Текст книги "Насквозь"

26

И вдруг он принял удивившее всех решение поступать на исторический или на философский факультет РГГУ. Однако, получив там и там по двойке, он остался летом на даче (мы летом снимали ее в «Отдыхе» по Казанской дороге). На следующий день после очередного провала он подошел ко мне утром и сказал, что теперь у него новая жизнь и поэтому он будет бегать по утрам. Я удивилась. Но одновременно обрадовалась. Было 9 утра. Сияло солнце. Станцию «Отдых» он немного знал еще по детским годам. И вот он ушел, то есть побежал. Шло время. Десять, одиннадцать. Дело двигалось к полудню. Я прекрасно знала, что он не ел, у него была язва, и уйти гулять он просто не мог. Его не было. С каждой минутой становилось все страшнее. Мы с Павлом прошли по поселку, спрашивая не видел ли кто высокого юношу в спортивном костюме, какие-то парни, плюнув себе под ноги, сказали, что не видели. В три часа дня я, уже рыдая, бросилась к Павлу, и мы поехали в «Ильинскую» на станцию, где находилась милиция. Нас принял следователь и тут же стал задавать уточняющие вопросы.

– Что случилось с мальчиком накануне?

– Он получил двойку на экзамене.

– Понятно, – удовлетворенно ответил следователь.

– А кем ему приходится ваш муж?

– Отчимом.

– Понятно, – еще с большим удовольствием сказал следователь.

– И что, он его бьет?

– Я вскочила с места, следователь предусмотрительно увернулся, видимо, думая, что я наброшусь на него. Но я бессильно упала на стул. Он обещал помочь. Создать группу, которая поедет по окрестностям. Взял адрес. Хотя и продолжал с подозрением смотреть на мужа.

– Вы бы все-таки поискали его у родственников. Ладно? С унынием и тоской мы возвращались на дачу. Я снова думала о своей вине. И каждый раз я видела свои грехи перед ним; они выступали впереди, как какие-то прозрачные фигуры, и я боялась поднимать голову. Но вдруг вдали, возле дачи, стало мелькать что-то яркое, и мы поняли, что кто-то машет нам. К моему удивлению, мы увидели мою маму, которая, странно приплясывая, махала над головой цветным платком. Как потом выяснилось, она, приехав из Москвы с работы и найдя там измученного внука, хотела своим жестом показать нам, что все в порядке. И вот мы увидели его – он сидел на крыльце и жалобно смотрел на нас. Рассказ его был путаным и странным. Он побежал вдоль поселка по дороге, и дальняя – вывела его к другой ветке железной дороги. Тогда он пошел вдоль нее, но перестал что-либо узнавать, он надеялся вернуться, но оказалось, что он давно уже шел в другую сторону. Потом он пробирался по каким-то болотам, мертвым станциям и лесам. Вышел только к вечеру. Его охватывал ужас при мысли обо всех нас. Муж срочно побежал на станцию, купил бутылку виски и отвез ее удивленному, но быстро расставшемуся со своими подозрениями следователю. Уже утром, когда мы наконец пришли в себя, сын спросил меня, не стоит ли ему написать что-то о своих переживаниях по поводу окончания школы и т. д. И я категорически ответила ему тогда, что надо написать об одном – как он потерялся. Тогда он сел и написал рассказ «Черные дыры Подмосковья». Хотя раньше не писал ничего и никогда. С этим рассказом его приняли в три творческих вуза, в том числе и во ВГИК.

27

Случилось так, что я едва успела заметить мамину болезнь, которая привела к ее скорому уходу.

Странное началось за две недели. Передо мной шла восточного вида полная женщина, которая все время оборачивалась. С ней была еще одна – молодая, и вдруг она громко произнесла:

– Ну, ты скажи ей, скажи!

И когда я поравнялась с ними, та полная – вдруг мне прокричала:

– У тебя за спиной кто-то близкий умирает. Беги в церкву, молись!

Я даже не замедлила шаг, настолько мне стало страшно. Они еще что-то кричали мне вслед, но я не обернулась, потому что меня сковал какой-то нутряной ужас. Маме уже несколько месяцев назад сделали операцию, чувствовала она себя неплохо, но я понимала, что болезнь ужасно запущена. Я старалась зажмуриться, чтобы перестать видеть впереди плохое. У нее все больше болела нога, и я решила забрать ее к себе из Бабушкино в Чертаново. В тот день я проснулась от механического мужского голоса в собственной голове. Он отчетливо сказал:

– У нее инфаркт.

Я позвонила. Мама, погруженным в себя голосом, просила привезти из аптеки, какое-то лекарство от сердца. Ей сказала знакомая, что оно помогает. Я купила и приехала. Она продолжала прислушиваться к себе, словно хотела понять, что с ней происходит. Я вышла гулять с собакой. Маленькая черно-белая болонка Нора была довольна и приветлива. Но когда через десять минут позвонил таксист и мы стали собираться, собака села и стала упираться четырьмя лапами. Я потом не раз вспоминала, как буквально вытягивала за поводок ее за дверь. Она выла, и скулила, и отбивалась от меня. Как оказалось, ей было уже все известно. Мы должны были с мамой спуститься с четвертого этажа. Нора все-таки побежала вперед, я же несла вещи и вела маму. Мне было сорок шесть лет. А ей – шестьдесят семь. На предпоследнем пролете у двери в подъезд она охнула и, успев только сказать: «Я теряю сознание», – рухнула на меня.

Я упала, и мы вместе покатились вниз. Она лежала на спине, ее глаза стали огромными, небесно-голубыми. Она последний раз выдохнула, и все. Я стала пытаться делать искусственное дыхание, но внутренний голос говорил:

– Это, все! Все. Все.

Собака, почему-то абсолютно невозмутимая, крутилась возле меня. Я вытирала кровь со своей головы, видимо, ударилась о батарею, когда падала с мамой вниз. Потом вызывала скорую, отпускала таксиста. Я была уже – не я. Единственно, что поразило тогда, что вдруг двери квартир стали открываться и оттуда появились какие-то люди-ангелы. Они накрыли маму. До приезда милиции ее нельзя было даже трогать. Они стали гладить меня и поить какими-то каплями.

О, как я ненавидела всегда этот дом в Бабушкино, этот подъезд, эти серые асфальтовые дорожки, ведущие к нему, но ангелы, вышедшие тогда из дверей, об этом не знали…

28

Потом одна мудрая и очень старая женщина сказала мне, что уход моей мамы был насквозь символичен, даже литературен, как, видимо, и вся моя жизнь. – Посуди сама, лестница, пролет двери, порог, выход в другой мир.

Я написала тогда: «Я страдаю? Нет. Я словно болею. Я ощущаю то там, то здесь ужасное недомогание. И все сходится на точке маминого ухода. Не умея плавать, не могу никак поплыть по воле Божьей, спокойно и смиряясь с тем, что случилось. Хотя хорошо знаю – берег где-то близко. Прочла сегодня: «Смерти не существует. Закрывается одна дверь, открывается другая… Уходим из одного мира, чтобы расцвести в Другом». Вера в это никак не наполнит меня, оттого постоянная маета. Я должна пройти абсолютно свой самостоятельный путь и понять, как все устроено в мире. Тогда я смогу помогать и другим тоже».

После смерти мамы моя жизнь стала иной. Я не представляла себе, что в ее внезапности, во всем, что последовало после, будет заключено столько смысла.

Первое время я искала ее душу над собой, вокруг. Я не могла поверить в пустоту, в дыру, которая образовалась в пространстве. Одновременно надо мной возникла черная щель, откуда веяло холодом и которая мучила и манила меня. Оттуда тянуло тоской. Я стала судорожно молиться и искать Бога рядом с собой. Я не находила ничего, и меня охватывало отчаяние. Оно было тягучим и долгим и ни во что не преображалось. Вопрос: «где она?» был самым главным в эти дни.

Люди говорили мне очень разное. Все сходились на том, что это навсегда и будет еще больнее. Говорили про то, что близость, которая была при жизни, станет гораздо больше.

Говорили, что теперь я буду узнавать людей, у которых, как у меня, нет родителей.

29

И тогда я научилась дышать. Сначала пришел некий провозвестник. Но я не сразу догадалась, о чем он меня хотел предупредить.

У нас с Павлом оставались общие ученики, с которыми мы продолжали иногда вместе смотреть и разбирать фильмы. Один мальчик, его звали Саша, жил неподалеку и появлялся довольно-таки регулярно. После школы его ужасно мотало в разные стороны, он бросал институт, работал курьером, потом снова пускался во все тяжкие, объясняя нам и себе, что ищет смысл жизни, но найти его никак не может. Однажды он сообщил, что учится в астрологическом университете; я только вздохнула и перевела разговор на другое. Но вот он появился на пороге уже с просьбой дать ему все мои данные – год, день и час рождения, потому что ему надо было сделать домашнее задание. Ну, конечно же, я дала. Через несколько дней, загадочно улыбаясь, он спросил, не хочу ли я послушать, что у него получилось. А вышло следующее. Про планеты я ничего, конечно, не запомнила, а вот нечто странное меня и вправду задело. Он сказал, что я имею необычную склонность к общению с мертвыми. Он осекся и произнес, что это не означает, что я собираюсь на тот свет, вовсе нет, просто я имею по всем своим знакам необычную связь, которая позволяет мне транслировать оттуда – нечто важное. И что вся моя последующая жизнь будет связана с этими трансляциями.

Я сначала смеялась, а потом сказала, что ему пора бы всерьез взяться за ум.

Но очень скоро судьба двинула меня именно туда.

Дело в том, что у меня почти не было собственного прошлого. То есть того, о котором мне могли бы рассказать бабушки и дедушки. Все прошлое мне досталось от семьи Петра. Оно, как ни странно, и стало камнем, легшим в основу всей моей будущей творческой жизни. Из его рода ко мне пришли письма, сочинения, многочисленные родственники, тайны и даже архивные приключения. В его семье предстала вся картина страны, вся ломка жизни и людей. Странным образом, это стало наследством, оставшимся мне после развода.

Мой уход в прошлое из настоящего, в другую эпоху оказался абсолютно оправдан и стал той резервацией, из которой, как из подводной лодки, в перископ открылись абсолютно ошеломляющие виды на современность. Любое прикосновение к этой ткани приходило в движение и рифмовалось с настоящим. Иногда я даже думала, что лучше бы мне было не плодить эти совпадения, но, с другой стороны, понимала, что это морок и надо делать то, что делаю.

Один из родственников Петра – красивый старик, который рассказывал мне двадцатилетней, что слушал лекции у Брюсова в университете, а тот всегда стоял на кафедре, сложив руки как на портрете Врубеля, – этот старик, наверное, не представлял, как крепко спаяет нас жизнь после его смерти. А я, слушая его, впитывая каждое слово, которое переносило меня в прошлое, не представляла, что этот далекий, в сущности, пожилой господин заставит меня шаг за шагом проходить его жизнь.

Мы же не видим, как человек, взаимодействуя с другим, меняет рисунок происходящего в мире, мы видим только некий результат. Ты говоришь, куда-то идешь, что-то узнаешь, а возвращается это только спустя годы, и не только возвращается, но вдруг определяет твою или чью-то судьбу. Что определяет движение внутреннего механизма жизни?

Вот некий человек вошел, как в кадр, в твою жизнь – и все начинает меняться. Это произошло по твоему желанию? Или так должно было быть? А сколько прошли мимо – как дождь или снег – и ничего не случилось. Есть ли какие-то законы, которые управляют событиями нашей судьбы?

Умная литература позволяет увидеть этот процесс подробно. Иная – затемняет и запутывает.

Наступил дантовский срок, когда земной век дошел до половины. У Данте в самом начале все начинается с конца, с духовной смерти. С первых строк возникает человек в состоянии глубокой растерянности, страха, утративший всякие ориентиры. У него нет будущего, он отрезан от прошлого, настоящее – это «дикий лес, дремучий и грозящий», о нем говорится с содроганием. Сердце сжато ужасом и дрожью, и нет возможности сделать даже вдох. Перед нами почти клиническая картина тяжелого душевного заболевания, депрессии, полностью парализующей дух и тело человека.

Остановившееся время или даже его отсутствие, нечем дышать. Перед героем подножье холма, в который он, буквально, уперся. Дол, по которому он шел, – «замкнулся». Из такой абсолютно черной точки, втягивающей в себя, есть один выход – вверх. Одинокий Данте, подняв глаза в небо, взглядом прочерчивает вертикаль: от себя – до путеводной звезды.

Для того чтобы снова научиться ходить и жить, нужен, как говорил верный ученик Данте – Мандельштам, «распрямляющий вдох»; человек телесно должен почувствовать, что он вертикален.

Часть 4

1

Мой сын стал главным утешением для своей бабушки. Особенно отчетливо это стало видно после его поступления в кинематографический институт. Раньше она была настоящей королевой в этом мире, знала всех, и все знали ее. А теперь – когда-то мерцающая и загадочная – она все больше сгибалась под тяжестью лет. На лице появилась какая-то виноватая улыбка. Она плохо слышала и видела. И все дальше уходила от того, что определяло современное кино. Она вообще стала говорить, что ей неприятно все современное, что отстает от жизни. Читала только мемуары и старалась как можно меньше выходить из дома. Но у нее оставалось много учеников среди сценаристов и режиссеров; иногда это затягивало ее в настоящее. Внук же – был нечто особое. Надежда и счастье. Ее бесконечно радовало, что он был похож на ее отца – известного советского поэта. Такой же высокий, с такими же чертами лица. Однако это сходство было неуловимым. Дело в том, что мой сын, несмотря на внешнюю привлекательность, был удивительно нелепым юношей. Казалось, что весь наследственный арсенал генетических признаков хорошей породы высыпался на него абсолютно произвольно, без учета правил художественной гармонии. Он неуверенно и как-то кособоко ходил, а если бежал, то обычно делал это немного по-утиному, верхняя часть ног почти не двигалась, а перебирались только ступни. Если он начинал горячо говорить, то от неловкости на его лице появлялись невероятные ужимки. Мы вспоминали часто слова Сэма Уэллера из Пиквикского клуба: «Ну-ка! Без глупостей. Не так уж ты красив, чтобы разбрасывать свои прелести. Переставь эти вот глаза на свое место…». Но при этом чем дальше, тем больше его внутренняя развитость, можно было бы даже назвать ее одухотворенностью, контрастировала с его внешней нелепостью – схожей с той, что была у Пьера Безухова. Эта его особенность была замечена сокурсниками, которые его полюбили и, хотя были старше и опытнее, выбрали своим старостой.

Каждый год они должны были писать большой жанровый сценарий: комедию, боевик, историческое кино, детектив.

Сын написал необычный сценарий про следователя-аутиста, который любит только своего кота и рыбок, с которыми разговаривает о жизни и смерти, и все действие решает для себя метафизический вопрос: не падает ли на сыщика некий отсвет злодеяний преступника; ведь следователь вслед за ним выстраивает в голове самые чудовищные цепочки преступлений. На самом деле в своем произведении сын шел проторенной дорогой Конан Дойла и его не совсем нормального, ставшего знаменитым сыщика. Сценарий взялись снимать на модном канале, но, испугавшись его своеобразного рисунка, выпрямили, выкинув все необычное. Оставили одну-две странности, убрали метафизику и превратили в обычную сериальную поделку. Но сын немного разбогател. Теперь он мог зайти в магазин и купить все, что ему хотелось и что для нас было абсолютно немыслимо. Тогда же на свои деньги он отправился в Париж.

Я давно не видела Галкину, но где-то мы пересеклись и встретились. У нее уже не было тугих кос, но она осталась такая же маленькая, как в детстве, – теперь аккуратная женщина-бухгалтер, заботливая мать и хозяйка. Она с упоением рассказывала о своей дочери, которая учится во Франции и у которой, по всей видимости, большое будущее. Я сказала ей, что сын собирается в Париж. Она ужасно обрадовалась, и мы договорились, что ее дочь непременно встретится с моим сыном.

Дочь Галкиной, узнав, что в Париж едет сценарист из ВГИКа, невероятно возбудилась и решила пойти на встречу с ним вместе с подругой. Они долго готовились, прихорашивались, оделись в самое яркое, что было в их гардеробе. Слова «сценарист из ВГИКа» продолжали манить их образом какого-то импозантного, богемного юноши. Сын говорил, что они шли ему навстречу, блистая обнаженными плечами и ногами, накрашенными улыбками, но чем ближе подходили к нему, тем быстрее сменялось их настроение – от удивления до разочарования. Было видно, что они увидели в нем какой-то подвох, но какой, плохо понимали. Сын ужасно веселился, рассказывая об этой встрече, но что-то горькое, несомненно, в его смехе присутствовало.

После того как его сценарии стали брать на телевидение, к нему вдруг стали обращаться с предложениями. В тот год, когда он поступал на сценарный, всех абитуриентов предупреждали, что никакого российского кино нет и не будет, а тут вдруг что-то начало расти и подниматься. Его и еще одного сценариста со старшего курса позвали к известному бизнесмену, который в свое время был каскадером, занимался восточными единоборствами и внезапно резко разбогател. У него был огромный офис на Китай-городе. На пороге их встретили крепкие молодые люди в пиджаках, с наушниками, и повели, куда-то по подземным коридорам, лестницам, где повсюду стояли мужчины с каменными лицами и с такими же наушниками. Сын говорил, что его почему-то сразу же стало подташнивать. И вот, наконец, они дошли до огромного кабинета, где никого не было. Через открытую дверь в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней, была видна кровать, спортивные снаряды и портрет Путина в форме подводника. Наконец, из спальни вышел невысокий человек в кимоно.

– Мне нужен сценарий, – без особых вступлений сказал он, – про людей из бизнеса, которые спасают Россию. Я думаю, вы меня понимаете.

– Какие-такие люди из бизнеса? – идиотски спросил мой сын.

А другой сценарист-студент лишь хихикнул.

– Ну, есть такие люди бизнеса, настоящие патриоты, они понимают, что главная сила в стране – это ФСБ… Ну, и что наступило время пожить для страны, а не для себя. Хватит уже для себя, – он как-то загадочно обвел глазами кабинет. – Ну, вы ж не идиоты какие-то, сами должны понимать, что происходит. Вот кассеты с фильмами, которые нам кажутся наиболее подходящими, вы должны по такому же плану написать сценарий с той идеей, которую я вам определил. Задача ясна?

Было видно, что он не хочет больше тратить время на разговоры с этими мелкими студентами, но при этом говорил как хозяин, который нанимал работников, презрительно оглядывая их стоптанные ботинки и недорогие джинсовые куртки.

– Я не хочу брать кассеты с фильмами, – вдруг как-то неожиданно для самого себя выкрикнул сын.

Каскадер высоко поднял брови.

– Я не понял.

Сын завертел головой и сказал, что писать сценарий не будет, потому, потому что ему это неинтересно.

Каскадер напружинился:

– Вы не поняли, молодой человек, я предлагаю вам деньги, много денег!

– У меня есть деньги, – едва слышно ответил сын.

Второй сценарист потерял дар речи, так не проронив ни одного слова.

Когда сын вышел на поверхность, ему показалось, что он случайно посетил один из кругов ада, а теперь чудом оказался на свободе. Солнце сияло, а церковь на Кулишках радостно подмигивала ему.

2

Дипломный сценарий сын решил написать о странной девушке, которая безалаберно бродила по бульварам и улицам Москвы, прогуливая занятия в медицинском институте, куда ее насильно отправили родители. Она часами наблюдала за уличными художниками. В конце концов влюбилась в одного из них. В этой неловкой девушке, неуверенной в себе, угадывался и сам автор, и в каком-то смысле моя дочь. В центре сюжета была Москва, которую сын очень любил. Он хотел вернуть себе детское чувство города, в котором вырос, когда в конце 80-х все задвигалось и ожило. Москва населилась веселыми толпами, музыкантами, поэтами, художниками, газетчиками и газетами.

Встревоженная бабушка сидела на защите диплома и ужасно переживала. С одной стороны, она считала, что внук достиг определенных успехов. Уже есть поставленные работы, он набирает какой-то вес, с другой – она не могла как следует оценить качество сценариев своего внука, хотя всю жизнь только и делала, что читала сценарии. Теперь она хотела только одного – смоделировать его будущее. Помочь, устроить, куда-нибудь, пока у нее есть еще какие-то связи.

Но на защите диплома сыну сказали, что сценарий слишком розовый и «добрый». Ругали за то, что там все «нежизненно». Какая еще девочка? Разве теперь бывают такие? Вообще комиссия была беспощадна не только к нему, но и ко всем сценаристам. Председатель комиссии пожилой, популярный драматург с татуировками снисходительно выговаривал напуганным дипломникам, что все они написали нечто убогое, скучное и неудобоваримое. – Где настоящие современные сюжеты? Перед вами лежит целый мир бандитов, проституток, бомжей!

Сын попросил дать ему ответное слово. Все-таки староста. Потом он говорил мне, что на его смелость повлияла рюмка водки. Может быть, и так. Комиссия благосклонно согласилась.

– Глава приемной комиссии сказал нам, – сказал сын, – что испытывал неприятие, читая дипломные сценарии нашего курса. Когда я только поступил во ВГИК и узнал, кто будет принимать наши дипломные работы, я испытал чувство величайшего омерзения, понимая, что именно ваши руки будут касаться наших сценариев.

В аудитории воцарилась мертвая тишина.

Сын продолжал. Он сказал, что понимает, что особенностью российского менталитета является то, что молодых, вступающих в жизнь людей надо, как в армии или на зоне, «опустить». Это своего рода необходимая инициация.

– Спасибо, – завершил он свое небольшое, но впечатляющее выступление, вы приняли нас в свою гильдию таким знакомым каждому советскому человеку способом.

Пауза явно затягивалась. Его однокурсники опустили головы и молчали. Комиссия обескураженно смотрела на председателя. Положение осложнялось тем, что за дверями аудитории был накрыт огромный стол и предполагался общий банкет.

И тут татуированный председатель встал. Откуда-то в его руке образовалась рюмка. Он подошел к моему сыну.

– Какой смелый, а?! – говорил он со сталинской интонацией и даже, кажется, играя в акцент вождя. – Какой честный?! А? Я хочу выпить за его здоровье!

Все захлопали. Атмосфера разрядилась. Сына все поздравляли, но с чем, до конца сказать не могли.

Бабушка подозревала, что на защите произошло что-то эксцентрическое, но ее спасало то, что она плохо слышала.