Текст книги "Больше, чем одиночество"

Рискуя заблудиться, я бродил по улицам, уходя все дальше и дальше от того места, где партнеры фирмы ублажали моего шефа изысканной японской жратвой и псевдогейшами. Я отщелкал просто огромное количество кадров – но вряд ли на них сыщется покупатель. Разве выставить их в Сети отдельным блогом? Маман, в редакции у которой тема Японии подчас всплывает, от этих снимков придет в ужас. Ей, как и остальным, подавай избитые, но надежные ценности: сакуру в цвету, толстощеких бутузов на праздниках Мальчиков и Девочек, вылизанные до последнего камушка японские садики, красавиц в атласных кимоно с набеленными лицами, на крайняк правильную, как угольный террикон, гору Фудзи. Словом, Японию туристическую, показушную, неглубокую, ту, о которой будет взахлеб рассказывать летящая рядом парочка – пивной живот и его поведенная на тетрисе половина.

А мне в любой стране прежде всего интересны люди… О чем они думают? Чем живут? Как общаются, целуются, плачут, смотрят друг на друга… как нежно сплетаются подагрические пальцы влюбленных старичков, когда они идут по парку и думают, что их никто не видит… или им это уже все равно? Последняя любовь – насколько она нежнее, трепетнее и долговечнее первой! У меня в руках хорошая профессия – спасибо маме, она надоумила, хотя видела мою склонность к журналистике. Однако она годами варилась в этой дурно пахнущей похлебке – и не пожелала такого своему ребенку… Знаю, временами она жалеет, что отговорила меня, и раскаивается… она у меня еще и невероятно чувствительная, моя шебутная ма. Надо как-то намекнуть ей, что я ни о чем не жалею… или жалею? И заглушаю тоску по несостоявшемуся охотой с фотоаппаратом? Собирательством человеческих лиц. Эмоций. Состояний души.

Именно поэтому я продолжаю думать о ней: той женщине, сообщений от которой я давно уже не получаю. Что это была именно женщина, причем женщина МОЯ, я уже не сомневаюсь. Методом многочисленных проб и ошибок я научился распознавать НАСТОЯЩЕЕ. Как я мог ее упустить? Чем оттолкнул? Обидел? Ту, у которой несомненно была душа, родственная моей. Иногда они бывают такими смешными, эти женщины – даже те, которые САМЫЕ настоящие. Да пускай у нее будут морщины, целлюлит, лишние килограммы – чего еще они до смерти боятся? – я все равно хочу ее увидеть! Поговорить с ней. Побродить по городу. Узнать, как она выглядит утром, без косметики, какой кофе любит – черный или с молоком… или же она вообще не пьет кофе? Я хочу, чтобы она также пожелала узнать меня поближе. И захотела увидеть меня издалека, впервые сомневаясь – это я или кто-то другой? Чтобы, расставшись, она думала о том, как мы встретимся вновь, и будем держаться за руки, и сидеть на скамейке у замерзшего фонтана, и говорить, и запускать друг в друга тонкие щупы узнавания, распознавания себе подобного… родственного… схожего… для того, чтобы потом проснуться рядом и провести пальцами по моей утренней небритой щеке… Но… Как мало мы делаем ради того, чтобы нас заметила та, о которой мы думаем: «Вот она, единственная»… и как много совершаем глупостей!

Вчера вечером, когда я, пересекши полмира, переступил через родной порог, лил дождь, ночью пошел снег, а под утро ударил легкий мороз. На работу идти было не нужно – после перелета полагались сутки на адаптацию. Выйдя, как всегда, на балкон покурить, я узрел дивную картину – снежные кружева, фестоны и прочий нежно-галантерейный ажур за ночь превратил наш унылый спальный район в декорацию к опере «Снегурочка». Я немедленно схватил купленную в командировке шикарную зеркалку – лучшего повода для ее тестирования было и не придумать – и махнул в город наслаждаться эфемерными чудесами, пока снова не полило как из ведра или ураган не унес весь реквизит обратно, на Северный полюс.

Когда я, дрожа от нетерпения, вывалился из метро в центре, все еще было на месте: и снег, и солнце, и день чудесный… и мои любимые узловатые деревья, и скамейки с намертво примерзшими чугунными лапами, втянувшими от холода когти и стоящие поэтому на цыпочках. Старая лестница с облупленными балясинами, а вот и он – тот самый замерзший фонтан, о котором я только недавно думал! Я мысленно представил себе, как сделаю его в черно-белом ностальгическом варианте. Парочка, самозабвенно целующаяся в сквере у Вечного огня, – целуйтесь, сегодня эта скамейка, и солнце, и время – ваши!..

Вот и скользкий гранит Университетской горки, а с нее – роскошная панорама на убеленный город внизу. Я спустился на мост, чтобы сделать еще один круг по центру и вернуться домой. Я был почти до краев полон впечатлениями – иногда за всю зиму такого чуда не выпадает…

Это произошло мгновенно. Визг тормозов, жуткий глухой звук удара, разрозненные вскрики, толпа у перехода… Наверное, это стыдно, но я рванул туда вместе с кучей зевак, снимая все, что попадало в кадр: жадное или равнодушное любопытство, страх, сострадание, адреналин… Я снимал снимающих жертву аварии – как они суетятся вокруг, особенно их лица, предвкушающие эффект от выложенных в Сети снимков.

Мертвая девушка лежала, как случайно упавшая на брусчатку с ширмы кукольника марионетка. Минуту назад она двигалась, смеялась, разговаривала… она ЖИЛА. А сейчас это была кукла, куча тряпья, пахнущего клеем и краской… красной краской, подтекавшей на снег…

Она была вся в черном, с черными волосами и таким белым лицом, что оно почти не отличалось от цвета снега… Снимая ее, я перестал испытывать чувство неуместного стыда: смерть – это все же обратная сторона жизни, не так ли? Я снимал и думал только о том, что я все-таки профи и снимаю на зеркалку, а не на телефон, и фото выйдут ошеломляющие… ее рука, разбросанные перчатки – и рядом старенькая «нокиа», рассыпавшаяся всеми деталями по изрытому каблуками снегу.

Выбравшись из толпы и продолжая щелкать все вокруг до того момента, пока не приехала «скорая», я сделал еще одну серию: по ступеням Университетской горки медленно брела женщина, которая также не могла оторваться от зрелища катастрофы. Огромные страдальческие глаза, блестящие от непролитых слез, морщинка в углу рта, рука, комкающая шарф у ворота… Она была фотогенична, и я щелкал кадр за кадром, пока она не повернулась спиной и не ушла – медленно, словно неся на себе непосильный груз чьего-то чужого горя.

Линия 4

Черт меня дернул пойти сегодня в город! Я отнюдь не глупа и давно поняла, что мою душевную апатию нужно чем-то лечить, но… Целую неделю я провалялась на кровати – на работе взяла за свой счет, потому как уразумела, что если и дальше буду сидеть у монитора и ничего при этом не делать, то меня выкинут из конторы, не глядя на все бывшие заслуги.

Дома от меня тоже не было никакого толку – суп сначала варился, потом жарился, а потом я попросту выкинула его вместе с кастрюлей, даже не пробуя ее отчистить. Холодильник был пуст, и вчера дошло до того, что Сережка, пошарив и не найдя в нем ничего достойного называться ужином, сам сварил на всех макароны. У меня аппетита не было, а Марго, придя с гулянки около десяти вечера – «ну что ты, мам, я ж не поздно!» – разогрела свою порцию в микроволновке и проглотила одним махом. Я поняла, что, наверное, слишком носилась с этим пресловутым качественным домашним питанием: по большому счету супругу нужен только его комп, а детке – чтобы ее оставили в покое, пока она не выскочит замуж или ее просто не подберет кто-то для совместного проживания так называемым гражданским браком.

Однако многолетняя житейская инерция покамест была сильнее моей хандры. Завтра нужно было возвращаться на работу, поэтому я решила совместить прогулку «чтобы развеяться и поправить здоровье» и закупку продуктов. Наверняка я была не первой такой идиоткой: всех нас, соединяющих несвязуемое – быт и любовь, кухню и искусство, здоровье и медицину, – несть числа. На нас, собственно, все и держится: семья и брак, здоровое и вкусное, домашнее и уютное – оно же вязанное собственными руками и потому особенно теплое… можно перечислять до бесконечности, что мы можем и умеем, мы, двинутые на семье предклимактерические истерички. Мы вылизываем до блеска свои сорок квадратов полезной площади, стираем и крахмалим гардины, собственноручно закатываем банки с помидорами. Самые фанатичные копошатся в огородах, а затем гордо выставляют на социальных сайтах рога изобилия домашнего разлива: корявую морковь и эмалированные тазики с клубникой. Поэтому я и поперлась на рынок, прихватив пару пакетов и наскоро составленный список: кофе, чай, печенье, куриное филе, сыр, колбаса…

Я не спеша брела по городу, который был сегодня чудо как хорош: деревья в снегу искрились и сияли, и нужно было дышать этим, смотреть на это, восторгаться и любоваться… а я просто тащилась, уставившись под ноги и тупо бормоча: «Так… кофе две банки – уходит очень быстро… чаю большую пачку – так дешевле… печенье «Юбилейное» – а не будет, сойдет и «Сахарное»… черт, сыр за последний год подорожал чуть не вдвое! Колбасу брать или не брать? Ничего живого в ней нет, в этой самой колбасе… лучше ветчину – та вроде пока из мяса…»

Несмотря на хозяйственные потуги, которые обычно успокаивали, меня не отпускало, а завинчивало все круче и круче… и все вокруг проклятого быта, пропади он пропадом! Я же собиралась просто пройтись, не держа в руках ничего тяжелее обыкновенной дамской сумки… выпить кофе в маленьком уютном кафе на набережной… Заглянуть на развалы книжного рынка – иногда там, в коробках букинистов, можно найти мою любимую классику почти даром. В прошлый раз это был «Театральный роман», купленный за смешные пять гривен. Мне хотелось взглянуть на афиши оперного, пройтись по восхитительно заснеженному саду Шевченко, но вместо этого ноги понесли меня по накатанному годами маршруту: социальная аптека, Бурсацкий спуск… и конечная станция – оптовый рынок. Привычка годами экономить на всем, выгадывая три копейки, взяла свое: вместо того чтобы спокойно посидеть за чашкой кофе или сходить в кои-то веки в кино, я притопала на базар. И купила все, о чем бубнила под нос всю дорогу: кофе, чай… и все остальное, включая подозрительную, но зато дешевую колбасу.

Плотно набив два огромных пакета, я медленно, как тягловая лошадь, поплелась вдоль реки, в сторону центра притяжения – окна в своей любимой забегаловке, с умиротворяющим видом на замерзшую водную гладь. Мне даже не пришло в голову, что если я рискну зайти в кафе, то буду выглядеть как нельзя более глупо со своими кошелками и колбасным духом. Но, презрев здравый смысл, я не вернулась по кратчайшему пути домой, а продолжала упорно, как муравей, в которого этот инстинкт заложен природой, а в меня – неизвестно кем, тащить добытое в направлении места отдохновения. Вот и Покровский собор наверху – сколько раз я рисовала его с этого самого места на набережной… Зайти, что ли, в церковь – вдруг станет легче? Поставить свечку за здоровье… Но кому я сейчас желаю здоровья? Себе? Сережке? Своей дочери, на пару с которой мы убили вполне здорового и жизнеспособного младенца? Еще месяц, и он бы жил… и как хорошо, что я вовремя спохватилась!.. Я до крови прикусила губу – нет, заходить сюда я не буду… когда-нибудь… потом…

Сквер у Вечного огня – здесь непризнанные городские гении выставляют свои работы. Когда-то и я подумывала пополнить их ряды, но Бог спас… Большинство продающихся в этом месте изделий художественного промысла – редкостная мазня, китч и кустарщина, рассчитанные на провинциалов, автобусы с которыми причаливают прямо у пятачка, облюбованного художниками, – оттуда вид и на город, и на Благовещенский собор, и на Свято-Покровский монастырь, от куполов которого я только что так малодушно отвела глаза. Когда я училась неподалеку, мы с подружками частенько бегали посидеть в сквер, который почему-то пользовался дурной репутацией – якобы в нем собирались местные путаны. Но теперь, как, впрочем, и тогда, на этом месте кучкуются лишь студенты всех мастей да продавцы сувениров. Жрицам любви тут холодно, на этом юру… а разговоры о них – просто часть городского фольклора, местные байки. Людям скучно жить, и они придумывают и несчастную любовь, и неудовлетворенность жизнью. Когда же они, как я, будут вынуждены сделать выбор: убить или оставить в живых – только тогда и станет ясно, кто из них настоящий…

Я оказалась в том лагере, что и большинство, – где собрались мертвые духом, выглядящие совсем как живые. Мы всю жизнь суетимся, чтобы никто не заподозрил в нас мертвую материю, мы убиваем сначала своих собственных, а затем и детей наших детей. Мы выгадываем по три гривны на банке кофе и теряем десять лет жизни на дешевой колбасе с канцерогенами. Мы собираемся галдящими стадами на общественных пляжах, на стадионах, где можно бесплатно послушать выступление какой-нибудь звездульки, призывающей голосовать за очередное политическое убожество, еще более мертвое, чем все остальные. И нам плевать, что наши дети тоже будут убивать… что в стране будет править быдло… нам нужна халява… дешевый кофе и бесплатное зрелище. И очень часто мы это зрелище получаем. Даже если больше этого не хотим. Особенно когда этого не хотим! Потому что нам уже не выйти за огороженную флажками территорию для мертвых… никогда… никогда…

Дойдя до моста в центре, я поняла, что завод кончился – дальше нести тяжеленные кошелки я не в силах. И что мне уже ничего не хочется – ни кафе, ни кино, ни прогулки, которую я сама и испортила. Хотя могла просто сунуть руки в карманы и отправиться бродить среди зимней сказки: снег лег на деревья, на каждый карниз, на каждую былку, украсив собой любую мало-мальски выдающуюся часть пейзажа. Все было в инее, все сияло и переливалось… кроме меня, дуры обыкновенной. Я уныло брякнула кладь на лавку внутри трамвайного павильона, решив передохнуть, прежде чем начать подниматься со своей ослиной ношей вверх по крутой Университетской горке.

Сильнейший удар сотряс прозрачные стены остановки, и в первые секунды я даже не поняла, что произошло. И только потом увидела безжизненное тело девушки, лежащее практически у моих ног… нас разделял только пластик. Со всех сторон неслись вскрики, бежали люди… и только одна я стояла как приклеенная и тупо смотрела на все происходящее, как смотрит рыбка из аквариума на застолье, проистекающее в комнате. У девушки были черные волосы, высокие скулы, правильные черты лица. Тонкие прямые брови. Ресницы, слипшиеся стрелами от растаявшего снега… мертвая царевна, дочь короля, уколовшаяся веретеном, Белоснежка!..

Мой проклятый взгляд художника жадно рыскал по ее лицу, как будто я собиралась, придя домой, написать его по памяти. Когда она была жива, она наверняка была красива… Но я больше не задавалась вопросом: как и почему это произошло. Какой в этом был прок? Ведь уже ничего нельзя было исправить, переиграть, повернуть в другом направлении. Как и в моем собственном случае! Да, как и в моем! Эта девушка была убита, мертва, как и ребенок моей дочери. Так стоило ли ему появляться на свет? Приходить в мир, где нас ждет только одно – смерть. Внезапная или запланированная, смерть от старости, от болезни, от несчастного случая и даже смерть во сне – все равно мы умрем ВСЕ. ВСЕ ДО ЕДИНОГО. Осознав эту мысль, я чуть не закричала от душевной боли, у которой все эти дни не было выхода. Я закусила губу и отвернулась – потому что просто физически не могла больше видеть людей, суетящихся вокруг зрелища чужого несчастья. И все они, толпой и по отдельности, не сочувствовали, не ужасались тому, что угасла чья-то жизнь, а радовались, что это не они… не их ребенок, жена, сестра, возлюбленная лежит здесь. Меня толкали со всех сторон – любопытствующие забрались и сюда, чтобы рассмотреть несчастную как можно ближе.

– Извините…

Какой-то тип с навороченным фотоаппаратом налетел на меня, когда я пыталась пробиться против течения, – или это я на него налетела? Но я больше не могла стоять и смотреть на происходящее! Я ринулась через дорогу, рискуя сама попасть под машину, – а из моих глаз внезапным потоком полились слезы. Не знаю, кто хранил меня, пока я, ничего не видя, в каком-то ступоре, как заведенная шла и шла вперед. На обледенелых ступенях Университетской горки меня поддержала под локоть какая-то женщина – наверное, я поскользнулась. Пришла в себя я только дома – как добралась, открыла дверь – ничего из этого не отложилось в памяти. Я пришла домой по инерции. Наверное, и всю свою жизнь я прожила так же.

Линия 1

Кто-то хлопал меня по щеке:

– Ну, давай… давай… открывай глаза.

Я разлепила веки – они были страшно тяжелые. Такие тяжелые, что мне тут же захотелось уронить их и спать… спать… я как будто ужасно устала… бежала куда-то… и какая-то машина сбила меня… какой дурацкий сон – как будто меня действительно может сбить машина! Я попыталась улечься поудобнее, потому что даже сквозь дрему ощущала, как сильно у меня затекло где-то в районе спины. Однако не тут-то было – перевернуться на бок я почему-то не смогла. И поэтому проснулась окончательно. И вместе со мной проснулась боль. Болело почему-то все. Болело нестерпимо. В голове вместо мозгов была вата. И еще ужасно хотелось пить.

– Как тебя зовут? – спросил все тот же голос, который требовал открыть глаза.

Голос, как оказалось, принадлежал человеку лет тридцати, облаченному в салатовый хирургический костюм.

– Белка, – проскрипела я. Язык у меня был сухой и наждачный. Наверное, он мог бы оставлять царапины на металле.

– Ага, понятно. На, попей…

Омерзительная вода из крана, которой он меня угостил, показалась мне нектаром весенних цветов. Я жадно глотала, пока салатовый не отнял у меня пластиковый стаканчик:

– Хватит, а то тошнить будет… Так ты та самая Белка, которая к алконавтам является, или какая другая? – весело поинтересовался доктор. – И что ж ты, Белка, по дорогам скачешь?

– Я на зеленый шла. – Я попыталась прокашляться, но в боку резануло так, что я увидела небо в алмазах. А также Москву. Белокаменная стояла где положено, чего нельзя было сказать обо мне. Я валялась на какой-то койке, судя по всему, в больнице.

– Ага, – доктор удовлетворенно хмыкнул. – Память вроде бы имеется. Уже легче. Будем прояснять дальше. Ты, красна девица, Белка по паспорту или как?

– Татьяна, – буркнула я.

– И фамилия, надо полагать, имеется?

– Городнева.

– Точно. Городнева. Что ж, Татьяна Городнева, из тебя все клещами тянуть нужно? Или ты у нас мазохистка? Потому и под транспорт бросаешься? Ладно, пить и говорить тебе пока помногу нельзя, но сейчас к тебе подойдет сестричка – ты ей сообщи, чего попросит, – историю болезни заполнить надо. А также свой адрес и телефон. Родные у тебя имеются? Обыскались тебя, наверное.

– Я иногородняя.

– Да хоть с Луны. Сами мы не местные, утопленники-погорельцы, помогите чего не жалко, а то сами украдем! Так вот, Городнева, слушай сюда. Бесплатные лекарства мы на тебя уже потратили, лимит, как говорится, исчерпан. Так что с завтрашнего дня тебе кто-то должен помогать материально.

– Я сирота, – угрюмо предупредила я. В мои планы не входило пугать родителей и особенно бабаню. – И у меня есть медицинская страховка! – очень кстати вспомнила я.

– Пусть притаранят страховку, если ты, конечно, не шутишь, – прищурился доктор. Должно быть, на своем врачебном веку он многое повидал. – Но предупреждаю – пока они там в страховом обществе начешутся, лекарства придется брать за свой счет. И чеки чтоб все собирали, понятно? А вообще ты еще легко отделалась. Живучая ты оказалась, Белка Городнева… Я бы тебе посоветовал теперь называться Кошка. Потому как у тебя точно девять жизней…

– Эй, не уходите! – взмолилась я, увидев, что салатовый эскулап развернулся к двери. – Долго мне еще тут? И что у меня? И где я? – вопросы, наверное, следовало задавать в обратном порядке, но голова у меня была как в тумане, и соображала я из рук вон плохо.

Собеседник уже открыл было рот, чтобы начать просветительскую работу, но тут телефон в его кармане рявкнул какой-то марш и тут же заорала громкая связь:

– Игорь, у нас автó! Беременная, восемь месяцев! Бегом в шоковый зал!

Салатовый подорвался рысью, хлопнула дверь, а я, провожая его взглядом, машинально попыталась приподнять голову, но все вокруг поплыло, и меня накрыла отвратительная тошнота.

Когда я снова навела резкость, возле меня уже сидела молоденькая сестричка.

– Татьяна Городнева? – осведомилась она.

– Где я?

– Неотложка, отделение политравмы. Палата двести пять. Второй этаж, от лифта направо. Голова не кружится?

– Кружится, – созналась я.

– А говорить сможешь?

Мне хотелось не то что говорить – мне хотелось орать, плакать… оттого что я снова оказалась такой невезучей дурой… но в этот раз я не отделалась синяками и порванными колготками. Я умудрилась попасть под машину! И когда – в последний день сессии! Когда все так хорошо сложилось! Не нужно мне было так безрассудно радоваться халяве, а особенно тому, что экономичка заболела… Вот мне и отлилось… Внезапно я вспомнила, что у меня свидание с Никитой… было! И он ждал! Наверняка ждал! И подумал, что я его продинамила! Мне стало так плохо, что я застонала, не стесняясь никого – ни соседей по палате, ни этой сестрички с перечнем вопросов – родилась-болела-чем-когда-как-и-почему.

– Болит? – равнодушно осведомился медперсонал.

Здесь, в этом отделении политравмы, у всех болело все, и она привыкла. А я пока еще не адаптировалась – ни к своей боли, ни к тому, что это, наверное, надолго. Кроме того, болело действительно ужасно – и я даже не смогла сразу определить, где именно. Малейшее шевеление вызывало волны адских резей по всему телу.

– Укольчик сейчас и на ночь нужно сделать, – посоветовала сестричка после того, как опрос был закончен. – Деньги у тебя есть?

– А где мои вещи?

– Ну, я только на сутки заступила… Наверное, как тебя из реанимации привезли, в тумбочку сложили.

Сестра, не спрашивая разрешения, полезла в тумбочку у кровати и вскоре сообщила:

– Рюкзак, кошелек… ага, на лекарство хватит.

– У меня страховка есть… – просипела я.

– Значит, чек тебе возьму. Домой позвонить не хочешь?

Я вспомнила, как грохнулся об асфальт мой мобильник, и приуныла. Домой звонить я и не собиралась, но можно было попросить Таньку принести мне вещи первой необходимости… хотя вряд ли я смогу в ближайшее время чистить зубы.

– Трубы там нет? – на всякий случай спросила я.

– Есть! – дежурная жизнерадостно вытащила из ящика прозрачный пакет, в котором болталось то, что было некогда моим телефоном.

– Ук…хумм… – прохрипела я, поперхнувшись от вида печальных останков.

– Щас… бинтиком только песок оботрем… в снегу, наверное, валялось… – Сестричка с ловкостью фокусника промокнула детали, соединила их в одно целое и спросила:

– Пин стандартный?

– Да.

Она потыкала пальцем и победно доложила:

– Оп-па! Советский цирк умеет делать чудеса! Работает!

– Ну и ну… – изрекла я. – Оказывается, вещи прочнее людей.

– Эт точно. У нас тут один с седьмого этажа гробанулся – из окна универа выпал.

– Мобильник?

– Не, студент истфака. Они там квасили, а он спиной к открытому окну сидел. Ну и полетел.

– Насмерть?

– Только ногу сломал. Ваще такого никогда не видела. Он сначала на кусты какие-то свалился, а потом в сугроб. Прошлой весной это было. Там снега накидали, наверное, метра два, не меньше. Так он туда и угодил. А мобилу в руке держал, так и не выпустил, представляешь? Тут его сразу на стол – мало ли какие повреждения внутренние? Может, селезенку удалять, может, печень удара не выдержала… а он орет на бригаду – штаны новые не режьте – мне в них на свадьбу к другу завтра идти!

Мне стало смешно даже через боль:

– И как?

– А как их снимешь, когда нога, может, вся в кашу? Разрезали, конечно. Тебе вот тоже повезло. Только сотрясение, нога и ребра. Ну, и ушибы. Даже селезенка цела! При такой аварии могла позвоночник сломать и калекой остаться на всю жизнь. А так полежишь месяца два и уйдешь своими ножками. Ну, звонить будешь? – Сестра протянула мне мобильник.

Правой рукой я его взять не смогла. Левая также поднималась с трудом. Но хуже всего было то, что я не знала, как сообщить родителям новость о больнице. И не страшно, что они будут переживать, – а что они станут переживать, не подлежало сомнению, – но мама тут же бросит работу и примчится сидеть со мной! Все эти проклятые два месяца! Еще и денег привезет. Нет уж… у меня есть страховка, за которую, кстати, заплатили именно родители! Так что буду выкручиваться сама.

Пока я предавалась печальным размышлениям, вернулась сестра.

– Вот, смотри: лекарства и чек. Вот сдача. Вот карточка аптеки внизу – предъявят, будет скидка. Руку давай.

Тут только я заметила, что к моей правой руке присобачена штукенция – что-то вроде трубки с пробкой, как в надувных игрушках. Сестра ловко слила в отверстие, ведущее прямиком в мой организм, целый шприц какой-то дряни, и я почувствовала, что боль отступает, а в голове проясняется и одновременно становится пусто и просторно… Но, прежде чем провалиться в сон, я приняла решение: звонить пока нужно только моей соседке, Татьяне. А там будем посмотреть.