Текст книги "Насквозь"

10

Возглас Достоевского: «Если Бога нет, то все позволено!» – привел меня в сильнейшее замешательство. Потому что именно конечность бытия, его смертная завершенность, как мне казалось, обращала жизнь, лишенную Бога, в текучий календарный, почти животный быт со сменой циклов, времен года, обращения Солнца, Земли и Луны, переходом человека в земной перегной, в бессмысленность усилий, поисков и озарений. И зачем тогда душе восходить куда бы то ни было за такой небольшой срок жизни?

На семинаре наш преподаватель по этике однажды вскричал в отчаянии, все даже вздрогнули:

– Материя на клеточном уровне стала развиваться, эволюционировать. Но Бог мой, кто же вложил в нее эту потребность к развитию?! Отчего она не осталась такой, какой была изначально?!!

Было видно, как он втайне страдает, пытаясь изо дня в день объяснить нам все с позиций марксизма-ленинизма.

11

Когда акушерка радостно провозгласила, что у меня родился мальчик, я заплакала. Я вспомнила, что ему грозит армия всего через каких-то восемнадцать лет. Получив его в руки, я с первой же минуты обладания собственным ребенком испытала страх. Мне казалось, что младенец умрет от голода, от болезней, что на его коляску сверху обязательно упадет балкон, что его украдут цыгане или воры, что его обидят, сделают несчастным, что он будет слабым и что его будут унижать в школе. Все это проносилось перед моим внутренним взором.

Дом, в котором я жила – тот же прекрасный, – с открытыми настежь дверями, разговорами всю ночь, был неприспособлен для того, чтобы растить в нем ребенка.

Тем более что сюда ходили разные странные люди. Однажды по сценарным делам пришел мужчина с незапоминающимся стертым лицом. Он долго всматривался в сына, когда я мимо несла его на руках, после чего сын прокричал всю ночь без перерыва. Это было абсолютно необъяснимо. Никаких признаков ни болезни, ничего другого – не было. И когда этот человек пришел снова, все повторилось. Сын опять кричал несколько часов. На третий раз мы с сыном спрятались в комнате и не выходили. Он больше не плакал. Я подступила к свекрови с вопросом, кто этот человек.

– Это кагэбэшник, – ответила она. Он написал сценарий о разведчиках и хочет его пристроить на студию, – увидев на моем лице недоумение, она прибавила: – Он только что поделился тем, что у него все время болеют дочь и жена.

В дом тянулись люди, чтобы непрерывно разговоривать. Обычно это продолжалось до рассвета. Так проходило длинное и унылое время застоя.

У нас поселился украинский мастер, который несколько лет ремонтировал квартиру. Звали его Тарас Перепуст. Он уже отремонтировал не одну квартиру, и за это время научился в киношно-писательских домах богемным привычкам. Обычно он сидел в кресле с рюмкой вина и слушал пластинки Баха. Любил говорить на религиозные темы. Ремонт стоял. На полу лежали раскатанные обои. Сохли малярные кисти. Но как-то неловко было прерывать его монолог. Тем более что он умел вдруг вскочить, застенчиво улыбнуться и сказать что-то о своей необязательности. Это всех в нем подкупало. Вместе с Перепустом в наш дом пришли его друзья и знакомые. Это были адвентисты седьмого дня, диссиденты, голландцы, внук какого-то министра, которого родители долго держали на Кубе, лимитчики из Дагестана, чеченцы, директор Парка культуры.

Все они сидели на кухне, обсуждая последние новости и создавая какой-то абсолютно хаотический мир. Эти люди то появлялись, то исчезали. Приносили что-то консервированное в банках, наборы из «Березки». Выпивали, оставались до утра, спали в углу, свернувшись клубком. Мой муж обычно дирижировал всем этим разношерстным сообществом. Однажды он привел настоящего краснолицего моряка – шотландца, которого непонятно каким ветром занесло в СССР. Петр предложил нам поговорить, и я стала рассказывать ему, как люблю писательницу Джейн Остин. Шотландец весело смеялся и, стукнув пивной кружкой по столу (они с мужем пили настоящее заграничное пиво из банок), стал показывать мне, водя пальцами по щекам, что все эти книги для слезоточивых дам. «Ну и дурак», – подумала я и ушла прочь. А я-то всерьез считала, что все иностранцы культурные люди.

12

В начале 80-х годов Тарас Перепуст, делавший у нас ремонт и всегда ходивший в расшитой украинской рубашке под пиджаком, стал уговаривать меня поехать к нему на родину в село Иваньково под Нежин, чтобы я увидела сказочную страну Украину, где все не так, как здесь, в Москве. Здесь люди злые. Отчуждены друг от друга. Не умеют колядовать, читать молитвы, петь хором и красиво говорить на своем языке. И я, сраженная его рассказами, поехала туда на несколько дней.

В тесном автобусе, вышедшем из Нежина, я вдруг увидела указатель, на котором было написано – Черниговский район, село Монастырище. И тут словно схлопнулись два пространства. Дело в том, что моим местом рождения и был указан Черниговский район и село Монастырище, только на Дальнем Востоке в военной части на краю света. Видимо, в Приморье, где я родилась, жили именно эти переселенцы с Украины, и я, встретившись с дорожным знаком, поняла как эта местность попала в мой паспорт. Вот они собрали свой скарб и через Урал, Сибирь двинулись к Тихому океану. Все, что они могли донести отсюда туда, – это название своих мест. Правда, я вспомнила, как мама говорила: «Страшно было зимой идти через это село! Закроют ставни – и становится на улице темно и совсем уж страшно».

Пока я думала о жителях Монастырища, мы въехали в огромный поселок и вышли из набитого автобуса, прижимая к себе свои сумки. Тарас тут же хвастливо показал на здание местного музея. Это был огромный дом, где были собраны артефакты этих мест лет за пятьсот. Так он рассказывал. Конечно, с некоторым упором на то, что мир начался ровно отсюда.

Потом мы пошли по большой улице, похожей на проспект, и перед нами выстроились мазанки, как в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Впереди изгибалась река. Почему-то мы оказались на кладбище, где хоронили столетнюю старуху и все с ней – умершей – по очереди разговаривали. То есть не о ней, как было принято у нас, а именно с ней, как с живой. Выходили и говорили, как на собрании, о себе, о своих плохих поступках, о том, что просят ее там, где она теперь оказалась, походатайствовать за них. Рядом со мной стояла юродивая женщина и все время дергалась и смеялась. Мне тут же объяснили, что она в детстве засунула голову в печь и, когда ее оттуда вынули, подвинулась умом. Потом мы пришли на огромный двор, где шли поминки. Тут стоял стол, уставленный огромным количеством еды. Это были капустные щи из утки, галушки и пироги. Повсюду было множество людей, на столах чистые скатерти, вышитые яркими цветами, расписная посуда. Ни одного пьяного. Вскоре пришли молодые трактористы и, сев вместе со всеми, стали говорить, как в кино, сколько они обработали сегодня гектаров земли. Потом все запели. Я не могла никак отделаться от ощущения, что я нахожусь внутри советского фильма о прекрасных буднях украинского колхоза. Казалось, что все нарочно играют эти роли. Однако внезапно появлялись незапланированные темы. Стали спрашивать про Москву. Вдруг за поминальным столом встала доярка-стахановка со значком на груди и спросила меня: «Раз ты с Москвы, объясни нам, почему у нас в селе масла нет? Мы же сдаем государству столько молока?». Ответа у меня не было. Но все смотрели на меня серьезно.

Вообще у меня там возникло стойкое ощущение, что я должна отвечать за все. Я же из Москвы. И когда вечером ко мне подошел молодой человек и спросил, знаю ли я стихи Шевченко, мне стало совсем неловко. Он стал мне читать наизусть «Завещание».

– Я твоего Лермонтова знаю, – язвительно говорил он.

– Моего? – удивлялась я.

А утром я попала в Дом культуры на товарищеский суд, где два соседа судились за межу. Стоя на сцене, перед столом с судьями, они рассказывали, как у них были расчерчены участки земли при прадеде и деде, и каждый поминал историю своего рода. Ко мне несколько раз поворачивались какие-то женщины в платках, худые с острыми подбородками мужчины и спрашивали: ты на чьей стороне? Почему-то им было интересно, что я о них думаю.

Когда я уезжала – все готовились к свадьбе. Несколько девушек плели венки, которые они должны были спускать по реке, а женщины украшали огромный шатер, где справлялась свадьба. Они жалели, что я уезжаю, говорили, что, если бы я увидела этот обряд…

Не оставляло чувство, что мне хотят что-то объяснить. Конечно, там шла своя трудная жизнь, и не так уж я была интересна этим людям, но мне все время казалось, что со мной говорят не люди этого села, а само пространство обращается ко мне. С каким-то новым знанием я уезжала из этих мест.

13

Отец обычно раз в неделю оказывался на пороге нашего дома. Кажется, он приходил повидаться с внуком, но на самом деле его тоже затягивала бурлящая жизнь, шумные разговоры непонятных людей. Он пытался принимать участие в дискуссиях, но это уже точно были не военпреды. Его вежливо выслушивали и продолжали говорить о своем – поливать советскую власть. Он уныло покидал кухню, обзывая всех богемой или недострелянной контрой – в зависимости от настроения.

В тот день он застал меня за чтением «Архипелага ГУЛАГ» и стал умолять, чтобы я дала ему почитать книгу. Ведь неслучайно наши библиотечные тетеньки неустанно шерстили фонды Исторической библиотеки. В те дни шли обыски в квартире писателя Георгия Владимова, органы мягко, но твердо уговаривали его покинуть страну, а соседи – друзья моей свекрови, потихоньку несли к нам свою домашнюю антисоветчину. Все это добро лежало в диване, на котором мы спали, и мне было строго-настрого наказано никому о книгах не говорить.

Он стоял передо мной, какой-то грустно-жалкий, и умолял на одну ночь дать почитать самую-самую антисоветскую книжку на свете, за которую можно получить срок.

Я поколебалась и дала. Втайне я надеялась, верила, что он станет другим. И все его представления о социализме с человеческим лицом, наивная вера в то, что на крови и убийствах будет построено прекрасное завтра, сойдет с него как старая, больная кожа. «Ведь он неглупый человек», – уговаривала я себя.

На следующий день, побледневший и даже, как мне показалось, осунувшийся – он появился на пороге. Незаметно от других протянул мне белый сверток, и я спрятала его под свитер. Мы прошли в комнату.

– Ну что? – нетерпеливо спросила я.

Он некоторое время молчал, жестко сжав губы. Я знала у него такое лицо. Оно не выражало ничего хорошего.

– Если… если все, что там написано, – правда, то я сейчас же должен застрелиться! – отрубил он. – Но это не может быть правдой, это скорее всего – ложь! Невозможно, чтобы столько самоотверженных, честных людей, положивших свою жизнь за советскую власть, заблуждались, обманывались или даже участвовали в преступлениях! Да, это искусно выдумано, – громким шепотом продолжал он, – но ведь и неслучайно, что Солженицын живет теперь в Америке, там содержат его хозяева.

– Ну, что ты такое говоришь! Это же обычная пропаганда.

Отец посмотрел на меня с тоской, понимая, что мы стали намного дальше.

Между нами вставали новые книги и новые люди. Вставало прошлое. И он не мог ничего с этим поделать. Все прежние способы обольщения меня не работали. Шутить и смеяться? Убеждать? Доказывать? Отец больше не мог потрясти меня новым знанием, я не восхищалась его рассказами о книгах, его открытиями истории. Он не мог мне даже сказать ничего внятного о прошлом деда, своего собственного отца.

14

Моего сына время от времени нянчила девушка Ира из Ижевска, которая работала в фирме «Заря». Жила она в общежитии на Арбате. Она часто приводила к нам в дом своих поклонников. Большинство из них было из академии Фрунзе, которая находилась неподалеку. Наша няня пользовалась большим успехом у арабских офицеров, которые учились в СССР. Однажды она пригласила офицера из Иордании и поила его на кухне чаем, а в другой комнате – сидели родственники свекрови, уезжающие в Израиль. Петр метался между комнатами и делал мне угрожающие знаки, чтобы я выпроводила няню и иорданца. Но я плохо понимала, чем гости могут друг другу навредить, пока не услышала, как веселый арабский военный стал рассказывать нашей девушке, сколько он положил евреев во время последней войны. Наша няня весело смеялась. В комнате свекрови, где сидели будущие израильтяне, шли оживленные разговоры, как вдруг кто-то из гостей спросил, а кто это у нас сидит на кухне?

Наш дом я часто ощущала каким-то материком, на котором сталкивались разные государства и национальности. Когда приезжали родственники свекрови из Ярославля, чтобы закупить на месяц продукты – обычно они уходили по очереди на Плющиху стоять за мясом – возникали самые сложные коллизии. И она и ее муж были преподавателями научного коммунизма. Их сын был простой советский милиционер. Обычно за чаем они объясняли свекрови и нам заодно – про временные трудности, про тяжкое противостояние с капиталистической Америкой, а мы вежливо терпели их рассказы, пока какой-нибудь забежавший гость не начинал грубо поливать советскую власть. Родственники из Ярославля обычно поджимали губы и отправлялись, замотавшись платками, стоять в очереди за колбасой или мясом. Вслед за ними обычно приезжал их сын-милиционер на мотоцикле с коляской. Выпив вечером четвертинку, он любил устраивать салют из своего пистолета под нашими окнами. Ему казалось, что это нас очень развлекает. Он был женат на надзирательнице тюрьмы. А его дед был комендантом в концлагере.

Когда Ира выходила во двор с коляской, к ней непременно подсаживался, какой-то прогуливающийся молодой человек. Поэтому я из окна следила за ней и за коляской с сыном.

В тот день она вяло катала ее по двору и с тоской смотрела по сторонам. Я, бегая туда-сюда к плите, выглядывала в окно. И вдруг весь наш двор наполнился одинаковыми людьми. Они рассредоточились кто где. Один зашел за детскую горку, другой встал за дерево, третий подошел к нашей Ире и стал что-то ей шептать на ухо. Она весело смеялась, но вот мужчина присел на корточки, как будто прятался за коляску. Мимо них по двору прошли длинноногие красавицы. Стало ясно, что они и есть предмет интереса этих мужчин. Когда я выскочила во двор, никого уже не было – посередине стояла одна Ира с открытым ртом и смотрела вслед исчезнувшему ухажеру.

– Что это? – закричала я, заглядывая в коляску, где мирно спал сын.

– Они… это… из КГБ… ловят валютных проституток, – хихикнула Ира.

– Это он тебе сказал?

Ира кивнула.

– А зачем за коляску прятался?

– Он думал, что, если надо будет стрелять, ну, в тех, кто их сопровождает… чтоб его было не видно.

– Он собирался отстреливаться из-за коляски?!!

Больше на улицу с сыном я ее не выпускала.

Однажды она пришла и сказала, что ее соседка по общежитию сдала своего младенца в детдом. Почему-то я все время представляла себе этого ребенка, такого же сына, как мой. При этой мысли мне становилось плохо. Я представляла, как он растет, а его мать время от времени вспоминает о нем, отсчитывая – вот ему 3 года, 4, а теперь 16 лет. Или не вспоминает, потому что вся ее жизнь теперь – это стирание памяти. А может, она вообще не думает? А можно не думать?

15

Самые необычные студенты моей свекрови были вьетнамцы. Очень маленького роста, сухие и жилистые. Они учились у нее в группе на сценарном отделении и часто приходили в наш дом. Их было трое. Сначала я думала, что они еще юные; обманывал их рост и желтизна кожи. Но потом поняла, что это очень взрослые и зрелые люди. По-русски они говорили с трудом, а писали и того хуже. Но так как это были ветераны вьетнамо-американской войны – их взяли во ВГИК без экзаменов. Они всегда улыбались, и только когда говорили о войне, становились серьезными. Один из них рассказывал, как он сбил вражеский самолет и как охотился в джунглях за американскими солдатами. Как выслеживал их долго и упорно, а они совсем не умели там ориентироваться, и он как охотник все шел и шел за ними, а потом одному за другим стрелял в голову. Когда он говорил, на его лице появлялась исступленная радость. Мне тяжело это было слушать. Он замечал кислое выражение моего лица и вдруг спрашивал: а что ты делала, если бы всех твоих близких сожгли?

Сценарии вьетнамцы писать не умели. Но зато они очень хорошо шили «американские» джинсы. Где-то у спекулянтов они находили нужную ткань, долго варили ее в чане во вгиковском общежитии и приносили к нам домой. Снимали мерки и через некоторое время мы уже ходили в штанах, как мне казалось, не хуже, чем у Кубакина. Но Петр их никогда не носил.

…Брежнев все-таки умер. Хотя никто уже не надеялся.

В день траура – стреляли пушки. Гудели заводские гудки.

Все ждали, что будет дальше.

16

Почти каждый вечер в дом вбегал какой-нибудь сценарист. Чаще всего ему было все равно, есть свекровь или нет, он просто должен был поделиться новостями или рассказать, что у него украли сюжет сценария. Как он его придумал, рассказал в компании – и бац, а с ним уже кто-то запустился. А вот еще вышел странный фильм про работников НКВД – «Мой друг Иван Лапшин». Герман, наверное, оттого что его фильмы держат «на полке», совсем с ума сошел. Кто-то видел и пришел в полный ужас. Прославление органов. Куда мы катимся!

Но вот входила свекровь – и все разговоры плавно перетекали к ней в комнату. Оттуда слышались крики: – Я не буду работать с этим негодяем, или с этой мерзавкой. И руки им не подам…

И этот гул из возгласов, возмущенных разговоров, смеха и веселого бормотанья повторялся из вечера в вечер…

Все изменилось за один день. Шел 1985 год. Однажды свекровь пришла и сказала, что ее уволили. За что, она так до конца и не поняла. Вызвали к министру и потребовали, чтобы написала заявление об уходе. Да, она была либеральной, да, пропихивала многие неудобные для начальства сценарии, но годами это терпели, и вдруг все кончилось в один миг. Она сидела, внезапно постаревшая, перед ней стояла полная рюмка и наполовину пустая бутылка коньяка. Телефон молчал. В дверь никто не звонил. Она что-то говорила про то, что никто не заступился, что все попрятались, говорила, что не понимает, куда ей деваться, где работать и как нам всем жить. Я неуверенно шептала что-то успокаивающее. В комнату вбежал с жужжащей машинкой мой маленький сын, увидев, что никто не обращает на него внимания, покрутился на месте и убежал. Наконец, пришли ее подруги. Зазвучали слова утешения.

Вскоре нашлась не такая статусная, но хорошая работа. Свекровь ездила от Союзинформкино по всем республикам Союза и читала лекции. Мы оставались теперь подолгу одни в нашей большой квартире и продолжали жить открытым домом, что становилось все тяжелее.

Спустя несколько лет отец, как всегда, пришел, снял в коридоре шинель и фуражку и, плотно закрыв за собой дверь, вдруг торжественно мне объявил:

– Я теперь знаю, почему уволили твою свекровь!

Я была не просто потрясена, я потеряла дар речи. Какое отношение мой отец мог иметь к подобной информации?

Ему очень понравилась моя реакция, наконец-то он снова сумел меня заинтересовать, как прежде, поэтому он заговорил медленно, пытаясь дольше держать интригу.

– Ты ведь знаешь дядю Валеру.

– Да.

– Муж моей старшей сестры.

– Ну да!! И что?!

– Терпение, – он описал рукой в воздухе дугу. – Он был всю жизнь замполитом на флоте. Это, между нами говоря, довольно-таки противная должность. Политрук. Потом он вышел на пенсию. Там отправляют на пенсию в 45 лет. Жить-то как-то надо?

Я уже задыхалась от нетерпения, мне казалось, что отец играет передо мной очередную комедию.

– Понимаешь, его взяли начальником отдела кадров Союза кинематографистов.

– Куда? В Союз кинематографистов? Флотского замполита?

– Ну, вот он звонит мне и говорит, что, мол, листаю личное дело твоей родственницы! Оказывается, ее сняли с работы за встречу в Париже с писателем Виктором Некрасовым. Все-таки у нее номенклатурная должность, а она такое себе позволяла. В ее деле есть полная расшифровка их разговоров.

Мне стало ужасно тоскливо. Я почувствовала тягостный морок моей семьи – людей, абсолютно противоположных тому миру, в котором я теперь жила. … И снова из них, как и прежде, вербовались спецы, имевшие доступ к личным делам. А я-то пыталась все эти годы отплыть как можно дальше от всего этого, внутренне оторваться. Но бесполезно. Даже теперь они настигали меня вот такими чудовищными признаниями. И эту весть возбужденно донес до меня мой отец, даже не отдавая себе отчета, что в этих стенах такое вымолвить позорно. «Стукачи, стукачи», – проносилось у меня в голове.

Отец все прочитал на моем лице. Он растерялся, абсолютно не понимая, что ему делать. Я молчала. Он не знал, что говорить. Постояв немного, он выскочил в коридор, рванул на себя шинель, натянул на голову фуражку и крикнул мне уже с порога.

– Вот помру и похоронят меня за казенный счет! И не будет тебе никаких забот! Потому что я не человек, а государственное имущество!

Дверь хлопнула.