голубых автобусов в двери метро. Москвичи – неулыбчивые, усталые, засыпающие на сиденьях метро, иногда странно уставившиеся в одну точку. Или погруженные в экраны айфонов, где им мерещилась какая-то более цветная и теплая жизнь. Сколько лет прожито с ними бок о бок?

Когда-то я спускалась с родителями на станцию «Новослободская» и трогала руками цветные стеклышки на колоннах. Казалось, что за ними жили маленькие человечки; они смотрели с другой стороны стекла. Но каждый раз, когда я касалась через стекло их маленькой протянутой руки, меня подхватывали и уносили в гущу толпы. А теперь, когда я трогаю неровную мозаику тех колонн, оттуда никто больше не смотрит. Я знаю, что человечки ушли. Ушел дядька на деревянной ноге, стоявший в вестибюле метро с покрашенной красной краской деревяшкой. Он всегда был сильно нетрезв, на груди гимнастерки блестел яркий орден.

– Подайте фронтовику, – бормотал он сиплым пропитым голосом – и ему кидали мелочь в сальную, старую кепку.

Я боялась и уважала его за орден, за войну. Война была совсем близко, ее можно было почти потрогать. Мы были с детским садом на даче в Дорохово под Москвой. По воскресеньям нас строем водили к Зое Космодемьянской. Мне было четыре года, и я помнила – тот памятник девушке с петлей на шее. Может, петли и не было, и мы снизу маленькие – не могли бы ее разглядеть, но воспитательница в подробностях рассказывала нам, как повесили Зою. С тех пор я почему-то была уверена, что под каждым памятником похоронен тот, кому его поставили. Под этим – находится Зоя Космодемьянская, под Пушкиным – Пушкин, под Толстым – Толстой. А в лесу мы находили страшные ржавые гвозди. Почему-то мне тогда казалось, что такими приколачивали людей во время войны. Это было связано с тем, что впервые в Кремлевских соборах я увидела иконы, и на них распятого Христа. Там, в детском саду, мы шепотом впервые стали обсуждать, можем ли мы выдержать пытки, или нет…

Мир взрослых был лесом из ног и людей, уходящим куда-то вверх. Мир открывался снизу еще потому, что в детстве я часами сидела под столом, когда приходили мамины юные подруги и рассказывали о своих романах. Так как мама была уже замужней женщиной, то считалось, что у нее есть опыт в любовных делах, и она разбирала сложные положения своих юных приятельниц. Я видела их тонкие ноги в чулках и узких лодочках, и слышала попеременно: – А он мне сказал, – а я ему ответила, а я ему на это… – и я всегда пыталась поймать нить повествования, и все наконец выстраивалось. Поцелуй. Слезы. Расставание. Опять встречи…

Где те люди, с которыми я прожила целую жизнь? Они уже не ходят по улицам в широких шляпах, плащах, костюмах и галстуках. Не держат в руке сложенную газету. Не несут авоську, из которой выглядывают банки с тушенкой, мандарины и бутылка шампанского. А тетеньки с высокими начесами, с яркой помадой на губах и короткими юбками не хохочут, глядя на курсантов военного училища. Я смотрела на них из детства и знала, что они ушли вместе с человечками, жившими за цветными стеклышками.

4

Я вышла с вокзала и села в голубой автобус, заменивший привычные вздыхающие троллейбусы.

Неподалеку стоял дом, куда я как-то ходила по поручению Марии Яковлевны, пожилой женщины, которая когда-то меня учила. Она была привязана ко мне настолько, что даже держала в серванте мою фотографию. Ее давно уже не было на свете. И я даже не знала, когда она умерла, потому что, когда звонила ей последние разы, она непрерывно плакала, жаловалась на головные боли. Плакала она об умершем муже, бывшем капитане дальнего плавания. Это был очень странный человек. Открытый, добрый, после того, как вышел на пенсию, он каждое утро садился за письменный стол и писал книгу. Эту книгу никто никогда не видел и, наверное, уже не увидит. Он писал ее просто для того, чтобы жить. Но потом он взял и умер, а вслед за ним, наверное, и Мария Яковлевна. Я тогда никак не могла пробиться через ее плач и перестала звонить. Шли годы. И я так и не узнала, что с ней случилось, как и с книгой капитана дальнего плавания. Но в голове застряла странная история. Однажды Мария Яковлевна рассказала, что в юности у нее был жених, которого она очень-очень любила. Это был китаец, один из тех, что приезжали учиться в СССР. Они должны были пожениться. Считали дни. Китаец поехал на неделю домой, рассказать родителям о невесте. Больше она его не видела. Никогда. Потом узнала из газет, что в Китае случилась культурная революция, смысл которой был именно в том, чтобы уничтожить всех образованных людей. Она поняла, что с ним произошло что-то ужасное. Рассказывая эту историю, она потянулась за небольшой шкатулкой, которая стояла на серванте, и, открыв ее, достала вырезанную из газеты фотографию. С нее смотрел певец Виктор Цой.

– Когда я его увидела по телевизору, я прямо ахнула, – говорила Мария Яковлевна. Это было лицо моего возлюбленного. У меня не осталось даже его фотографии, и поэтому я живу с этой вырезкой.

Я подумала о том, как после смерти Марии Яковлевны эта шкатулка с вырезанной фотографией оказалась на помойке. Почему-то было больнее всего именно за нее, за эту фотографию с портретом Цоя. Ведь никто, кроме меня, уже не узнает, что так выглядел погибший китаец, несчастный возлюбленный Марии Яковлевны. А может, он вновь возродился в Цое? Но его невеста уже была немолода, и им негде было встретиться. Я корила себя за то, что перестала ей звонить. Но вспомнила, что тогда умерла мама. И я просто не могла разговаривать. А потом уже было поздно.

Пастернак прав, – цепочки и скрещения судеб естественны и постоянны, просто для того, чтобы это понять, нужен больший объем времени. Нужно пройти некий отрезок жизни, чтобы цепочки связывались и завязывались, накидывались петли, ткалось полотно.

5

Отец обычно держал меня за руку, перебирая пальцами мои маленькие суставные косточки. Иногда я даже вскрикивала, потому что он не чувствовал, что делает мне больно. Но все равно я не выдергивала руку. Мы шли по Москве. Выходили с Театральной на улицу Горького и поднимались вверх, к памятнику Пушкина. По дороге мы заходили в Филипповскую булочную, и там он покупал ароматную булочку с маком и душистый лимонад. Потом мы ели мороженое в сквере перед Пушкиным. Потом шли в кино.

Он рассказывал мне про картину Иванова «Явление Христа народу».

– Понимаешь, художник Иванов писал ее целых двадцать лет. Двадцать! И никому ее не показывал. Потому что он надеялся, что зрители, когда увидят ее – преобразятся! Станут другими! Что ко всем явится Иисус Христос, как прежде. Как у реки Иордан. И люди из прежних – станут новыми!

– И никто не переродился?

– Нет, – грустно и задумчиво ответил отец. – Но я никогда не читал Библию, я ничего не знал про эту историю. Ни про Распятие, ни про Страсти Христовы, а, когда я увидел эту картину, решил все узнать.

– Но ты же сам говорил мне, что все это неправда. Что религия выдумана, чтобы обманывать людей!

– Да, я так и думал. Но ведь Иванов писал «Явление Христа народу» почти двадцать лет – значит, что-то было!

– Ты меня совсем запутал, – недоумевала я.

Мы доехали до станции метро «Новослободская». За витражами колонн двигались маленькие человечки, их было очень много, они перебегали из одних стеклышек в другие. Я накрывала их ладонями через стекло и думала о том, открыть ли отцу после того, как он поделился своими сомнениями, что я вижу за цветными стеклами.

* * *

Я держала отца за руку – он лежал совсем слабый и все время забывался сном. Было понятно, что ему осталось жить совсем недолго. Иногда он просыпался и слабым голосом бормотал, чтобы я его простила за то, что я тут сижу, ведь мне надо куда-то идти, а я с ним трачу время, и снова засыпал. Вдруг он, еле шевеля губами, спросил:

– Ты меня не будешь презирать? – он задохнулся. Слов было слишком много для его уже обессиленного языка, но потом он снова набрал воздуха и сказал:

– Я крестился год назад…