Текст книги "Дева и Змей"

ГЛАВА IХ.
10-Й ДЕНЬ ЛУНЫ

“В десятый лунный день рекомендуется медитация с целью уяснить наше прошлое и настоящее, лучше представлять, чем обеспечить будущее и ту линию, которую мы ведем в жизни”.

П.Глоба, Т.Глоба “О чем молчит Луна”

“Чурель ненавидит жизнь самой большой злостью. Она обладает подвесными грудями, толстыми уродливыми губами и выпадающими волосами”.

“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).

Итак, Элис – это проблема.

Но Курт был настолько рад видеть ее, что пока ехали до города, о проблемах даже не задумывался. И то сказать, за пять дней успел соскучиться. Когда всего общества – родственники, мама, да тетради Лихтенштейна, а всех занятий – чтение и прогулки по саду, заскучать немудрено.

– А у тебя что? – весело поинтересовалась Элис. – Ты повидался с этим… Ефимом?

– С Ефремом.

– Ну да, с Ефремом Люксембургом…

– Лихтенштейном.

– Это одно и тоже! – она махнула рукой. – Узнал что-нибудь интересное?

– Много чего. Теперь вот думаю, что с этим делать. Извини, если покажусь невежей, но почему ты вдруг уехала?

– Так, – Элис скорчила гримаску, – я потом объясню. А с тем, что ты узнал, уже можно что-то делать?

– В принципе, да.

В прочитанных записях был один весьма ценный практический совет. Лихтенштейн сообщал, что тот, кто спасет Змея от гибели, добровольно напоив своей кровью, сможет просить его о чем угодно. Желание будет выполнено.

Самый главный сказочный закон: на помощь отвечают благодарностью. Оставалась сущая ерунда: во-первых, убедиться, что это не суеверие, поскольку ручаться за истинность своей рекомендации рабби Исаак не мог; а во-вторых, улучить момент, когда Драхен окажется на грани смерти. Пункт второй, конечно, поспособствовал бы выполнению пункта первого, но реализовать его, располагая только своими силами, Курт не мог. Как ни жаль, а пока оставалось лишь собирать информацию, да раздумывать над тем, как и кому ее преподнести по возвращении.

– В принципе, да, – повторил Курт, – но практически ничего сделать нельзя. Да я и не собираюсь. А ты, если соберешься опять исчезнуть, не забывай документы.

– Вы что, сговорились учить меня жить? – Элис откинулась на спинку сиденья и закинула руки за голову: – Курт, а я летать научилась.

Как она и ожидала, он нисколько не удивился.

– Ага. Поздравляю. И как впечатления?

– Не описать.

– Ты пользуешься каким-то составом, или волшебными предметами?

– Слушай, Курт, комсомольцы все такие?

– Нет. Мне просто интересно.

– Ему просто интересно! – с пафосом повторила Элис. – А я ведь так и не знаю, где именно ты учишься. Ты, случайно, не математик?

– Похож?

– Ни с одним математиком близко не знакома, но, по-моему, они тоже ничему не удивляются. Курт, внимание, я летаю сама. Не на метле, не на черном козле, и без мази из жира младенцев.

– Некрещеных?

– Естественно.

– Ты знаешь, – Курт на мгновение отвернулся от дороги и поглядел на нее, – не хочу тебя огорчать, но сами по себе люди летать не могут. В книгах даже великие чародеи использовали для полета заклинания или какую-нибудь нечисть, вроде чертей.

– Показать?

– Да в том, что ты можешь летать, я не сомневаюсь. Мало ли, вычитала в своих учебниках какое-нибудь заклинание, а оно оказалось настоящим. Приедем домой, дам тебе почитать хорошую книжку. Это тоже сказка, но такая, знаешь, современная. Про целый институт магов, волшебников. Там и фольклорные элементы, есть и даже про дракона немножко. Ты читаешь по-немецки?

– Приходится.

– Ну вот. Прочитаешь, может, поймешь, почему я всему верю. Я только сказки не люблю. А фантастику уважаю.

…Книга вышла в прошлом году и читалась запоем всеми курсантами и преподавателями. Библиотечные экземпляры ходили по рукам, а когда очередной счастливчик шел сдавать книгу, в хвост к нему пристраивалась целая колонна потенциальных читателей. Не спасала даже жесткая субординация, и старшекурсники в званиях младших лейтенантов ждали своей очереди на равных с “первокурами”. Курту повезло больше: ему книгу подарили… когда через месяц он снова увидел ее, отданную почитать, узнал не сразу.

Впрочем, обложка была аккуратно подклеена липкой пленкой, и на ней даже можно было разобрать рисунок.

Курт терпеть не мог дурного обращения с книгами, пусть и не со зла доводили их до плачевного состояния, а потому, что, постоянно переходя из рук в руки, затаскается до неузнаваемости даже инкунабула, обшитая металлом и толстой кожей. Но тогда ему был не до того. Тогда Курт думал: как же так вышло, что об их работе, о том, чему учат курсантов на факультете прикладной этнографии, и о том, какого рода деятельность им предстоит, написано с полной откровенностью, а цензура пропустила это, позволила сделать достоянием множества людей? Можно рассчитывать на то, что большинство читателей примут повесть за фантастическую, не увидят за тонким юмором жутковатой правды, но, по мнению Курта, риск был неоправдан.

Хотя, конечно, было бы грустно, если бы книгу действительно запретили.

А сейчас Курт порадовался, что привез из Москвы томик на немецком, с автографом обоих авторов. Вез подарок Георгу, да хватило ума придержать: пусть сначала Элис прочтет. У отца было что-то вроде ясновидения, видимо, передалось по наследству, хоть и не выявили ничего подобного многочисленные тесты в академии.

С Элис не все в порядке. С точки зрения обывателей – Элис вообще ненормальная, но странно, что на нее до сих пор не обратили внимания люди, компетентные. Курт не знал, имел ли отец Элис представление о работе в США службы, аналогичной той, в которой предстояло служить Курту. Но следовало предположить, что Ластхоп намеренно скрыл свою дочь от пристального внимания американских магов (они там называли себя экстрасенсами, что, конечно, было неправдой), выдал ее способности за болезненные проявления. А курс лечения окончательно подавил в Элис начавшую пробуждаться силу. Если бы не Драхен… Вот, кстати, еще вопрос, насколько успешно справились врачи со своей задачей, если несмотря ни на что Элис добралась до Ауфбе. Ее привел сюда инстинкт, а вовсе не случайность, и здесь всего за несколько дней Элис из обычного человека превратилась в интуитивного мага. Если, конечно, можно назвать интуитивным мага, инстинкты которого пробуждаются искусственно. Курт и сам не отказался бы взять у Змея несколько уроков, чтобы так же безболезненно и легко научиться всему, чему научилась Элис.

Снегурочка.

На то, чтобы научиться видеть нечисть… ну, пусть фейри, уходило три из пяти лет учебы. Не считая спецкурсов. Да и это умение нельзя было назвать видением в полном смысле, скорее уж это была способность чувствовать и находить. Та самая, что есть у всех без исключения детей.

С третьего курса отдельно обучали специалистов по воплощению. Для этого нужен был особый дар, хоть и не настолько редкий, как тот, что вроде бы, обнаружили у Курта.

Элис умела видеть фейри, пока ее не начали лечить. А теперь видит снова. Элис интуитивно воплотила мертвое ничто своего сада в уязвимую форму садового шланга. Элис понимает русский язык, как родной, хотя никогда не учила его и почти никогда не слышала. Элис умеет летать и даже не замечает, что пользуется при этом довольно сложной формулой. Во всяком случае, она должна ею пользоваться: люди не могут летать без помощи магии – это давно доказано. И Элис нужна Курту, чтобы установить контакт со Змеем.

И при всем при этом она ничего не должна знать. Ну почему, почему, скажите на милость, Элис Ластхоп не родилась в семье просоветски настроенных интеллигентов? Таких хватает: в США многие образованные люди понимают преимущества идей коммунизма, а некоторые даже признают, что реализовать идеи возможно лишь советскими методами. Хотя, конечно, если уж выбирать идеологического оппонента, так Курт предпочел бы закоренелого капиталиста убежденному коммунисту американского образца. Первого можно переубедить.

Он представил себе, как небрежным тоном интересуется: “Элис, а ты никогда не думала о том, чтобы вступить в комсомол?”

Нет. Плохая идея. Но ведь работают в академии иностранные специалисты, то есть, уже, конечно, свои, советские, но самых разных национальностей, от австралийцев до финнов, есть даже два эскимоса, ведущих спецкурс по шаманизму. И никто не ждет, что эти люди вступят в партию, и они не работают там, где, кроме профессионализма требуется еще и идеология. Они делают свое дело. И эти люди – прекрасные люди – нужны академии не меньше, чем профессора-коммунисты. Их ценят, их любят, их уважают.

Словом, поскольку нет Элис никакого резона навсегда оставаться в Ауфбе, а у себя на родине демонстрировать все, чему успела научиться, она не рискнет, надо подвести ее к мысли о работе в академии. Ну, какой, скажите, человек сможет долго скрывать новые умения, новые возможности, когда вокруг друзья, а не враги и шпионы? Элис дома окажется именно в такой ситуации. И либо снова попадет в больницу – ее отец об этом позаботится – либо сойдет с ума по-настоящему, пытаясь бороться сама с собой. А в академии перед ней откроются все пути. Все, какие определит тестирование, разумеется, но, судя по тому, что Элис уже умеет, выбор окажется богатейшим.

Эта идея была получше предыдущей. Вот только мысль о том, что Элис нет резона оставаться в Ауфбе заставила слегка поморщиться, как будто попалась в варенье кислая ягода… А что он, Курт, знает насчет ее резонов? Точнее, что он знает насчет Элис и Драхена? Ведь не обязательно оставаться в Ауфбе, можно остаться в замке на Змеином холме. Люди, принимающие подобное гостеприимство, живут недолго, но понадобится немало усилий, чтобы доходчиво объяснить это Элис.

Давно и далеко…

– Уходи, – сказал отец, – ты сделал, что должно и погубил себя. Я не хочу, чтобы ты погубил и меня тоже.

И Михаил ушел. Слово отца оставалось для него законом. Он намеревался вернуться в тот день, когда князю суждено было умереть. Сыновнее почтение необходимо в отношениях с родителем, но один-то раз им можно будет пренебречь. Князь не скажет спасибо за спасение своей жизни, однако сейчас его словами говорила любовь, только она могла заставить его прогнать от себя сына. Любовь и страх за его погубленную душу. Любовь такой силы, что кажется гневом. Это было похоже на князя: скорый на расправу, он не жалел никого – ну, так что ж, таков он всю жизнь.

Когда-нибудь можно будет рассказать отцу, хотя бы попытаться, попробовать объяснить, что дьявол не враг и не изменник. Он не добрый, но и не злой, он просто бог, не меньше и не больше, чем фийн диу. Наэйр искал Творца и нашел его. В этом поиске, вечном поиске того, кто создал все сущее, в вечном поиске смысла сущего пребывают все создания, имеющие разум и душу. Возможно, в этом и заключается смысл – в том, чтобы беспрестанно, страстно и мучительно искать, переживая взлеты и сокрушительные падения, и снова, снова пытаясь подняться к недосягаемым вершинам. Наверное, это подлинное счастье, густо замешанное на едкой неудовлетворенности. И все же, не сравнить счастье вечных исканий с испепеляющим ликованием, когда Творец сам подносит тебе вечность в раскрытых ладонях.

Отец поймет. Когда-нибудь. Обязательно поймет.

Теперь у Наэйра были подданные, хотя наставники по-прежнему позволяли себе проявлять недовольство, если он бывал недостаточно прилежен в занятиях. Теперь ему предстояло учиться вечно, потому что есть знания, которые даже фейри не получают просто так. И у него был новый друг, лучший из друзей, наивный и мудрый Единорог. Принц называл его Гиал.

Эйтлиайн шагнул прямо в замок, в библиотеку, и там столкнулся с Гиалом. Единорог изволил гневаться, настолько, насколько способно на гнев воплощение мудрости и любви: он уже несколько минут ожидал возвращения хозяина. Однако, увидев принца, сменил гнев на милость.

– Крылатый! – он подался вперед. – Ты влюблен?! И ты счастлив!

– Все всё знают, – проворчал Сын Дракона, – уже и влюбиться нельзя. Где ты был, Гиал? Ты намеревался вернуться той же ночью.

– Заблудился во времени, как ты и предсказывал. Но уйти в будущее мне все же удалось, правда, ненадолго, и я не могу сказать, сколько нам осталось до конца. Полагаюсь на тебя, Крылатый, ты умеешь считать время.

– Рассказывай, – нетерпеливо бросил принц, – рассказывай все.

В Тварном мире даже фейри предпочитают язык слов и мыслей, но Гиал “заговорил” образами. Еще один знак доверия, Сын Дракона принял его с благодарностью. Итак, река времени… значит, войти в нее получилось не сразу.

Многослойный разговор, и первый пласт, самый глубокий, насыщенный – память Единорога, навстречу которой открыт разум Змея; пласт второй – методичные расчеты, сведение множества уровней бытия для начала хотя бы в таблицу, поиск системы, совпадений и точек соприкосновения; пласт третий – разумеется, беседа на поверхности, слова – изменившиеся мысли.

А образы становятся числами, числа – формулами, формулы – ответами. Нелегкая работа, но скорее трудоемкая, чем напряженная. Даже на этой Земле, в этом времени уже созданы машины, способные делать то же самое, но им пока не хватает данных, а вообще-то, никто не мешает пользоваться достижениями иных времен и цивилизаций… и принц, сбивая друга с темы, подбросил ему картинку-ощущение: Змей и Единорог – с нейродатчиками на висках перед голографическим монитором, по которому бегут, сменяя друг друга бесконечные цепочки чисел.

Гиал с постным лицом подправил картинку, придав им обоим истинные облики. Принц сжал губы и не стал смеяться: змей в соскальзывающих на хвост нейродатчиках выглядел грустно.

Гиал вошел в реку в тот самый момент, когда Элис дала согласие на танец. Разумеется, в действительности – в той действительности, которая больше, чем Тварный мир, – говорить о “том самом” моменте не приходится, как вообще не приходится говорить о совпадениях во времени, но ясновидец, да еще живущий на грани миров, может позволить себе еще и не такие построения.

Это главное, так считает Гиал – сведение двух событий в одну точку. Принц согласился с Единорогом: да, пожалуй. Будущее, пусть страшное, пусть недолгое, зависит от Элис.

“Кристалл? – в ровных размышлениях всплеск разноцветных эмоций, надежда, и тщательно скрываемый страх, и недоверие для живой сказки невозможное, но только не тогда, когда речь идет о другой сказке, еще более невероятной. – Уверен ли ты, Крылатый?”

Невозможно быть уверенным в том, чего нельзя проверить. И Гиал знал это, и спрашивал потому лишь, что испугался. Испугался вдруг забрезжившей надежды.

“Разве мы заслужили благодать Закона?”

“Ну, если уж я однажды заслужил помилование от Меча…”

В мешанине лихорадочно мелькающих разноцветных вспышек сменяющих друг друга чувств, проявляется новая мысль:

“Этот юный фейри, обреченный сгореть – в нем смешались все три силы”.

“Боюсь, что так”.

“Он – твой сын, Крылатый”.

“Да. И все закончится с его смертью”.

Страшно. Знать, что сын, которого еще нет, погибнет от руки своего друга – страшно. Но этот мальчик – сын его и Элис, а цепь событий, пусть прочная, все-таки может быть разорвана, зная будущее, можно пытаться изменить его – это легче, чем менять прошлое.

Сын его и Элис… наследник.

“Властелин, – мысль Гиала звучит, как темное эхо собственных догадок, – Крылатый, ведь может случиться так, что твой сын возьмет Санкрист и займет престол Полуночи?”

Додумай, доскажи то, что не сказано. Единорог видел Меч, но успел уйти до того, как опустился клинок. Закон в этом мире карает иначе. Сейчас, когда Тьмы уже нет, а Свет не решается на войну, существует что-то вроде хрупкого, очень хрупкого равновесия – покатый склон, вместо пропасти. А Кристалл уже здесь, и не надо быть провидцем, чтобы понять, кому суждено стать его хранителем, стать Жемчужным Господином. Взяв под свою руку народы Сумерек, можно заменить собой иссякший источник Тьмы и выиграть время, пока не родится сын, пока черный меч Санкрист не обретет хозяина, пока новый Владыка Темных Путей не поддержит накренившийся мир.

Судьбы такой не пожелаешь и врагу. “Фейри, зачатый в любви и рожденный в ненависти, сможет взять черный меч, когда душа его будет убита”. Это значит, что Элис должна возненавидеть своего ребенка. Это значит, что душу собственного сына нужно будет выжечь, стереть, уничтожить. А если не сделать этого, все будет так, как видел Единорог, с той лишь разницей, что фийн диу сам выполнит работу Звездного.

Логика разрушения безупречна, во всяком случае, с точки зрения фейри. В мир придет некто, – здесь ему придумали имя “антихрист”, – чья благородная миссия в том и заключается, чтобы выполнять обязанности отсутствующего Владыки, не важно, полночного или полуденного – для того, кто стоит за ним, нет разницы между Полуночью и Полуднем. В нынешней ситуации “антихрист” заменит Владыку Темных Путей, и его появление запустит программу… или, говоря на привычном языке, потянет уже спряденную нить. А дальше все, как написано. И даже Сын Утра будет бессилен предотвратить гибель, потому что Закон, Закон разгневанный, Закон карающий окажется на стороне его вечного противника. Интересно, еще в каком-нибудь мире боги догадались, что Закон можно не только чтить, но и использовать себе во благо? Себе во благо – на погибель всему сущему.

Еретическому вопросу удивился даже Гиал, далекий от трепета перед высшими силами. Бесконечное множество реальностей составляют мир, есть еще миры, иные миры, но других богов в том смысле, какой придавал этому понятию принц, нет и быть не может. Есть лишь Белый бог и Светоносный противник его, а еще – фейри и смертные, душа и плоть любого мира.

Конечно же, он был прав.

Если Владыка не придет, или если погибнет он раньше, чем возьмет Санкрист, мир погрузится в хаос. Постепенно, не сразу. Мир сойдет с ума, и сойдут с ума люди, а где-то между мирами, как в инкубаторе, будет расти и взрослеть тварь, с которой начнется погибель. Его примут за человека, его будут чтить, как святого, и даже демоны поклонятся ему, хоть и не по своей воле. Поклонятся – куда им деваться, ведь настоящий Владыка уже не придет. А созрев и обретя силу, тварь вернется…

“Сюда! – понял принц, выныривая из провидческих грез. – На Землю”.

– Имя? – насторожился Гиал, не рискнувший углубляться в туман ясновидения. – Ты знаешь его имя?

“Элиато… Сватоплук или Адам Элиато, – говорить вслух не хотелось, – одно имя он получит при крещении, другое – при рукоположении, но они ничего не значат, ни одно, ни второе, ни тысячи иных прозвищ. Нет, Гиал, у этого существа нет имени, потому что его никто никогда не позовет…”

…– Миа-мна-а!!! – донеслось из коридора. – Мна-на-на-мяа-а!!!

Подпрыгнули оба, и Гиал и принц. Торжественная обреченность размышлений была грубо разрушена: вопли за дверью библиотеки показались страшнее любого пророчества.

– Твои демоны? – Гиал вытянул шею, стараясь заглянуть за приоткрытую дверь. – Да это ведь кошка, Крылатый! Красивая. Это твоя кошка? Она тоскует.

– Она уже неделю тоскует! Гиал! – принца осенило: – Сделай что-нибудь, ты же у нас покровитель чистой любви и всего живого!

– Почему ты просто не найдешь ей пару? Ах, да, я вижу, твоя кошка состарилась. Что ж, пусть тоска оставит ее, и проживет она оставшееся время счастливо и спокойно.

Тут же адский вой в коридоре затих, а госпожа Лейбкосунг проскользнула в дверь, неуклюжей кошачьей трусцой пересекла библиотеку и легко взлетела на колени хозяина. Расположившись с удобством, она принялась вылизывать свои пушистые бока.

– Пшла, – прошипел принц, не предпринимая, впрочем, никаких попыток согнать кошку с колен, – пшла прочь, инфекция!

– А знаешь, – удивленно заметил Гиал, – хорошо, что она напомнила о себе. Мы чуть было не похоронили наш мир до срока.

Сын Дракона, брезгливо морщась, гладил госпожу Лейбкосунг по пятнистой спинке.

– Брэнин, – в дверь твердо и вежливо постучали, – кианнасах гвардии просит дозволения прийти с докладом.

– Пусть придет.

Это было непривычно, неприятно и нежелательно. С личным докладом даже лиилдур, личная гвардия принца, могли являться к господину только в случае чрезвычайных обстоятельств. Произошло что-то, с чем черные рыцари, могущественные фейри и великие мертвые чародеи не смогли справиться самостоятельно, не смогли ни они, ни их слуги и воины.

– Я слушаю тебя, Галлар, – принц кивнул соткавшейся на пороге тени, – пройди и сядь. Что заставило вас побеспокоить меня?

– Появление нового поэк, [59]59
  Поэк – пузырь


[Закрыть] брэнин. Его создали рабы Сияющей, а сейчас они пытаются открыть его в Идир.

– Это не запрещено, – Крылатый пожал плечами, – Межа открыта для народов Полудня, во всяком случае, пока.

– Да, брэнин, но мы не сможем закрыть этот поэк, Сияющая сама льет туда свет, все больше света. Там вечный свет, брэнин. И туда входят воины.

– Для вторжения не серьезно, – принц откинулся в кресле, барабаня пальцами по кошачьей спине. Госпожа Лейбкосунг стоически терпела. – Для вторжения таких пузырей понадобится значительно больше…

Галлар шевельнулся, едва не осмелясь напомнить господину, сколько именно потребуется “пузырей”, иначе говоря поэк, “карманов”, для вторжения через Идир, однако, бросив взгляд на ехидно улыбающегося Единорога, только сжал губы.

– Кто удерживает карман? Свет Сияющей лично?

– Так точно, брэнин. Прикажи, и мы пойдем на штурм.

– Повременим, – Крылатый тоже взглянул на Единорога. – Что скажешь, враг мой? Владычица, похоже, решила разменять тебя, как шахматную фигурку. Не пойму только, кто с другой стороны… Галлар, мне нужно, чтобы все знали: Сияющая отправила Единорога на смерть, а Улк не преминул этим воспользоваться. Прости, Гиал, – он развел руками, – немного дезинформации, это же не чистая ложь.

…Невилл сделал это, а Элис вновь удивлялась, она никак не могла привыкнуть к тому, что чудеса случаются, не могла, хотя случались они в первую очередь с ней. Невилл заставил людей забыть.

А еще Элис страшно соскучилась по Курту и по Барбаре. Она затруднялась сказать, кого хочет видеть больше, но начала чувствовать, что прошло пять дней. Целых пять! По друзьям за океаном Элис так не скучала. И, конечно, не ожидала, что ее встретят, как родную. А встретили очень по-русски. Барбара обняла ее и даже расцеловала, и от такого проявления чувств Элис едва не смутилась. Но – пять дней. За это время она ни разу не позвонила, не дала о себе знать. А могла ведь хотя бы передать весточку через фрау Цовель. И особняк Гюнхельдов показался родным домом. Элис, неблагодарную и бессовестную эгоистку, приняли так, словно Барбара была ее любящей тетушкой.

Обязательный накрытый стол уже не удивлял так, как в первые визиты. Русское гостеприимство – результат давнего смешения двух культур: европейской и азиатской. От захватчиков монголов Россия переняла многие странные, но, в общем, приятные обычаи. И, конечно, обязательное чаепитие – ритуал, сближающий даже незнакомых людей. Курт, правда, утверждает, что для настоящего сближения требуется водка… Ах, какая ерунда все это! Насколько все не важно! Элис рассказывала, рассказывала и рассказывала. Кому и рассказать, как не Барбаре? Не Курту ведь! Он не поймет.

Тем более что Курта из гостиной настойчиво попросили. Уходя, он бросил предостерегающий взгляд, мол, не расскажи больше, чем следует. Но Элис, подумав, поняла, что никаких секретов, кроме их с Куртом расследования (господи, какое детство!), у нее от Барбары нет.

Вот только о Майкле даже вспоминать не хотелось, и здесь о нем тоже не помнили. Барбара не помнила, хотя это она принесла Элис ту газету. Она узнала первая, а теперь только попеняла на то, что Элис исчезла “со своим инфернальным кавалером”, даже не предупредив, куда уходит и когда вернется.

– Так же нельзя, девочка. Мы беспокоились.

Люди, еще недавно совершенно чужие, десять дней назад – вообще незнакомые, искренне переживали за нее. Как странно бывает в жизни, недавно – чужие, а теперь близкие, почти родня. И кажется уже, что так было всегда, что иначе и быть не может.

Здесь, в просторной гостиной Гюнхельдов, за столом с обязательным самоваром, Элис снова почувствовала, что встала на землю обеими ногами. Встала прочно – все равно, как тогда, когда Невилл напомнил: в тебе сорок четыре килограмма. С ума можно сойти, если вспомнить, что она слышала это каких-нибудь пару часов назад. Но тогда она вернулась на землю в буквальном смысле, а сейчас, под внимательным взглядом русской учительницы – в образном. Все вокруг стало настоящим, “Тварный мир” снова стал реальностью, а не иллюзорной фантазией двух Творцов и неисчислимого множества фейри.

А она сама? Волшебная страна, фейри, Крылатый принц окончательно перестали быть сказкой, когда Невилл забрал ее из дома. Элис прислушивалась к себе, к своим ощущениям: если она и способна была сомневаться, так скорее все-таки в реальности того, что окружало ее сейчас. Прав Эйтлиайн, ее черный принц: она – сиогэйли, подменыш.

Ну и пусть! Элис хотелось волшебства, и она получила его. А насладиться волшебством в полной мере удалось только сейчас, демонстрируя новые возможности людям – нормальным людям, не воспринимающим полеты наяву, как нечто само собой разумеющееся.

То есть, одному человеку – собственно, Барбаре. Потому что Курт – настоящий математик. Его ничем не удивишь.

“Я могу летать! – наконец-то поняла Элис. – Я правда могу летать!”

Во сне бывало – и не раз – чувство, что, проснувшись, она сможет взлететь. И спросонья Элис даже пыталась сделать это, только не помнила, не могла вспомнить – как. Во сне случалось много разного, казавшегося таким простым и естественным, но невозможного, недостижимого в жизни.

Теперь возможно все! И, конечно, никакого интереса нет жить среди фейри, которые все, как Курт… если только не окажется, что это – единственная возможность всегда быть рядом с Крылатым.

Все было всерьез.

И все было очень серьезно.

По крайней мере Барбара хмурилась и качала головой, слушая Элис, не забывая подкладывать ей на тарелку маленькие сладкие пирожки.

– Влюбляться в твоем возрасте – дело опасное, – она улыбнулась, смягчая странные слова, – вы, девочки, всякий раз ожидаете, что именно это чувство, именно этот человек – один и навсегда. А действительность часто обманывает ожидания.

– Нет! – возразила Элис и тут же вспомнила Майкла, Майкла изменившего, клявшегося в любви, и предавшего любовь.

Барбара только вздохнула:

– Как я рада за тебя, я рада за всех вас: маленьких, влюбленных, таких счастливых. Конечно, ты права, Элис. И в жизни бывает по-разному.

– Тебе самой, когда ты вышла замуж было девятнадцать, – напомнила Элис, – разве ты разочаровалась?

Брякнула она, конечно, не подумав. И тотчас сообразила, что Барбаре, когда ее мужа расстреляли нацисты, было столько же, сколько ей сейчас. Майкл умер от разрыва сердца. А если бы его убили? Нет, о таком даже подумать страшно. Какая разница, казалось бы, как находит человека смерть? Но жить, зная, что жизнь твоего любимого отняла чужая рука – это же невозможно. Убийца должен быть наказан, иначе… иначе плохо. Неправильно. Вот и Барбара, она же воевала с нацистами.

– Я вышла замуж за человека, – мягко произнесла Барбара, – а ты влюбилась, как в сказках. Такие истории хороши в книжках, и девочки любят их читать. Я когда-то обожала “Аленький цветочек” – ты, наверное, не знаешь этой сказки?

– Знаю, – вспомнила Элис, – Курт рассказывал.

– Да? Ну, тем лучше. В той сказке чудовище оказалось принцем, но раз уж приходится принимать, как данность, что сказочная действительность существует на самом деле, я замечу, что бывает и наоборот. Не хочу пугать тебя, Элис, но подумай, что ты знаешь об этом волшебном существе? Он красив и обходителен и учит тебя разным удивительным вещам, но что ему нужно на самом деле? Я, конечно, не верю ни в бога, ни в дьявола, но то, что он предлагает тебе – власть, насколько я понимаю, почти безграничную, – очень похоже на искушение. А уверения в том, будто ты ему предназначена, выглядят неубедительно. С моей точки зрения. То есть я, старая женщина, обязательно потребовала бы менее голословных доказательств. А ты – совсем еще юная, веришь на слово. Хотя, конечно, в любви только так и надо. И все равно, Элис, это не для людей. Мы разворошили какую-то жуткую тайну, скрытую от нас, и, наверное, скрытую не зря, и как бы не пришлось нам пожалеть об этом.

– А почему “нам”? Что бы ни случилось, это будут только мои проблемы.

– Мои проблемы! – повторила Барбара. – Ужас просто, как у вас все не по-русски! А посмотришь – девочка как девочка. И у нас такие есть: худенькие, глазастенькие. Понимаешь ли, в чем дело, мне кажется, что все сверхъестественное, коли уж, оно существует, для людей бесполезно или даже вредно. А если и нет, за вас, молодых, все равно душа болит. Очень легко вы ошибаетесь, и так тяжело переживаете ошибки. В общем, так, Элис, отговаривать я тебя не могу, да и не хочу, потому что достаточно посмотреть, как ты сияешь, когда говоришь о своем принце, чтобы пропала всякая охота мешать вам. Но я попрошу тебя, девочка, будь осмотрительней. Если что-то, не дай бог, конечно, окажется плохо, помочь тебе не сможет даже твой папа. Но здесь, в Ауфбе, есть человек, на которого, наверное, можно будет положиться, я говорю о преподобном Вильяме, дяде Курта. Вы уже знакомы?

– Нет, – Элис подумала, – нет, точно не знакомы. Мы с Куртом гуляли по городу, с ним многие здоровались, но пастора я не помню.

– Познакомься с ним обязательно. Если хочешь, пойдем, я представлю тебя прямо сейчас, здесь недалеко, – Барбара кивнула на окно, – вон, через площадь, Петропавловская церковь. Да, и, кстати, если уж существует волшебство… считается, что в этом храме можно спастись даже от Змея-под-Холмом. Что, напугала я тебя, – она внимательно поглядела на Элис, – ну, кто-то же должен быть старым и мудрым, правда? Девочка, я очень, очень хотела бы, чтоб все у вас получилось, как в доброй сказке.

– Невилл старый. И мудрый, – Элис допила чай. – Он правда очень мудрый, и очень старый. Старше, чем ты.

– Ну, спасибо.

– Намного старше, – тут же исправилась Элис, – а кто такая Марья Моревна?

– Марья Моревна? – Барбара задумалась. – Кто-то из русских сказок. Какая-то, наверное… принцесса. Хм. Я, видишь ли, преподаю не литературу, а немецкий язык, так что в сказках не сильна. Спроси у Курта – он в этом дока. Тоже фольклорист, вроде тебя.

– Барбара, ну хоть ты мне скажи, где он учится? На кого?

– Да на этнографа, – она рассмеялась, – изучает всякие ужасы, похоронные обряды и прочие жертвоприношения, и пугает знакомых приобщенностью к тайнам.

– Поня-ятно, – протянула Элис.

– Что тебе понятно?

– Понятно, почему он не удивляется.