Текст книги "Насквозь"

17

Петр почти ничего не зарабатывал. Он консультировал в театре и кино художников по костюмам, будучи специалистом по истории одежды. У меня же был диплом, который мне внушал ужас. Там было сказано, что я философ и преподаватель философии. Не раз я вспоминала, как в восемнадцать лет, оказавшись на отдыхе в Красной Поляне в развеселой компании молодых людей, с которыми мы должны все вместе через перевалы идти с рюкзаками, в горном селе мы знакомились с нашим будущим инструктором. Он попросил каждого представиться и рассказать, кто где работает или учится. Когда очередь дошла до меня, я бодро ответила, что работаю в Исторической библиотеке, а учусь на философском факультете. Сначала все замолчали, а потом раздался жуткий гогот. Общество состояло по большей части из молодых мужчин, которые смотрели на меня и умирали от смеха. Когда они отсмеялись, а я растерянно посмотрела по сторонам, инструктор – маленький жилистый грек – сказал:

– Милая, повтори, пожалуйста, где ты учишься?

Я ответила. Эффект был такой же. Опять все хохотали. Потом отвлекались на других, разговаривали, но время от времени кто-то поворачивался ко мне и снова просил повторить, где я учусь.

И вот теперь мне надо было искать себе работу. Когда я обзвонила разнообразные училища в поисках ставки преподавателя эстетики, меня с придыханием спрашивали, не член ли я партии, и, не выслушав ответ, сразу же предлагали огромную зарплату и место освобожденного секретаря комсомола или преподавателя научного коммунизма, диалектического и исторического материализма. Я говорила, что это не подходит, и клала трубку. Иногда мне предлагали прийти к ним, а уж они меня быстренько примут в партию: они признавались, что им позарез нужен был человек с таким дипломом. Сократ, Эпикур, Платон, Ницше и другие захотели бы стать членами коммунистической партии и преподавать диамат? Как бы они себя чувствовали, получив такое предложение?

И вот мне повезло, пусть за 60 рублей в месяц меня взяли преподавателем эстетики в фармацевтическое училище.

Это был дом сталинской постройки, стоявший напротив Киевского вокзала. Когда я туда пришла, меня никто не спрашивал, что я буду рассказывать, никто ничего не объяснил. Мрачные усталые женщины входили и выходили в огромную учительскую, где возле кабинета директора сидела высокая красивая женщина и покрикивала то на одного, то на другого преподавателя. Было ощущение, что это такая автобаза, а секретарша объясняет водителям, что им надо делать. Меня вообще никто не замечал, и я могла наблюдать за ними абсолютно свободно. Но вот зазвенел звонок, и я отправилась в класс. Войдя, я тут же поняла, что передо мной сидят девушки всего на пару лет младше меня. Как с ними разговаривать? Я стала им рассказывать про законы искусства. Но вскоре поняла, что хотя они напряженно вслушиваются в мои речи, но ровно ничего не понимают. Я искала что-то для них привычное и знакомое, и наконец мы дошли до сказок. Тут дело как-то пошло легче. Кто-то пересказывал «Золушку», кто-то «Снежную королеву». На следующее занятие я попросила каждого прочитать свое любимое стихотворение. Они пришли счастливые и по очереди стали читать мне Асадова. «Они студентами были, они друг друга любили…».

– Нет, – думала я, – вы меня голыми руками не возьмете. Накупив плакатов с репродукциями классических картин, я сначала повесила на доску «Сикстинскую мадонну». Когда я повернулась к классу, на лицах моих учениц появилась какая-то глумливая улыбка.

– Что такое? Вы знаете эту картину?

В ответ раздался всеобщий гомон и смех.

– Конечно! Там у нижнего мужика шесть пальцев! – ответили они хором.

Я бросилась к репродукции и стала считать, но все время сбивалась со счета.

– Вчера по телевизору в «Что? Где? Когда?» показывали, не видали разве? – кричали мне со всех сторон. Там у мужика слева – шесть пальцев.

Но это были хорошие девушки, с которыми мы пытались договориться.

Иная группа была у меня по вечерам. Девушек под дверью обычно ждали их «парни». Парни были нетрезвые и приезжали из Подмосковья после тяжкого рабочего дня. И тут на пути у них стояла я. Разлучница, разделявшая сердца, бившиеся навстречу друг другу. Конечно, девушки не только не слушали, они меня ненавидели.

В тот день все складывалось из рук вон. Кто-то снаружи колотил ногой в дверь, которую я предусмотрительно заперла на ключ. С этой же стороны в мой адрес отпускались оскорбительные шуточки. Начинали обычно с моих ног, потом доходили до груди, шеи, лица. Я чувствовала себя как на зоне. Сквозь этот шелест неприятных реплик я рассказывала им про Гамлета. Наверное, до меня долетело что-то уже совсем противное, и я замолчала.

Вдруг со мной произошло что-то странное. Я стала говорить каким-то чужим голосом и словно видела себя со стороны. Возникло ощущение какого-то другого, гулкого объема; ненатуральный голос звучал странным эхом. Я говорила, что расскажу им сейчас про их будущее. Они скоро уйдут туда, за дверь, у них начнется своя жизнь, в которой они, к несчастью, будут много и долго пить, родят детей, наверное, не очень здоровых. Будут растить их в одиночестве, и снова будут пить. И потом умрут. Все будет как было всегда, из поколения в поколение. Но сейчас у них есть последний шанс пересечься с другим миром, который, возможно, не коснется их жизни никогда. Узнать про принца Датского, который мучился вопросами, о которых они, может быть, никогда не услышат.

Стало тихо. Почему-то замолчали за дверью. Не было слышно даже их дыхания. Они смотрели на меня исподлобья, затравленными волчьими глазами. Было видно, что им очень и очень страшно, возможно, они о чем-то таком догадывались, но произнесенное, а значит обнаруженное – вмиг стало реальностью, словно все уже произошло, и их жизнь на моих глазах стала уменьшаться и подошла к концу.

И мне тоже стало страшно, я поняла, что перешла какую-то опасную черту. Я закрыла журнал, открыла ключом дверь и ушла.

Через полгода меня сняли с преподавания эстетики и сообщили, что я буду вести научный атеизм. Сначала я очень переживала, но вскоре нашла выход. Мы стали изучать с моими новыми ученицами все направления религии, я им рассказывала про разветвления христианства, крестовые походы, инквизицию, Франциска Ассизского и других святых, а потом мы пошли в церковь смотреть иконы. Кто-то из учеников написал донос о том, что я занимаюсь религиозной пропагандой. Меня вышибли из училища, и я снова оказалась без работы.

18

Мы вышли с моим маленьким сыном из арки во двор – перед нами были две дороги – я вела его по одной, а он вдруг топнул ногой, сказал, что пойдет по другой.

– Иди! – ответила я, и он пошел от меня прочь. Я стояла и ждала, что же будет дальше, а он – маленький – уходил все дальше и дальше.

И вдруг развернулся и пошел ко мне назад.

– Я не мог уйти совсем, меня что-то держало, – сказал он. – Я словно уперся лбом в стену.

Мы шли рядом с ним, скрипя снегом. И тут он совсем обыденно произнес:

– Мама, я тебя люблю больше всех людей на свете.

19

Не прошло и пяти лет, как мне открылось, что наш брак с Петром был дурацкой выходкой. То есть он хороший друг, но почему муж? С этим знанием делать было абсолютно нечего, и мы жили так, как прежде. Единственный, кто нас время от времени спасал, примирял и соединял, был, конечно же, маленький сын и еще Диккенс. Наш любимый писатель всегда стоял на полке в коридоре и ждал своего часа. В первые годы – мы жили с Пиквиком и его друзьями. Мы всегда читали по вечерам вслух. Диккенс и вправду всегда присутствовал где-то рядом. Перемигивался с нами, выбрасывая из пространства свои любимые словечки. Сдвинутый мир пиквикистов, где все говорили прекраснодушными фразами, путешествовали в экипаже вокруг Лондона, глупо влюблялись, попадали впросак и все время ели, был абсолютно родным. Казалось, что именно так и должен был выглядеть человеческий рай. С нестрашными злодеями, добрыми идиотами и нелепыми старыми девами, но главное – абсолютно благословенный, где все, не старея и не умирая, как в карусели, крутятся по кругу, и так будет продолжаться всегда.

Когда наша жизнь с Петром стала труднее, мы уже читали «Николаса Никльби» и «Лавку древностей». Сердце противилось смерти бедного мальчика Смай-ка и малютки Нелл. Мир Диккенса становился более суровым. Но все равно уютным. Тогда мы с Петром узнали, что Диккенс сумел отменить в Англии частные закрытые школы, где мучили несчастных детей. И очень радовались этому. И я верила, что если писать такие романы, то все можно изменить.

Следующий этап нашей семейной жизни был связан с «Крошкой Доррит» и «Холодным домом». Как ни прекрасно было чтение этих длинных историй, в которых тюрьма и воля отражались друг в друге, как в зеркале, а в «Холодном доме» воссоздавалась вся застывшая на пронзительном ветру Англия, – становилось ясно, что, когда закончатся все романы Диккенса и наше чтение – вместе с этим завершится и наша общая семейная жизнь.

А потом Петр ушел.

20

Во-первых, это было ужасно обидно. Ведь это именно он хотел, чтобы я была его женой.

А теперь все. Стояло лето. Накануне нашего расставания у меня на руках погиб больной маленький щенок, у которого постоянно дергались лапы, он выл от боли дни и ночи напролет. Я плакала над ним, плакала над своей неудачной жизнью. Села в поезд, чтобы уехать на край света – в Ленинград. На перроне меня провожала Ленка, она махала мне рукой, а я сидела, кивала ей на прощание и снова плакала. Это было какое-то предчувствие завершения моей детской жизни. Пусть замужней. Но беспечной.

Я приехала в пустую квартиру студентки моей свекрови и упала на кровать, не зная, что мне делать дальше. И вдруг за стеной я услышала горький вой собаки, ровно такой же, который сопровождал меня дома всего несколько дней назад. Наутро я собралась и поехала в Петропавловскую крепость. В принципе мне было все равно, куда идти и что делать. Боль, обида, ощущение сгустившегося одиночества переполняли меня. Я долго шла по казематам и наконец дошла до камеры, дверь в которую была открыта настежь. Я зашла внутрь и уселась на тюремный стул. Там всего-навсего было маленькое решетчатое окно, чурбак вместо стола и железная койка. В другое время я бы подумала о декабристах, кто тут был, кто царапал эти знаки на стене. Теперь я думала о том, что хорошо бы, чтобы меня заперли прямо здесь на долгое время. И тогда боль из души, которая тупо ныла во мне, перешла бы в другое состояние. Она бы вышла за пределы меня.

В камеру заглянула служительница.

– Вы чего тут?

– А нельзя тут побыть? Закрыть камеру на засов?

– Нет, не положено.

Я пошла прочь. На книжном развале на Невском я купила книгу дневников Шварца. Странным образом боль уходила с каждой страницей, соединяясь с его печальными воспоминаниями о детстве, с подлинными рассказами о неловкости и неуверенности в себе, с его неподдельной искренностью. Я вдруг покинула свое больное тело – и перешла в другое. В эти дневниковые записи, которые как-то странно отождествились со мной. Я вспомнила, как так же беспредельно мучаясь, в свои двадцать лет вошла в текст «Братьев Карамазовых» и все – мысли романа, его ритм – привели сам стук сердца в какое-то ровное и здоровое состояние.

На следующий день я встретилась на Фонтанке с одним знакомым немолодым режиссером, которому должна была передать давний подарок от свекрови. Он посадил меня в машину и повез по Ленинграду, читая Пушкина, показывая город и рассказывая о том, как он юношей встречал именно здесь, у этого дома – Шварца и Зощенко. Он увлекался все больше и больше и вдруг посмотрел на меня и прервал рассказ. Он замолчал. Тогда заговорила я. И почему-то рассказала, что со мной произошло, и что я приехала сюда как на край света, и что я хотела бы сейчас сидеть в каземате…

Он слушал очень внимательно, а потом сказал:

– Если бы я был хотя бы на двадцать лет моложе – я бы, ни минуты не задумываясь, лежал у ваших ног.

Наутро я дочитала книгу Шварца. А потом пошла на вокзал. Я была абсолютно спокойна и полна уверенности, что теперь все будет хорошо. В вагоне напротив меня сидела рыжая девушка, с кудряшками, и, заслоняясь книжкой, плакала.

С удивлением я вдруг увидела, что она – отражение меня прежней, которая ехала в поезде несколько дней назад. Мне хотелось подмигнуть ей, подбодрить и все объяснить, но я прекрасно понимала, что сейчас мы в разных измерениях и что она еще не прошла свой путь, а значит, время ее еще не настало.

Когда я вернулась, я рассказала Ленке, что, кажется, больше не боюсь одиночества.

И тут Петр вернулся. Из той жизни, которую он себе решил создать, ничего не получилось. Он был раздавлен, разбит и долго не мог прийти в себя. Он медленно выздоравливал, но мы жили словно на разных берегах реки.

21

В тот день 19 августа 1991 года первый, кто оказался у нас на пороге, был наш мастер Тарас Перепуст. После поездки на его родину видела я его уже довольно редко. Он вбежал в дом очень возбужденный и сказал, что только что поговорил с танкистом, который, конечно же, оказался украинцем, и объяснил ему, что нельзя давить народ. Танкист ответил, что им никто не сказал, куда они едут и зачем. Просто отдали приказ выдвинуться и все. В общем, они никого убивать не собираются. Тарас с танкистом пожали друг другу руки, и тот исчез в своем танке. Тарас, говоря все это, доставал из сумки свернутые полотна шелка синего и желтого цвета и сообщал мне, что сейчас мы будем шить украинский флаг. Я принесла ему машинку, и он стал профессионально соединять полотнища ткани. Впервые я увидела желто-голубое знамя, которое Тарас с того времени носил за собой везде – на баррикады, митинги, а после победы над путчистами – отвез его в Киев, на День независимости.

Тогда же пришло письмо от Веленкина. Он жил в Америке и, поработав несколько лет таксистом, стал вполне уважаемым профессором русской литературы. Однако к 1991 году, когда мы с Ленкой давно изжили все иллюзии насчет «социализма с человеческим лицом», а в коммунистической идее видели только людоедство, письмо, которое мы получили от него, повергло нас в замешательство. Он писал, что, работая таксистом, познал весь кошмар капиталистического ада, что не раз хотел дать по башке битой, которую хранил на всякий случай под рукой, распоясавшемуся клиенту-хаму. Что он ненавидит мир зажравшихся буржуа. Но главное, что он извинялся перед нами за презрительное отношение к социалистическим идеям. «Вы теряете великую идею Советов», – писал он. А мы в ужасе переглядывались, не понимая, как после всего, что нам стало известно, возможно так думать и писать. В конце 1991 года Володя прислал большое письмо из Америки, где проклял нас всех за то, что мы отдали Крым Украине. Мы перестали ему отвечать. Последнее – пришло в 1993 году. «Вы расстреляли Белый дом, Советы из танков», – горько восклицал Володя из штата Каролина. Тогда он был уже профессором филологии.

Я вспомнила, как не любила его наша подборщица Люба Егорова. Она прятала огромный альбом Босха, который он бережно откладывал в своем углу, чтобы при случае с удовольствием полистать в уголке за чашечкой чая. Люба наслаждалась его растерянностью, тем, как он ищет отложенный альбом, и говорила, что не видела его никогда. Она передразнивала его походку, манеру говорить… хотя в то время еще была милой пухлой девушкой, дружелюбной, но категоричной в своих привязанностях и неприятиях.

22

Когда началась перестройка, отец прозорливо отметил, что «красные директора» обналичат свои должности в капитал. Поэтому они сбросят с себя советский хомут с огромным удовольствием. Он профессионально разбирал развал армии, полное отставание в области микроэлектроники. Слушая его, я думала, что он еще расправит плечи и покажет всем, на что способен. Я ждала от него каких-то великих поступков. И вот настал час икс. Почему-то именно в день, когда начались события у Белого дома, захват власти ГКЧП, я представляла, как он поднимет свой Генштаб и защитит молодую демократию. Конечно же, это были остатки детских представлений о нем, и я бы никогда не призналась ему, что жду от него чего-то особенного, но все-таки я хотела видеть своего отца героем.

Я позвонила ему утром 19 августа.

– Ты слышал? – спросила я вполне участливо, ожидая сочувствия.

– Я только что вернулся с дачи, устал… – незнакомым голосом ответил отец.

Я даже растерялась. Он явно не хотел говорить, и я понимала почему. Но во мне звенела обида.

– Что же делать? Ребенок в Латвии, такой кошмар. Они же с мамой не смогут вернуться!

Он молчал. Это становилось невыносимо.

– Что ты молчишь? – раздраженно вскрикнула я.

– Этого следовало ожидать, – осторожно ответил он и вдруг прибавил: – Сейчас всем надо помолчать.

– Помолчать?! – заорала я. – Вы намолчались, хватит, мы больше не будем, – и положила трубку. Он безусловно намекал мне на то, что нас прослушивают. Но мне было уже все равно.

Все три дня отец не звонил, не интересовался, где я, жива ли. Он знал, что в городе нет никого из близких. Он безусловно догадывался, где мы с Петром находимся. И ничего. Я отмеряла время его молчания, и оно вырастало для меня в годы. Я представила, как меня арестовывают в 30-40-50-е годы, а он тихо сидит в своей норе.

Дед возвышался над ним, как и его любимое «советское государство». Советское государство дало тебе все – образование, квартиру, работу. Ты без него – ноль без палки. Максимы деда – вели отца и дальше по жизни.

А ведь это отец сказал мне когда-то, что, если бы случилось офицерское восстание, то он в нем бы обязательно принял участие. Но теперь я видела, что он перепуган навсегда, что он – еще пятидесятилетний человек – закопал себя сам.

Повторялось то же, что было со мной в девять лет, когда впервые я увидела его пьяным…

Часть 3

1

Что влияет на направление судьбы? Мы следуем некой привычной логике, считая, что сами делаем выбор. И нам кажется, что те или иные действия обязательно повлекут за собой нужные последствия. Ведь именно так определено в физическом мире, и мы полагаем, что человеческая жизнь устроена таким же образом. Ударил по пальцу молотком – он болит. Это ясно. А если нет никаких материальных причин, и на движение судьбы влияет нечто невидимое, неосязаемое: любовь, ненависть, предательство, страсть…

Чаще всего жизнь меняет свое русло от неуловимых, скрытых импульсов. И только потом, оглянешься – ах вот, что было!

Когда переворот, которого совсем не ждали, оказывается бесспорным, нужным и необходимым, – говорят «что не происходит – все к лучшему». А если наоборот, неведомая сила уничтожает все в прах, в том числе и жизнь? Так судьба – «знает» или «не знает»? Когда стоишь совсем близко к человеку и видишь повороты, виражи, изгибы его жизни, то убеждаешь себя, что у судьбы есть свой замысел и логика. Самонадеянно читаешь язык событий, перелистываешь главы, ищешь завязку и даже можешь показать место, где наступит катарсис… Но издалека жизнь выглядит как хаос, как неправедно разгулявшаяся стихия. Болезнь, смерть – всегда несправедливы и несвоевременны. А рождение и смерть человека своевременны? Справедливы?

И только литература пытается распутать, изъяснить, истолковать как-то метафоры судьбы.

Я стала что-то различать уже после тридцати лет, когда испытала настоящую душевную боль. Мне даже кажется, что без подобной боли – ничего бы мне не открылось.

Сын, сам того не желая, изменил мою судьбу.

2

Сын был абсолютно идеальный мальчик. Не доставлял никаких забот. Единственно что, был несколько больше, чем другие дети, погружен в себя и в свои игры. В нашей квартире на Смоленском бульваре у него была своя комната с лестницей на высокие антресоли, где он мог играть и прятаться от всех. Так как у меня в детстве ничего подобного не было, мне казалось, что своя тайная комната-нора, куда ты можешь уйти от мира, – это по-настоящему прекрасно. Он тоже так думал. Его не интересовали другие дети. Он жил от праздника до праздника, от одних подарков до других. Его любили и хвалили родственники и знакомые, все, кто появлялся на пороге нашего дома. А так как к бабушке – директору сценарной студии в начале 80-х годов ходили все именитые кинематографисты того времени, у моего сына не было отбоя от поклонников его детских талантов.

Первый класс стал для него настоящим изгнанием из рая.

Ваш мальчик не умеет завязывать шнурки! Он у вас такой странный! Почему странный? Посмотрите, как он поворачивает голову. А как он ее поворачивает? Вы сами не видите? Так говорила мне завуч школы, предлагая забрать сына. Мы стояли в коридоре у большого белого подоконника. Напротив, она – длинная, костлявая дама, почему-то рассказывающая в подробностях историю своих тяжелых родов. Я часто сталкивалась с тем, что люди ни с того ни с сего принимались мне повествовать про свою жизнь. Обычно я слушала с интересом. Но порой эти разговоры превращались в особую форму насилия. Зачем-то должна я была знать, каким боком шел ее младенец и как у нее отделялась плацента.

– А у вас не было родовой травмы? – весело спросила она и даже, кажется, подмигнула. Видимо, она хотела так меня поддержать. Я отрицательно покачала головой. Внушать мне сомнения в моем сыне было бесполезно; я считала его самым умным и проницательным. Он прослушал половину детской классики, был во всех музеях Москвы, и, как мне тогда самонадеянно казалось, хорошо меня понимал.

Я не ответила ничего. А спустя неделю, пытаясь зайти в школу вместе с сыном и другими родителями, чтобы, как и прежде, завязать ему шнурки на сменной обуви, увидела ужасающую картину. Завучиха хватала родителей, которые вели первоклассников, и выпихивала их за дверь. Дети кричали, родители, отбиваясь, грязно ругались. Мне тогда это напомнило картины из фильмов про войну, где фашисты разлучают детей с матерями. Не хватало только гудков паровоза. Я не стала искушать судьбу, отпустила своего мальчика одного и через стекло с горечью смотрела, как он путается в шнурках. Тем временем побоище продолжалось. Завуч кричала, что больше ноги родителей не будет в школе – они тут пачкают и мешают. Я тогда подумала: а не было ли у нее самой родовой травмы, может быть, она зря наговаривала на своего бедного ребенка. Когда я вернулась домой, то почти бессознательно стала листать огромный телефонный справочник и, наткнувшись на номер РОНО, позвонила. Трубка недолго погудела, и мне ответили. Убитым голосом я проговорила, что хочу рассказать о том, что видела сегодня возле школы, где учится мой сын. Возникла пауза, и номер перевели куда-то выше. Трубка заговорила сладко и вкрадчиво. О чем я хочу рассказать? Какие безобразия я еще наблюдала в школе? Я сказала, что мне хватило сегодняшнего рукоприкладства. Я еще раз повторила свой печальный рассказ. Под конец сказала, как меня зовут, чтобы они записали, но трубка охнула и пропела, что им этого не надо. Главное, что они приняли сигнал. Сигнал! – я вздрогнула. Раздались короткие гудки. Я сидела, опустив руки, и думала о том, как низко я пала. Передо мной возникла картина: мою завучиху ведут, сковав наручниками, а ее маленький сын с родовой травмой остается один.

Конечно же, мы оттуда ушли. Недалеко находилась еще одна школа. Так как она соседствовала с академией Фрунзе и военным общежитием, то класс, в котором учился сын, был буквально наводнен детьми офицеров из разных стран. Эти дети были очень активны. Мой сын скоро стал их раздражать гораздо больше, чем завуча из соседней школы. На переменах он не бегал, не плевался, а стоял с книгой и читал. И каждый раз пробегающий одноклассник ловко выбивал ее ногой и отфутболивал в конец коридора. Если же сын почему-то сопротивлялся или пытался поднять книгу – его били. Тогда он перестал ходить в школу. Однажды его классная руководительница, вызвав меня на урок, сказала:

– А теперь мамаша, посмотрите, как ваш сын ужасно пишет, – и со счастливой улыбкой разорвала его тетрадь. По классу прокатился радостный гогот. Мы с сыном переглянулись и заскучали. Мы понимали, что находимся во вражеском окружении. Что надо отходить, отстреливаться – жить с этими людьми невозможно.