Текст книги "Дева и Змей"

– Нет, – отрезала Элис. Она слегка потерялась в чужой логике, и потому, как в соломинку вцепилась в мысль о том, что зло – это плохо.

А Невилл не стал настаивать. Пожал плечами:

– Воля ваша, быть может, когда-нибудь вы измените существующий порядок. Но я привел вас сюда не только и не столько для того, чтобы показать, что делаем мы с людьми. Вам нужно понять, чем полезен страх. Тот самый, которого вас научили стыдиться, с которым научили бороться, как борются дети со страхом темноты. Вы голодны?

– Слишком быстро, – Элис потерла виски, – вы могли бы не так резко менять тему?

– Давайте уйдем отсюда, – он вновь предложил ей руку, и Элис с облегчением на нее оперлась: прикосновения Невилла так же, как взгляд его глаз, вопреки всему успокаивали и давали ощущение того, что мир вокруг, хоть и со странностями, однако вполне реален. Устойчив. Безопасен.

Когда переходы и лестницы вывели на поверхность, в грязный дом с грязными окнами, она приготовилась моргать и щуриться на солнце, тоже не слишком чистое в окружающей грязище. Однако обошлось. Переход от тьмы к свету оказался мягким, незаметным. Вот было темно, вот – светло, второй час дня, солнце сходит с ума, небо звенит от жара.

На заднем дворе, позвякивая уздечками, паслись их лошади.

– Едем, – Невилл подсадил Элис в седло, развернул плащ-невидимку, – вы ведь ничего не ели с самого утра. Откушаете со мной? Я не настаиваю на визите в замок, но, может быть, вы снизойдете до ресторана с хорошей кухней? В Испании сейчас время тапас. Вино с закуской даже разговор о страхе сделают не только познавательным, но и приятным. Итак?

– Едем, – решилась Элис.

Давно и далеко…

Обычная пища – это и были чужие жизни. В замке у деда маленький княжич получал их столько, сколько было нужно ему, чтобы расти. Для него больше не убивали смертных – дед считал, что жизни фейри намного лучше усваиваются. Впрочем, полностью от необходимости жить как люди Мико не избавили.

– Пусть учится, пока маленький, – сурово распорядился отец, – привыкнет, легче будет.

Отец и дед делили его, ревниво следя, чтобы у каждого княжич прожил одинаковое количество дней. Это было непросто, поскольку замок деда, Владыки Темных Путей, стоял между мирами, и оттуда, как из Лаэра, можно было попасть в любое время Тварного мира.

Дед первым назвал его Наэйр, Змей. Дед называл его принцем. Говорил, что он и есть принц, а вовсе не княжич, что люди на земле просто не понимают, вообразить себе не могут той судьбы, что уготована ему. Дед учил его быть принцем. Быть бессмертным и могущественным.

Отец говорил, что нужно быть человеком, и что властью, унаследованной от деда, жизнь князя не ограничивается. Отец учил его быть смертным и полагаться только на силы уязвимой человеческой плоти.

Он все время воевал, тридцатилетний князь, успевший прослыть чудовищем. С семнадцати лет ни один год его жизни не проходил без войны. И воспоминания о его замке – это память о темных ночах, огненных языках факелов, о цокоте конских копыт во тьме. Бряцала сбруя, лязгала сталь, громко раздавались слова команд. Из замка и в замок все время шли войска. Война никогда не прекращалась.

Война вечна. Но это понял принц Наэйр, а княжич Мико знал лишь о том, что у отца очень много врагов. Враги были смертными, но жестокими как фейри, и верили в неправильного Бога, или неправильно верили в Бога, и нападали со всех сторон. А князь защищал свою землю, князь внушал ужас и не собирался сдаваться, хоть силы и были неравны.

Бессмертный воевал со смертными… нет, хозяин убивал воров и грабителей, что хотели сжечь его дом.

И везли гонцы на запад, в подарок лживому королю-союзнику, человеческие головы в окровавленных мешках, головы с отрезанными носами и ушными раковинами. И счет этих подарков шел на тысячи.

Удивительно, как они не рассорились вдрызг, Владыка и князь, решая, как должен жить наследник. Мико не раз становился свидетелем негромких, но яростных споров, когда, полагая, будто он бродит по окрестностям или занимается с наставниками, сын с отцом, уединившись в кабинете Владыки, рычали друг на друга, отстаивая каждый свою точку зрения.

– Ты хочешь, чтобы мой сын вырос чародеем? Книжником? Может быть, мне сразу постричь его в монахи?

– Я не хочу, чтобы он вырос солдатом, – нервно огрызался дед. – Мико должен уметь защитить себя, но не от смертных!

– Он должен уметь воевать и сражаться, а уметь, значит – любить. Если при первых признаках опасности парень будет прибегать к волшебству…

– Если при первых признаках опасности он будет хвататься за саблю… Наэйр! Ты что там делаешь? Подслушиваешь?! Два часа медитаций вечером!

– Два часа в гимнастическом зале! – перебивая деда подхватывает отец.

Он подслушивал? Ну разумеется, он подслушивал! Он понятия не имел, что это нехорошо. Нехорошо, когда ловят, особенно нехорошо, когда наказывают. А от того, как умеешь ты подслушивать и обманывать, хитрить и изворачиваться, зависит, сколько ты будешь заниматься чем-нибудь скучным, когда пойдешь гулять, и сколько невкусной еды смертных придется прожевать.

Обманывать наставников – это полезно и правильно. А отца и деда все равно не обмануть.

Иногда воспитанием внука начинала вдруг интересоваться бабушка. Она была странная. Она была смертной, но не такой смертной, как князь, не подменышем, а настоящим человеком. Только она потеряла свою душу и получила вместо нее меч по имени Светлая Ярость. Обычно у бабушки находилось множество других дел, но случалось, что она уделяла внимание и единственному внуку. Удивлялась странным методам воспитания, ругалась с отцом, делала замечание мужу и снова теряла интерес к маленькому принцу. А по большей части Мико проводил время с дедом или учителями. Все они были мертвые и очень умные. Только бабушка была живая. Но она служила Полудню, а там все живые, пока их не убьют.

Учителей присылал прадед. Самых мудрых ученых, самых лучших бойцов, самых-самых. У прадеда много было разных мертвецов. И он не мог встретиться с правнуком, во всяком случае, пока тот был жив, пока плоть его была смертна. Прадеда звали Баэс[18]18
  Баэс – Смерть.


[Закрыть], и встречу с ним не следовало торопить.

Если бы княжича спросили, где ему нравится больше: в Тварном мире – в доме отца, или в межмирье, у деда, он затруднился бы ответить. В замке деда легко дышалось, можно было делать все, что угодно, и все получалось так, как хотелось. А еще там не нужно было спать.

Отец же за “чародейство” наказывал: строго-настрого запрещал летать, и нельзя было даже развернуть крылья без риска получить порцию розог. К тому же в Тварном мире утром и вечером тело на целый час охватывало мертвое оцепенение, и не было сил даже шевельнуть пальцем. В приближении этих часов Мико укрывался вpivnita[19]19
  Подвал.


[Закрыть], так называл отец черные подземелья своего замка. Туда, в маленькую спальню, вырезанную в толще скалы, не проникало ни единого луча света.

Казалось бы, Тварный мир плох всем. Но там жил отец.

А еще – мачеха.

Князь женился. На принцессе. Князья ведь всегда женятся на принцессах или на княжнах. Принцесса была сестрой короля и совсем не походила на Златовласку. Наверное, потому что она была смертной, а Златовласка – сказочной.

С первого взгляда Мико не нашел мачеху красивой, но зато она не испугалась его. И еще она любила князя. Это Мико понял сразу, при первой же встрече. Она очень боялась, да, но не его и не князя, она боялась… ну, всего. Потому что в замке боялись все. Отец любил, чтобы его боялись, он мучил и убивал людей, не жалел ни врагов, ни тех, кто называл себя его друзьями.

Какие друзья у правителя? Есть только враги и слуги.

– Она тебя любит, – прямо сказал Мико.

А отец не ответил как обычно: “я знаю”. Отец посмотрел на принцессу и спросил с улыбкой:

– Это правда?

А принцесса только опустила голову и покраснела. И уши покраснели. И нос, только нос был напудрен, поэтому не видно.

Да, она любила князя, эта молодая женщина, оказавшаяся в стране, где всё – и люди, и обычаи – было для нее чужим и незнакомым. И сначала из любви к своему господину, а потом и по зову доброго сердца, она искренне попыталась заменить княжичу мать. Только у фейри не бывает матерей, и Мико даже не знал, что это такое. Его миром, домом и семьей были отец и дед. Его друзьями были изменчивые и вечные стихии. И он никак не понимал, почему принцесса жалеет его и называет “бедным сироткой”, и робко пытается просить за него князя, когда тот решает, что шалости сына переполнили чашу терпения, и пора взяться за розги. Чего там просить-то? Пора, значит пора. Выпорют, потом простят, и можно начинать с начала.

Она была хорошая. Всегда защищала его перед своими лонмхи… то есть, этими, служанками. Они рассказывали про Мико всякие глупости и боялись того, что у него светятся в темноте глаза, и того, что у него когти, вместо мягких ногтей, как у них, их пугало даже то, что его кудри не нуждаются в гребенке. А принцесса говорила, что никакой он не упырь, что он настоящий маленький ангел. “Слышали вы когда-нибудь, чтобы ангелы причесывались?”. Вот такая она была. И если принцессе случалось оказаться в той части замка, где было темно, и она боялась в темноте, Мико всегда приходил туда, чтобы ей не было страшно.

Еще у принцессы было много книжек, каких не сыщешь ни у отца, ни у деда. В книжках писали про любовь – скучно, – но еще там писали про войну, про рыцарей, которые убивали врагов целыми сотнями, побеждали драконов и искали сокровища. Все неправда, тем более что с некоторыми из этих рыцарей Мико был знаком, но читать все равно интересно.

Принцесса пела красивым голосом разные песенки. И могла часами сидеть перед зеркалом, перебирая и примеряя украшения – те, что привезла с собой, и те, что подарил ей князь. У отца много было живых камешков, и золота, и нехорошего, жгучего серебра. Мико, если было время, устраивался с ней рядом и рассказывал о том, какая сила живет в камнях, и что могут эти обычные с виду драгоценности.

– Ты так много знаешь, – удивлялась принцесса, – прямо, как монах или колдун!

– Я ничего не знаю, – вздыхал Мико, – все время учусь, а никак все не выучу.

И как тут выбрать, чей дом лучше? Дедов, где можно быть фейри, где вообще все можно, и где даже не звучит никогда слово “розги”? Или дом отца?

Впрочем, Мико никогда не задавался такими вопросами.

…А все же хорошо это, когда есть, кому открыть ворота. У дома Элис Курту пришлось дважды выходить из машины. Сначала, чтобы распахнуть створки, потом, когда заехал во двор – чтобы закрыть. Никому, конечно, машина и на улице не помешает: кто поедет на автомобиле в эту сторону? Куда здесь ехать? Дорога заканчивается вместе с улицей, дальше – велосипедная тропинка огибает подножие и бежит к реке. Да, никто не поедет, но оставлять машину за воротами все равно не принято. Порядок должен быть.

А Элис опять не заперла дверь.

Курт нашел ее на кухне, у раковины, где громоздилась пирамида стеклянных вазочек для мороженого. На столе – гора раскрытых коробок, ярких, с разноцветными надписями: “Helado de chocolate”, “Helado de fruta”, “Helado de mantecado” и еще с полдюжины различных helado, ореховых, ванильных, кофейных – словом, изобилие невиданное. Особенно для Ауфбе, где можно было встретить мороженое всего трех сортов: шоколадное – в гостинице, и сливочное или яблочное – домашнего приготовления. И уж конечно на коробках, в которых доставляли мороженое фрау Цовель, надписи были на немецком, а никак не на испанском.

– Добрый вечер, – поздоровался Курт. Взял одну из уже вымытых вазочек, вытер и поставил на полку. – Ездили в Берлин?

– Здравствуйте, Курт, – Элис улыбнулась через плечо, – вы любите мороженое? Я вам оставила шоколадное. Кофе будете?

– Буду. Спасибо.

Вот так, как ни в чем не бывало. Прийти в гости к красивой девушке, к американке, мыть с ней вместе посуду, перебрасываясь словами, ничего не значащими, просто словами, как будто знакомы сто лет, и говорить-то особо ни о чем не надо – и так хорошо.

Когда была вымыта и вытерта последняя ложечка, Курт уселся за стол, глядя, как Элис варит кофе.

– А в Берлин я не ездила, – Элис расставила чашки, молочник, торжественно водрузила на стол коробку с мороженым, – ездила я в город Кульера. Это в Испании. Там есть чудесный маленький ресторан… Ох, Курт, – она села на стул и уткнулась подбородком о ладони, – даже не знаю, что сказать. Я взяла их телефон и попросила: если вечером позвонит сеньор Гюнхельд, подтвердить, что сеньорита Ластхоп действительно была там, в “Cocina comoda”. Это название у них такое: “Уютная кухня”. Простенькое… Вот, – она положила перед Куртом небольшую яркую открытку, – здесь телефон и адрес.

Курт не стал спрашивать, как Элис оказалась в Испании. Просто уточнил:

– Это Драхен?

– Да. Если хотите, позвоните туда. Только не называйте им моего имени, почему-то Невилл считает это важным.

В голосе Элис был легкий вызов, но глаза улыбались. Казалось, она предлагает сыграть в “веришь – не веришь”, и твердо знает, что выиграет.

– Позвоню непременно, – прежде, чем налить в кофе молока, Курт снял с молочника крышку и принюхался, – знаете, мне фрау Цовель пожаловалась, что молоко вчера по всему городу прокисло.

– И сегодня утром, – вздохнула Элис, – это еще одна тема для разговора.

– Ясно. Не следовало мне просить вас…

– Да нет же! – Она взмахнула ложечкой с мороженым. – Вы не понимаете! Все намного сложнее, чем… чем можно себе представить. И я рада, правда, я очень рада, что решилась на эту авантюру. Потому что… нет, сразу не объяснить. Курт, Драхен – не человек.

– Змей-под-Холмом – это он и есть?

– Думаю… скорее всего – да, это он и есть.

– Ясно, – только и сказал Курт.

– Вы совсем не удивляетесь, – Элис как будто даже обиделась.

– Я удивляюсь, – заверил Курт.

– Правда?!

– Правда. Вы расскажете мне, что узнали?

– Ничего я не узнала, – она рассеяно опустила кусок мороженого в кофе, – я же не русский шпион. Давайте лучше, расскажу все по порядку.

Эйтлиайн

– Скажи мне, Крылатый, – спросил Гиал, когда, проводив Элис, я вернулся в замок, намереваясь предаться меланхолическим размышлениям о конце всего сущего, – ты не заметил за этой девой ничего необыкновенного?

Великолепный вопрос! В полной мере отражающий разницу между обитателями Тварного мира и жителями Лаэра.

– Необыкновенного? – уточнил я.

Что тут скажешь? Каков вопрос, таков ответ.

Для меня необыкновенным было уже то, что упомянутая дева – не человек, но для Гиала этого недостаточно.

– Когда я увидел ее…

В глазах моего старинного врага появился мечтательный туман. Хорошо мне знакомый. Гиал – неисправимый и твердолобый романтик. Романтизм, вообще, обязательное условие для существования Единорога: он сам таков, и все окружающие обязаны, узрев сияющее чудо, воспарять душой в недосягаемые разумом горние выси. Я тоже воспаряю, куда деваться? Но когда его волшебные глаза затуманиваются подобным образом, Гиал способен на страшные вещи. Он может, например, выйти навстречу какой-нибудь девственнице, положить ей на колени рогатую свою башку и в этой позе заснуть. Да так, что хоть из пушки над ухом стреляй – не проснется.

Все россказни о том, что проделывает Единорог с девственницей при помощи своего рога – некрасивая и грубая ложь, но если бы кто-нибудь поинтересовался моим мнением, я сказал бы, что глупо спать, находясь так близко от прекрасной девы.

Впрочем, спрашивали меня сейчас не об этом.

– …она показалась мне необыкновенной, Крылатый. Всего на мгновение, и я не смог его удержать, чтобы разобраться в том, что чувствую. Но я запомнил.

– Не знаю, – буркнул я, – не понимаю, о чем ты.

– Глупо ревновать к Единорогу, – Гиал пожал плечами.

И я сразу вспомнил насколько он меня старше, а, следовательно, умнее, и что врать тоже глупо. Да и некрасиво. Даже для того, кто гордо относит себя к роду Дракона, Отца Лжи.

Я назвал Элис Жемчужной Госпожой. Это первое, что вырвалось у меня, когда я разглядел, кто стоит в воротах замка. Нет, просто – первое. А когда разглядел, странное чувство уже ушло.

Но я запомнил.

И не убил ее.

– Жемчужная Госпожа, – повторил я вслух.

Мог бы не повторять: Гиал, когда надо и когда не надо, в любых ситуациях, видит меня насквозь. Если мы когда-нибудь займемся тем, чем обязаны – войной друг с другом – мне придется нелегко. Но сейчас мы не воевали, а я давно отвык от того, что кто-то читает в моей душе так же, как я читаю в чужих. Гиал же, возведя затуманенные очи горе – на расписной потолок, – глубокомысленно спросил:

– Почему ты так сказал?

– Не знаю.

– Не ленись искать ответ, Крылатый. Подумай. Почему ты назвал ее Жемчужной Госпожой?

Я, кажется, говорил, что среди фейри нет психологов? Я бессовестно врал.

Жемчужная Госпожа… Первые зерна жемчуга уронил в раковину мироздания Тот, Кого я почитаю Творцом. Нет. Глупости, и дело совсем не в этом, а дело в волосах Элис Ластхоп, в перламутрово-серебристом их сиянии, в цветах ее одежд: все серое и светло-голубое. В раскрытых створках ворот, между которыми стояла она, светясь и переливаясь. Моя серебряная леди.

И не моя. И не серебряная. И не леди, если уж на то пошло.

Блестка слюды, ярко сверкнувшая на солнце.

Пустяк.

– Я должен ее увидеть, – заявил Гиал. Подумал и добавил: – Я хочу ее увидеть.

По его представлениям, эффект усиления заключается именно в таком порядке: сначала должен, потом – хочу. На “хочу” отказа не бывает.

Ясновидцев среди фейри немало, но Гиал не той породы. И глупо ревновать к Единорогу. Но я все-таки поколебался: смотреть и слушать – это по моей части; подсматривать и подслушивать – занятия, достойные идущих Темными Путями. И не пристало, вроде бы, светлому зверю… Я сомневался, даже когда привел дорогого гостя в Самоцветный зал, самое сердце замка. Для тех, кто не способен своими глазами видеть на многие годы и мили, удобнее всего вести наблюдение отсюда.

Где-то тут даже болтался гадальный шар… Ага, вон он, под самым потолком.

– Фи! – сказал Гиал.

– Какая банальность! – сказал Гиал.

– Как это по-человечески! – сказал Гиал.

И захлопал невероятными ресницами, когда я крутанул морионовую сферу; с трудом припоминая очередность, заставил засиять одну за другой вырезанные из цельных самоцветов панели на стенах. Блики от них метнулись к центру шара, смешались там, и радужные сполохи, словно широкие мягкие крылья, махнули во все стороны, переплетаясь, просвечивая, но не теряя цвета.

Тут Гиал моргать перестал. Взгляд его потерял сосредоточенность.

Готов светлый зверь!

Когда я мягко повернул замок вокруг нас, в сторону, противоположную вращению шара, Единорог уже погрузился в глубокий транс. Подходи и режь с любой стороны. Если у меня и оставались еще какие-то сомнения относительно того, насколько можно доверять старому другу, нынешнему эмиссару Сияющей-в-Небесах, теперь они рассеялись окончательно. Стоило бы для порядка задать Гиалу несколько вопросов: сейчас он ответит со всей возможной честностью, а вернувшись, не сможет ничего вспомнить.

Я не стал спрашивать.

Вместо этого, выждав должное время, нырнул в расцвеченный цветными лентами сумрак. Что ты искал, враг мой? Элис Ластхоп? Нелегко, правда, Единорог? Нелегко быть любопытным как кот и не уметь ясновидеть. В одиночку, без проводника – страшно представить, куда ты способен забрести.

Вот она, моя серебряная леди, вот они оба: два человека, два имени, две искры. Подойдем, посмотрим. Послушаем.

Но не вздумай прикасаться к ним. Трогать Гюнхельда опасно, даже зная имя. А трогать Элис я тебе не позволю.

Не моя. Не серебряная. И даже не леди.

Блестка слюды.

Пустяк.

…Это первое впечатление. Самое первое: миг, короткий, как взмах ресниц, и отчетливый, как пощечина. Наваждение? Нет. А если даже и так, кто, кроме меня, способен в этом разобраться?

…Рассказ по порядку вышел долгим. Еще хорошо, что Элис, как учили на практических занятиях, по возвращении домой законспектировала все, что слышала, и даже сделала наброски резьбы на стенах подземелий, пещеры с садами-террасами и портрета лонмхи. Благодаря конспекту рассказывала она довольно точно и подробно, но временами сбивалась, забегая вперед, и Курт со всей возможной деликатностью возвращал ее к теме.

– А потом он пригласил меня в ресторан. Мы вернулись в замок… к замку, и прямо оттуда… ох, я не знаю, как объяснить. Сделали два шага и оказались на улице. Такая улочка узкая, камень, грязновато. И часы в витрине… там магазинчик с разной ерундой, сувениры не сувениры – так, дрянь всякая, и часы. Довольно много. На всех – час пополудни. А на моих – два. Другой часовой пояс, представляете?

… – Чем дальше от Ауфбе, тем легче ходить, – объяснил Невилл, – в Берлин я предпочту поехать, а сюда могу просто уйти.

Он тоже взглянул на витрину, пожал плечами:

– Продажа и скупка краденого. Маленькая торговля в маленьком городе. Пойдемте, на что здесь смотреть?

Ресторанчик оказался рядом – только улицу перейти, да свернуть в крохотный, на удивление чистый и светлый двор. Там, вокруг небольшого фонтана – мраморного ангела, проливающего воду из кувшина с узким горлом – расставлены были несколько столов, да за приоткрытой дверью виднелся полутемный зал. Тихо играла музыка. За одним из столов ели и беседовали трое мужчин, очень похожие на мавров из легенд о Карле Великом. Темнокожие, в чалмах и национальных одеждах, названия которым Элис и не знала…

– Когда мы вошли туда, во двор, они встали, – Элис многозначительно взглянула на Курта, – спиной к нам сидели, но встали все одновременно. Обернулись и поклонились. И хозяин такой… там все странно.

…Хозяин был странный. Улыбчивый молодой парень, светловолосый, румяный. Кровь с молоком. Откуда и взялся такой на берегах Средиземного моря? Невилла и Элис он обслуживал лично и все, что ставилось на стол – даже ерунду, вроде вазочки с оливками – сопровождал веселыми комментариями. Шутками и прибаутками, от которых удивительным образом возбуждался аппетит.

– А чему удивляться? – искренне не понял Невилл. – У меня разные слуги. Кто-то покровительствует злодеям, кто-то влюбленным, а кто-то – поварам и гурманам. Отравители тоже по его части, но довольно узкая область: придворные и… как это теперь называется?… ближайшее окружение глав государств. В нынешнее время яды вышли из моды, теперь преимущественно стреляют. У вас вот, в Городе Ангелов, скоро застрелят одного перспективного сенатора…

– Кого именно?! – перебил Курт, позабыв о собственном намерении придерживаться порядка.

– Он не сказал, – Элис качнула головой, – даже не сказал, когда. Я тоже спрашивала.

…Невиллу сенатор был не интересен. Одной смертью больше – о чем тут говорить? Он, может быть, и о страхе не стал бы рассказывать, если бы не считал нужным объяснить Элис то, что для него было самоочевидно.

Страх – начало веры.

– Он сродни боли. Он так же необходим. Люди пока еще умеют чувствовать боль, но бояться они уже разучились. Забыли, чего нужно бояться, и не помнят больше, как защищаться от страшного. Оно ведь и страшным быть перестало. Дети – да, они помнят. Точнее, знают. И порой плюшевый мишка в постели или включенный ночник – единственное, что спасает от смерти или от участи худшей, чем смерть. Смешная защита, хрупкая, однако когда вокруг предостаточно жертв, вообще не способных защититься, хватает и ее.

Иное дело – взрослые. Даже те из них, кто еще молится на сон грядущий, не верят в охранительную силу молитвы. Просто потому не верят, что не знают, от чего же нужно защищаться. От “страха нощнаго…”? Смешно.

…Ободряющая улыбка. Блеск острых зубов.

– Даже смерть страшна, мисс Ластхоп. Куда страшнее попасть в один из моих садов. Еще более страшно вовсе потерять душу. Обреченные гореть в аду, люди ничего не предпринимают для своего спасения, они просто не знают, что ждет их, не верят. Не боятся. Умирают. Вы видели корзину моей садовницы? Полную корзину овощей. Сейчас она на рынке, продает их там – дешево, слишком дешево. Люди же, польстившиеся на низкую цену, жадные люди, слишком экономные, чтобы быть подозрительными, или слишком бедные – это не важно, они заболеют. Я не знаю, чем именно, думаю, лонмхи и сама не знает: существует множество пороков, их куда больше, чем листьев на капустных кочанах в ее корзине, и трудно сказать наверняка, который окажется сильнее. Важно, что садовница пополнит сад. И это еще не все. Вы знаете, дети часто отказываются от еды, без всяких объяснений. Просто: не хочу, не люблю, не стану. А родители, матери и бабушки – уговорами, отцы – угрозами, заставляют их есть. Родители знать не желают детских “не хочу”. И дети, которых накормят купленными у лонмхи овощами, попросту умрут.

Элис с сомнением взглянула на свой “сальпикон де марискос”. Запах пряностей и креветок не вызывал ни малейшего желания отказываться от еды, с объяснениями или без оных. Но с другой стороны… кто его знает?

Невилл слегка улыбнулся:

– В последнее время умирают не все. Человеческие лекари действительно стали очень мудры. Вы не боитесь сейчас, мисс Ластхоп, потому что я сделал так, чтобы вы не боялись. Простите мне это своеволие, но сейчас страх может только помешать нам.

– Вы убиваете детей? – уточнила Элис, действительно, без особого возмущения. На вкус салат оказался даже лучше, чем на вид или на запах.

– Убиваю тела, – последовал ответ, – не души. Попробуйте вот этих моллюсков. Так их готовят только здесь, остальное – жалкое подражательство. А душу вообще не убить, но у взрослых, у тех, кто не смог или не пожелал защищаться, ее можно отнять. Я уже говорил об этом. Наверное, по замыслу фийн диу[20]20
  Фийн диу – Белый бог, Святая Троица


[Закрыть], – Невилл мимолетно взглянул вверх, в синее небо над высокими стенами, – страх должен был оберегать души людей. Но, странное дело, даже когда смертные верили в нас, они предпочитали лучшей из защит – неуязвимости праведной жизни – примитивное оружие: молитвы и суеверные обряды. Язычники, монотеисты, нынешние маловеры – все сходятся в одном: лучше повесить на дверь связку чеснока, чем жить так, чтобы вампиры обходили твой дом стороной. Вы верите в вампиров, мисс Ластхоп?

– Нет.

– Напрасно. Впрочем, вы хоть и забыли, как правильно бояться, но вспомнить еще способны. И вы помните. Не ходить туда, куда не хочется идти, не делать того, чего не хочется делать, верить предчувствиям, интуиции, смешным приметам.

Тот, Кого христиане полагают Творцом, хотел, чтобы люди были свободны. А первая ступень к свободе – страх. Просто нужно понять его. Понять, чего боишься, и жить так, чтобы не нужно было бояться. Так, как хочется, а не так, как приказывают, не так, как от тебя ожидают. Но вместо понимания страха люди зачем-то убивают его. Вместо того чтобы сказать себе: я готов защищаться, они говорят: мне нечего бояться.

И погибают.

Ведь мы повсюду, мы ждем, мы всегда готовы напасть. Люди любопытны – это прекрасно. Люди жестоки – великолепно. Сентиментальны – что может быть лучше? Люди любят друг друга, ненавидят, презирают, завидуют – это все наше. Наше, в том случае, если человек не заботится о себе. Если не боится. Добрые феи бывают лишь в сказках, на деле же любая из них лишь ждет момента, чтобы отнять. Не обязательно жизнь. Но всегда – что-то важное, без чего жизнь все равно лишается смысла.

Беда, если встречается фея на пути влюбленных, равно опасны обитатели Волшебной страны для праведников и грешников, нет для них большей радости, чем разлучить мужа с женой или детей с родителями, а уж забрать кого-то живьем в могилу – это и вовсе наслаждение, перед коим меркнут все опасности такого предприятия. Более чем рискованного, надо заметить. Да, мы тоже бываем неосторожны. И главное, о чем нужно знать: мы несправедливы…

Курт слушал, не задавая вопросов. Спрашивать было не о чем. Прав Драхен: то, что объяснял он Элис, не нуждалось в объяснениях. Курт думал. О том, что мимоходом, невзначай, случайно роняли преподаватели: доверяйте интуиции; если вам страшно, разберитесь, чего именно вы испугались; если вы не хотите идти куда-то или делать что-то, но не способны понять почему – не ходите. Не делайте. Не смейтесь над приметами. Не отмахивайтесь от суеверий. Почти все в жизни имеет рациональное объяснение. Но ключевое слово здесь не “все”. Ключевое – “почти”.

Нелегко это – быть русским шпионом.

– И тогда я спросила, – рассказывала Элис, – кто же он? Понятно, что фейри, но кто именно? Мне показалось, что другие, кого мы видели, считают его своим господином. Знаете, Курт, я ведь действительно не боялась.

… – Считают, – согласился Невилл, – и они по-своему правы. Бывают короли без королевства, наследники престола в изгнании, свергнутые правители. А бывает – наоборот. Когда принц, ни в коем случае не наследный, просто так себе принц, кровь у него такая, вдруг становится королем. И не нужна ему власть, и не учился он править, а деваться некуда – вот они подданные, ждут, надеются, пропадут без хозяина. Это не интересно, поверьте. Правитель из меня никудышный, корона сползает на уши, и трон слишком жесткий. Вы знаете, что с вашим приездом в Ауфбе стало скисать молоко, а пироги и хлебы не поднимаются?

Элис застыла с прикушенным ломтиком хамона. Ответом ее безмолвному изумлению была новая, теплая, с оттенком виноватости улыбка:

– Я полагал, вы знакомы с этими суевериями.

– С этими – знакома, – Элис справилась с хамоном. – Вы что же, хотите сказать, что я ведьма?

– И от звона колоколов у вас болит голова. В Ауфбе умеют бояться, и хотя вместо того чтобы обрести свободу, люди там стали рабами своего страха, защищаться они научились лучше многих. Этот город – единственное место на Земле, где фейри не появляются вообще. Кроме, разумеется, меня. Но даже я… хм… Буде появится у меня желание причинить им зло, к этому придется приложить немало усилий. Праведники. После смерти они прямиком направляются в ад, зато при жизни доставляют множество хлопот. Кто – вы, об этом мы поговорим в другой раз. А пока запомните, чтобы колокола не мешали вам спать, и, кстати, хозяйки не беспокоились по поводу молока и хлеба и синего огня в обычной дровяной печи, просто скажите себе: сейчас, пока я здесь и могу помочь, что вы – это вы, а люди – это люди. И жизни ваши текут рядом, как… как рельсы железнодорожной колеи. Представили?

– Рельсы? Представила.

– Теке Атар, – тихо, почти шепотом напомнил Невилл.

И Элис представила.

Вспомнила.

Золотой конь, полеты наяву, жизнь на грани между сказкой и явью. Между явью и реальностью. Как просто было тогда оставаться на границе, но быть сразу и здесь и там – и в обыденности, и в волшебстве. Видеть больше, чем другие люди, но оставаться человеком. Любить оба мира, не принадлежать ни одному. Те давние сны, та забытая радость вернулись, как в Рождество возвращается детство. И не погасли. Остались гореть ровным светлым огоньком, одной из тоненьких свечек в праздничном пироге…