Текст книги "Насквозь"

11

– А почему вы не уехали? Как странно, что вы здесь.

Павел – так звали нового учителя – стоял у окна в лучах осеннего солнца, темноволосый, со строгим лицом. В костюме, в светлой рубашке и галстуке, что придавало ему какой-то неприступный вид. Эти слова как-то непонятно вылетели из меня. То есть за пять секунд до этого я ни о чем подобном даже не думала. С другой стороны, со мной иногда такое бывало, и кто-то считал это неучтивым, а я оправдывалась тем, что перепрыгивала через какие-то длинные периоды отношений. Не знаю, может быть, я так пыталась продраться через его надменность? Он был классным руководителем класса, в котором я преподавала литературу. Мне надо с ним познакомиться и обсудить какие-то общие проблемы. Почему я полезла в эти дебри?

Надо сказать, что вопрос привел его в замешательство. Он стал мне что-то подробно объяснять. Оказалось, что он пересиживал в школе и ждал ответа от заграничной организации, которая должна была взять его на работу. Он действительно собирался ехать во Францию. Я вдруг почувствовала, что он меня заметил. И в глазах у него что-то колыхнулось.

Он водил учеников в походы по Подмосковью. В первую экспедицию, которая должна была состояться на майские праздники, к нему напросилось несколько учителей. Так как меня, как и остальных, очень занимал новый учитель, я тоже собралась идти вместе с ним. Но, выпрыгивая из автобуса, я неловко приземлилась на давно сломанную ногу, и моя поездка не состоялась. После того как все вернулись, я стала расспрашивать за обедом в школьной столовой бородатого литератора, композитора и певца по совместительству, как прошел поход. Он схватился за голову.

– Это монстр, – прошептал он. – Он гнал нас через какие-то болота, не давая возможности даже остановиться. Мы хотели посидеть, попеть у костра. Но он абсолютно вымотал нас. Выделял нам на ужин какие-то блокадные порции. Я просто чуть не умер.

Он все больше рисовал образ неумолимого диктатора, не терпящего никаких возражений, и я подумала: хорошо, что подвернулась нога и мне не пришлось с ним сталкиваться лицом к лицу. И я после этих достаточно бессвязных рассказов литератора на некоторое время забыла про Павла.

12

Тогда в нашей школе в придачу к теплой атмосфере появилась гуманитарная помощь. Раз в неделю, от какого-то баптистского братства Германии, мы получали пакетик риса, подсолнечное масло и фасоль. Зарплаты у нас были крохотные, купить на них что-то было трудно, и эти вливания были невероятно ценны. Из месяца в месяц мы поедали дома этот рис с фасолью и чувствовали себя прекрасно. Правда, потом стали привозить фуры с одеждой, постелью и даже мебелью, и тогда что-то затрещало в механизме нашей Доброй школы. Как и в прежние времена, начали возникать списки и очереди, наша директорша распределяла и перераспределяла падающие с неба блага. Это отнимало у нее много сил и времени. Школа начала медленно пошатываться из стороны в сторону. Но в то время, когда нас только начали кормить, все еще было хорошо.

13

Сын, довольный новой школой, ушел в параллельный мир; он увлекся американским кино, ездил в редакцию только что возникшего киножурнала, помогал разгружать новые тиражи. Он был настолько этим захвачен, что не замечал ничего вокруг. Однажды выяснилось, что в Доме кино покажут фильм «Дракула», который еще нигде не демонстрировали. Бабушка, с ужасом, но уступая настояниям, повела его на просмотр долгожданного фильма. Сын был абсолютно счастлив. Но самой большой радостью для него было то, что перед показом объявили викторину. Победитель получал подарок-сюрприз. Когда стали задавать вопросы о том, сколько миллионов долларов стоило производство «Дракулы», сколько его посмотрело зрителей во всем мире и прочее – каждый раз поднималась единственная рука – это был мой двенадцатилетний сын. Человек на сцене печально осматривал зал в надежде найти более подходящего претендента, но победить моего сына было невозможно. Довольный, он вышел на сцену и под громкие аплодисменты получил черную футболку с крупной кровавой надписью «Дракула». Вечером он ходил по дому в своем отвратительном наряде и не мог нарадоваться своей победе. Петр был человек ужасно суеверный. Видно было, как он всерьез страдает, считая, что этот адский артефакт дома держать никак нельзя. Я беззлобно смеялась над ним, и тогда он, взяв в союзники мою маму, той же ночью выкрал футболку из-под подушки сына, порубил топором и закопал под деревом, как и полагалось – при полной Луне. Когда же наутро сын не нашел своего подарка, он впал в бешенство, кричал, плакал и грозился выиграть еще десяток таких же футболок, но его отец только мелко крестился и повторял, что эта история до добра нас не доведет.

14

И вот мы заговорили с физиком о литературе. Все перед тем же огромным окном, сидя на широком подоконнике. У него отменили урок, а я случайно пришла на час раньше. Мы столкнулись на втором этаже. Он спросил что-то о своем классе, где я вела литературу. Так возник разговор. Зачем-то я сразу же сообщила ему, что французская литература – после XVIII века – одно недоразумение, и сразу же заметила, как исказилось его лицо; ему явно не понравилась моя реплика. Выяснилось, что он хорошо читал по-французски и очень любил именно современную прозу и поэзию. Вообще, постоянно получалось, что у нас не находилось никаких точек соприкосновения. Он долго рассказывал, какие книги у него стоят на полках и где он их добыл, а я не понимала, зачем он все это говорит.

Но при этом порой мы вместе шли после уроков к метро. Проходили дворы, заставленные старыми машинами, пробирались сквозь ряды торгующих, перегораживающих тротуар; здесь продавалось абсолютно все: от зубного порошка до старых шлепанцев, соленых огурцов, пожухлой антоновки – и вели какие-то необязательные разговоры. Он заглядывал в пункты обмена валюты и обменивал свою небольшую зарплату на доллары. Я удивлялась. А он снова напоминал мне, что ему нужны деньги на отъезд. Мне было это неприятно, как будто он спешил напомнить, что скоро его не будет здесь и все наши разговоры мимолетны…

В нем все было не похоже на других. Честность и ясность характера и в то же время какая-то неукротимость в стремлении как можно скорее бежать отсюда. Я неуверенно убеждала его, что скоро все изменится, страна будет другой и от нас многое зависит, в частности, какими будут наши ученики. А он показывал мне заголовки газет с сообщениями о войне в Чечне и жестко утверждал, что тоже надеялся на лучшее, но, как видно по всему, здесь всегда побеждает только худшее. Как-то во время такой прогулки до метро я рассказала ему, что сочиняю разное, и вот еще написала пьесу. Потустороннюю, почти фантастическую. Он сразу же вызвался прочесть. Может, потому, что и сам писал небольшие рассказы и ему на самом деле было интересно, как у кого получается сочинять.

Пьеса была о женщине, которая расстается с мужем, но время от времени проваливается в прошлую жизнь, где они уже однажды встречались, пытались соединиться, но безуспешно. Это была своего рода иллюстрация известных строк Лермонтова из Гейне «Но в мире новом друг друга они не узнали». Пьеса ему показалась неудачной. Павел осторожно разбирал все ее повороты, указывал на фальшивые места и фразы, разбивая одно за другим. Конечно, в ней прочитывалась моя жизнь и все мои личные проблемы. А когда мы вышли на улицу, он вдруг спросил:

– А что с вами произошло? Почему вы написали такую пьесу?

Ну да, в тексте все прозрачно прочитывалось. И ведь я ни на минуту не уходила от своей боли, возвращалась к ощущению телесного убытия жизни, которое посетило меня после больницы. Он это почувствовал. Вопрос был достаточно вольным, и он сам удивлялся потом, что вышел за пределы допустимого.

И вдруг я ответила ему, как священнику в церкви Владимира в Старых садах. Двумя словами. Лицо его дрогнуло и стало иным; в нем можно было прочесть жалость, сострадание, сочувствие – и не было сказано об этом больше ничего.

15

За пару лет до прихода в школу Павла в одном из моих классов учился мальчик. Он удивительно хорошо слушал, задавал интересные вопросы и казался мне благородным и мужественным. Летом он уехал в Красноярский край; его родители были геологи, и он часто отправлялся к ним «в поле». В сентябре он в школу не вернулся. Я стала расспрашивать нашу директоршу, куда он делся, она долго не решалась мне сказать, а потом все-таки открылась. Наш пятнадцатилетний подросток жил с родителями в поселке. По его версии – а он успел пообщаться с нашей директоршей по телефону – он пошел с восемнадцатилетней девушкой в лес, они заблудились, а пока выбирались – несколько дней жили среди дикой природы. Тогда все и случилось. Их нашли. Девушка вскоре забеременела. Пятнадцатилетний отец остался в Красноярске, чтобы ждать появления ребенка. Еще через несколько месяцев я узнала, что ребенок родился, но наш ученик уже расстался с молодой матерью. Девушка же потеряла всякий интерес к ребенку и сдала его в детский дом. Прошел еще год. В тот день я почему-то включила телевизор и в ужасе застыла перед экраном. Сообщили, что в Красноярске случилась трагедия. На детский дом упал самолет. Часть детей погибла, а несколько выжило, но в тяжелом состоянии оказались в больнице. Я шла на работу и все думала об этом кошмарном происшествии. Почему-то я чувствовала, что меня что-то связывает с этой трагедией. Первое, что сказала мне директорша, когда я переступила порог школы, что в детском доме, где случилась катастрофа, погиб тот самый ребенок нашего ученика.

Я шла от нее по коридору, и в голове как мячики прыгали неразрешимые вопросы. Зачем этот несчастный ребенок родился? Почему так страшно у него была отнята жизнь? Почему меня мучает какая-та страшная причастность к тому событию?

Скоро мой ученик, семнадцатилетним юношей, вернулся в школу. Но это был другой человек. Он угрюмо сидел на уроках. Иногда вел себя как хулиган-переросток. В нем больше ничего не было от прежнего мальчика. Странная улыбка гуляла на его лице, и время от времени он поднимал на меня выгоревшие, ставшие внезапно старыми глаза.

16

В середине мая я пригласила Павла к себе домой. У нас были какие-то планы поездок для учеников в разные города, нужно было найти точки соприкосновения. Моя свекровь уже полгода как покинула нашу квартиру. Но все равно через дом проходило множество людей. Мой сын, выглянув из своей норы в большую комнату и завидев учителя физики, вытянул лицо, сказал «здрассьте!» и быстро исчез.

Мы чинно разговаривали, что-то ели и пили, пока речь не зашла о разрядах, согласно которым нам в школе выплачивали зарплату. Честно говоря, так как я нигде подолгу не задерживалась, мне было абсолютно все равно, к какому разряду меня причислили. Иное дело мой визави: он уже второе десятилетие работал в школе, и его это живо волновало. И вот он стал рассказывать мне, как устроена система выплат. Он увлеченно входил в детали, мелькали слова «проценты» и т. д. Шло время, он не останавливался. Нить разговора давно была потеряна, да я уже и не хотела ее находить. Я откровенно скучала и мечтала об одном – чтобы это производственное совещание поскорее закончилось. В паузу, которая случайно образовалась, успела вставить, что дожидаюсь подругу, которая вот-вот приедет из Питера ночевать, и поэтому… и прочее. Он словно очнулся, весь подобрался и встал. Кажется даже, что он был растерян, провалившись в этот никчемный разговор. Я повела его к выходу. Вечер заканчивался глупо и бесповоротно. В тот момент я подумала, что никогда больше его не позову. Было как-то обидно за все то хорошее, что уже стало происходить, но явно уже не могло произойти.

Мы стояли у дверей.

– До свидания! – сказал он. – Я вам очень признателен за вечер!

Я тупо улыбалась в ответ.

И вдруг – уже на пороге – развернулся. Сказал, что хотел бы почитать мои статьи. На первом этаже школы висела стенгазета про учителей, где наши достижения демонстрировали счастливым родителям, и там были перечислены мои публикации в газете. Ну, пожалуйста, читайте. Я дала ему статьи про Гамлета, Раскольникова и, кажется, Базарова. Он откланялся. Я закрыла дверь, и как будто не было ни вечера, ни человека за столом, ни скорого прощания.

Вдруг около полуночи раздался телефонный звонок.

– Я не разбудил? – услышала я знакомый голос, но сначала не поняла, кто это. Он даже не стал слушать мой ответ. Он очень торопился… – Я прочел ваши статьи в метро, пока ехал домой. Я уже дома… понимаете, мне все это очень-очень близко. Я бы сказал, что это в определенном смысле – мои мысли. Про Достоевского и живое пространство, в котором находится человек… Я не понимаю, как вам удалось все это написать. Я ведь пережил в жизни нечто похожее на то, что вы написали о Раскольникове. То есть, не в смысле убийства старухи-процентщицы, – он засмеялся, – нет, другое. Но я переживал подобные муки.

Я была ошарашена и только мычала в ответ. Он продолжал:

– Меня тоже волнуют скрытые процессы, которые неясны. Нити, которые связывают людей между собой и с миром. Я правда изумлен, что вы написали то, о чем я постоянно думаю. Нам надо обязательно поговорить!

Будто мы не проговорили весь вечер… Но, как оказалось, мы даже не начинали разговаривать.

17

С тех пор мы стали ходить по городу, непрерывно рассказывая друг другу свою жизнь.

Первым делом он рассказал мне, почему попал на Север. Все сходилось в одной точке. Перелом жизни, новое зрение, попытка жить по-иному. Оказалось, что у него был очень тяжелый роман, из которого не было никакого выхода. Он искал способ убежать куда-нибудь далеко от Москвы, чтобы преодолеть эту безумную невозможность жить и дышать. Он реально погибал от неопределенности. И тогда ему удалось уехать на год на Север на полярную станцию. И там ему открылось, что можно управлять событиями – на расстоянии. Он просил писем от нее – они приходили. К его великому удивлению за тысячи километров они стали друг другу намного ближе. И уже договорились о встрече после возвращения в Москву, спланировали будущее. Надо было только дотянуть, дожить этот срок на Севере. Он был абсолютно счастлив. Кроме всего прочего, он понял, что все пережитое дано ему было затем, чтобы он стал писателем. Он сидел и набрасывал огромный роман, в котором должно было отразиться все, что было, и даже то, что будет. И вдруг его вызвали и сообщили, что в силу непредвиденных обстоятельств он должен остаться на полярной станции еще на год. В этот момент он понял, что потерял все.

Вообще-то, когда он летел на Север, ему казалось, что он попадет к смелым и отважным полярникам и это выведет его из затяжной депрессии. Но то, с чем он столкнулся, его обескуражило. Сюда по большей части отправлялись люди психически неуравновешенные, сильно пьющие и не всегда адекватные. При нем было несколько самоубийств, пьяных драк, а затем партсобраний в самом отвратительном советском духе. Он с удивлением понял, что является самым нормальным из всех. Тут еще важно заметить, что жизнь в условиях полярной ночи и полярного дня может привести в тяжелое состояние и самых здоровых людей. В общем, во всех отношениях перспектива пробыть на Севере еще один год его никак не вдохновляла. Но выхода не было. Он остался, и та история, из-за которой он уехал, истаяла как дым.

Я понимала, что прошлое не отпускает его, что он хотел бы разгадать, понять, что же произошло в тот злополучный год. А вокруг мелькали улицы, бульвары, переулки, парки, лавочки. Шел 1994 год. Среди торгующих на улицах Москвы всякой всячиной, среди обшарпанных домов, замшелых парков мы сидели на облезлых лавочках и часами разговаривали, а соседи внимательно оглядывали нас. Вокруг роилась жизнь – в палаточках, на тротуарах, и, хотя вокруг все было облупленным и неприглядным, тот мир казался вполне уютным. И наша обращенность друг к другу делала его еще более теплым и родным.

Тогда я не могла не думать о том, что, если бы он не остался на Севере еще на год, его жизнь была бы другой. Мы вряд ли встретились бы. И ничего того, что случилось сейчас, не было бы. Я говорила ему все, что приходило мне в голову. Я ощущала себя такой свободной, какой давно не была. И даже дала ему читать свои дневники. И тогда я почувствовала, как тень пробегает по его лицу, останавливалась и спрашивала его, в чем дело. В ответ он говорил, что его настигают приступы депрессии и тогда для него все окрашивается в мрачные тона. Только потом я узнала и поняла, что его мучает. Он боялся, что ошибся во мне, его смущали мои рассказы; то ли своей откровенностью, не взвешенностью формулировок, а, может быть, излишним легкомыслием. Ему же придется отвечать за меня. Я же чувствовала себя так, словно мы были уже обручены. Все уже произошло. Мы почему-то уже связаны навсегда. Потом его отпускало, и он опять становился радостным и прежним. Так раскачивались эти качели.

18

Каждый раз, когда мы доходили до моего дома на Смоленском бульваре, он показывал на углу Садового кольца огромный девятиэтажный дом – со словами, что здесь жил до шести лет. Казалось, что он боялся, а вдруг я забуду, что и его дом стоял почти напротив моего нынешнего. Мы шли мимо кулинарии, где я прежде покупала все, чем можно было накормить семью: от котлет до костей на бульон, а он рассказывал, как они с бабушкой брали тут по бутерброду с икрой. И все пространство становилось единым, цельным, сделанным из одного куска полотна. Просто мы были вышиты на разных концах ткани, и вот, наконец, чья-то рука решила прочертить линию между нами. Он рассказывал, что они жили на самом верхнем этаже, в коммуналке с огромным коридором и множеством соседей и милиционером, часто напивавшимся пьяным. Тогда его связывала жена и держала под замком. Дом этот принадлежал НКВД. Его дед, от которого осталась эта квартира, сам давным-давно покинул бабушку, с которой вместе там жили его родители, он был директором музея пограничников, а следовательно, принадлежал именно к этому ведомству. Он дружил с военачальниками, поэтами и художниками. От него в наследство на стене висела картина Соколова-Скаля с шестиногим верблюдом, на котором большевики верхом охотились на басмачей.

Вообще, если пройти по Садовому кольцу дальше, то и дом, где находилась старая станция метро «Смоленская», выстроенный архитектором Жолтовским еще до войны, в котором смешался стиль итальянского Ренессанса и башен Смоленского кремля, тоже принадлежал НКВД. В нем проживал дед моей подруги.

И проходя через город, и делясь своим прошлым, и оглядывая настоящее, я знала, то есть мы знали оба, что именно в такие моменты нам даруются совпадения – всякие: счастливые и нет. Было видно невооруженным глазом, как все начинает рифмоваться. Как и то, о чем говорил Пастернак, о явлении в повседневности символов и метафор – давалось только в такое время. От этого захватывало дух. Я даже написала: «Господи, сколько ты дал нам теперь, этого должно хватить на целую жизнь».

Однако при всех чудесах и совпадениях было в Павле нечто странное и неправдоподобное, напоминающее литературного героя. Дело в том, что его не только не устраивало окружающее вокруг вчера и сегодня, – с этим мало кто спорил, тут было совсем другое. Он был возмущен именно устройством мироздания. Мучениями детей, мучительством людьми зверей, тем, что даже те, кто делает все правильно, – все равно несчастны. Зачем надо было создавать мир, построенный на страдании? Нельзя было его организовать как-нибудь по-другому? Я могла только руками развести и отослать его к Ивану Карамазову, с которым, надо сказать, он вполне соглашался. Я же считала, что нас привели сюда не по нашей воле, и мы должны понять, чего от нас хочет этот мир. Да, тяжелый и непредсказуемый, но ведь в этом и есть залог свободы. У нас есть выбор. На это он отвечал, что, если этот выбор стоит тысяч жертв, страданий, то неясно, к чему этот мир создан.

В нем была тайна, которую я никак не могла разгадать. Она касалась не только его прошлого, не только его литературных предпочтений – он был иной. Не растворялся ни в чем и нигде.

19

Петр вел себя странно. Сначала возмущался, что мы общаемся с этим учителем, а потом вдруг признался, что давно хотел уйти сам. И что он ждал только момента, когда все сложится. Для Павла это было настоящей радостью. Ничего не ломается. И он мне напомнил о конце моей пьесы. Он сказал, что специально сразу же посмотрел на последнюю страницу, чтобы понять, как я вижу развитие своей жизни. Там уже было написано, что муж и жена не узнают друг друга, хотя в прежней жизни были вместе.

– Я тогда понял, что твой брак уже завершен, – признался он мне.

Тем временем мой сын приобретал все более сомнамбулический вид. Он не хотел понимать, что происходит вокруг. Не хотел покидать свой уютный мир.

«Ну, и хорошо, – говорила я себе. – Не буду надрывать ему душу. Пусть живет, пока с самим собой. Нужно время. Оно заложено в самом процессе развода». Развод мог растянуться на полгода, так как у нас с Петром был несовершеннолетний ребенок. А значит, будут месяцы неопределенности. «Но другой стороны, – размышляла я, – это даже хорошо. Можно будет немного подумать. Наша история с Павлом разворачивалась с такой огромной скоростью. Прошел всего месяц с небольшим».

Однако будущее выглядело очень туманно. Соединять жизни? Но ведь я не могла не чувствовать, что перерезала его настойчивое желание покинуть страну. Поехать вместе? Это вообще выглядело фантастикой.