Текст книги "Москва в судьбе Сергея Есенина. Книга 1"

Денди Тверского околотка

Друг детства Сергея Есенина, Николай Сардановский, рассказывал, что своему внешнему виду юный Сережа всегда придавал большое значение и «обращал внимание на то, чтобы был изящен его костюм». Он вовсе не выглядел крестьянским парнем, переехав в Москву из Константинова в 1912 году. Первая жена, Анна Изряднова, описывала его так: «На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив…». Есенина примерно тех же лет вспоминала З. Ясинская: «Одевался по-европейски и никакой русской поддевки не носил. Костюм, по-видимому, купленный в магазине готового платья, сидел хорошо на ладной фигуре, под костюмом – мягкая рубашка с отложным воротничком. Носил барашковую шапку и черное пальто». Все современники Есенина – и женщины, и мужчины – непременно вспоминают о его чистоплотности, легкой походке, голубых глазах и прекрасных пшеничных волосах, которые поэт холил и лелеял. И многие – не только женщины, но и мужчины (что само по себе удивительно) – подробно описывают его одежду. Как, например, П. Шаталов, запомнивший выступление Сергея Есенина в Московском Пролеткульте: «Ему в то время было всего лишь 24 года. Одет он был в пиджак из оленьей шкурки нараспашку. В таких пиджаках тогда ходили многие поэты, писатели, художники, артисты. Это было модно. Длинный цветной шарф на шее спускался почти до пола». Пик элегантности Сергея Есенина приходится на годы, когда он подружился с Анатолием Мариенгофом – «последним денди республики» (так называл Мариенгофа Мейерхольд)! Друзья заказывали себе одежду у лучшего портного Москвы Делоса. Его ателье находилось неподалеку от Богословского переулка, в доме № 6 по Камергерскому. Сергей и Анатолий часто прогуливались одетыми с иголочки и в цилиндрах по Тверскому околотку. Секрет знаменитых цилиндров прост: только их денди и смогли купить без ордера. Имажинист Матвей Ройзман описал забавный случай (Мариенгоф был в ссоре с Мотей, долго с ним не общался и вдруг пришел к нему домой): «В этот день я подарил Сергею галстук, который он хотел иметь, коричневый в белую полоску. Мариенгоф пришел ко мне и сказал, что он и Есенин одеваются одинаково, а галстука бабочкой у него нет. Я открыл перед ним коробку оставшихся от царского времени галстуков, и он выбрал бабочку…»

Камергерский переулок, дом 6

«Кобыльи корабли»

Осенью 1919 года Сергей Есенин пишет одно из самых трагических своих стихотворений – «Кобыльи корабли». В стране голод и разруха. В квартире на Богословском замерзают чернила в чернильницах приятелей-поэтов, снег не тает на их одежде. Вокруг воцаряется мрак и хаос, кровопролитие становится нормой жизни. Есенин с ужасом понимает, что его мечтам об Инонии, революции духа не дано осуществиться… Из воспоминаний Анатолия Мариенгофа: «Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот. Против Почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами. На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых глазницах. Курносый «ирисник», в коричневом котелке на белобрысой маленькой головенке, швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и отругнулись карканьем. Вторую тушу глодала собака. Потрусивший мимо извозчик вытянул ее кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, собака вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у нее были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Собака стала вкусно облизываться. Всю обратную дорогу мы прошли молча. Падал снег… Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские «Кобыльи корабли» – замечательную поэму о «рваных животах кобыл с парусами черных воронов»; о «солнце, стынувшем, как лужа, которую напрудил мерин»; о «скачущей по полям стуже» и о «собаках, сосущих голодным ртом край зари». За «Кобыльи корабли» поэта обвиняли в «мелкобуржуазной оппозиционности». Когда Есенин читал это стихотворение с эстрады литературных кафе, богемная публика замирала. В 1926 году В. Ходасевич строки «Веслами отрубленных рук//Вы гребетесь в страну грядущего» назвал «горьким и ядовитым упреком» большевикам. Смелость этих строк восхищала О. Мандельштама.

Почтамт на Мясницкой

На фотографиях Главпочтамта на Мясницкой, сделанных в наши дни, вполне мирный антураж. Да только иногда перед глазами встает картина, описанная Мариенгофом…

Малая Бронная улица, дом 4

Плотно прилепился к левому боку Московского театра на Малой Бронной дом № 4, бывший доходный дом «Общества помощи нуждающимся студентам». Бывшее общежитие и столовая студентов МГУ. В октябре 1920 года довелось ему стать свидетелем скандального происшествия с поэтами Сергеем Есениным и Анатолием Мариенгофом. Их освистали! И кто? Студенты. Заявились в книжную лавку на Большой Никитской, «в обращении непринужденность и в словах препротивнейшая легкость» – чуяло недоброе сердце Мариенгофа, да Есенин уговорил пойти и выступить. Приятно – студенты! Пришли модные поэты на Малую Бронную, от вознаграждения отказались: студенты же… Вот как описывает дальнейшее Анатолий Мариенгоф: «На эстраду вышел Есенин. Улыбнулся, сузил веки и, по своей всегдашней манере, выставил вперед завораживающую руку. Она жила у него одной жизнью со стихом, как некий ритмический маятник с жизнью часового механизма. Начал: «Дождик мокрыми метлами чистит…» Что-то хихикнуло в конце зала.<…> Весь этот ящик, набитый синими воротничками и золотыми пуговицами, орал, вопил, свистел и грохотал ногами об пол. Есенин по-детски улыбнулся. Недоумевающе обвел вокруг распавшимися веками. Несколько секунд постоял молча и, переступив с ноги на ногу, стал отходить за рояль. Я впервые видел Есенина растерявшимся на эстраде. Видимо, уж очень неожидан был для него такой прием у студентов.<…> Есенин обернул ко мне белое лицо: «Толя, что это?» – «Ничего, Сережа. Студенты». А когда вышли на Бронную, к нам подбежала девушка. По ее пухлым щекам и по розовой вздернутой пуговичке, что сидела чуть ниже бровей, текли в три ручья слезы.<…>Девушке казалось, что прямо с Бронной мы отправимся к Москве-реке искать удобную прорубь». Этой милой девушкой была Аня Назарова, подруга Бениславской, студентка медицинского факультета 1-го МГУ. В ее воспоминаниях Есенин перед выступлением пытался объяснить аудитории, что такое «имажинизм». Потом начал читать «Сорокоуст». Вот такой казус…

Малая Бронная, дом 4

Стромынка, дом 7

Во второй половине 1919 года в компании прозаика Ивана Егоровича Вольнова Сергей Есенин навещал тяжело больного писателя Бориса Александровича Тимофеева, автора первого в русской литературе романа о мировой войне «Чаша скорбная». Из «Писательской коммуны» в Козицком переулке, где все трое проживали, Борису Александровичу, сотруднику Издательства ВЦИК, пришлось переехать в Дом призрения для неизлечимых больных, там он и скончается в 1920-м. Больница на Стромынке,7, построенная на средства промышленников-братьев Петра, Александра и Василия Бахрушиных в 1887 году, принимала на лечение лиц «всякого звания и состояния, преимущественно из недостаточных». Комплекс зданий из красного кирпича в псевдорусском стиле включал в себя и бесплатные квартиры для тяжелых больных. Вольнов и Есенин провели у Тимофеева два дня. Позже к ним присоединился Клим Буровий (Буревой) – Константин Сопляков, профессиональный революционер-эсер. Его вызвал в больницу письмом Иван Егорович Вольнов, чтобы познакомить с Есениным, «дорогим рязанским парнишкой», с которым всю ночь об искусстве у Тимофеева проговорили, не зная того, что Есенин и Буровий знакомы с 1915 года. 1919 год Сергей Есенин считал самым счастливым в своей жизни. Клим Буровий, описывая ту встречу на Стромынке, вспоминал, что речь шла о «молодом имажинизме» и есенинской теории «образной поэзии». По свидетельствам многих знакомых поэта, на эти две темы Есенин мог говорить взахлеб часами. В 1918 году он написал свою программную статью «Ключи Марии», грезил о создании собственной поэтической школы, был полон светлых ожиданий. А в январе, к тому же, была опубликована «Декларация» имажинистов: «Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился в 1909 – умер в 1919), издох футуризм. <…>Не назад от футуризма, а через его труп вперед и вперед, левей и левей кличем мы». Вот так задорно начинался имажинизм! Поэт Сергей Городецкий вспоминал: «Из всех бесед, которые у меня были с ним в то время, из настойчивых напоминаний – «прочитай «Ключи Марии»» – у меня сложилось твердое мнение, что эту книгу он любил и считал для себя важной». Анатолий Мариенгоф писал о «Ключах Марии»: «У Есенина уже была своя классификация образов. Статические он называл заставками; динамические, движущиеся – корабельными, ставя вторые несравненно выше первых; говорил об орнаменте нашего алфавита, о символике образной в быту, о коньке на крыше крестьянского дома – увозящем, как телегу, избу в небо, об узоре на тканях, о зерне образа в загадках, пословицах и сегодняшней частушке». «Есенин говорил непонятно, но очень убедительно», – острил Вадим Шершеневич. Искусство, по Есенину, – это «строго высчитанная сумма». Со своей программной статьей поэт и вошел в группу имажинистов. Это годы спустя друзья-имажинисты предадут его, заявляя, что имажинистом-то он и не был никогда. Клим Буровий вспоминал эмоциональные рассказы о новорожденном имажинизме увлекающегося, разгоряченного, размахивающего руками Есенина: «Нужно вам побывать на наших вечерах. Мы делаем революцию в поэзии, все теории кверху ногами переворачиваем!» С того времени Буровий-Буревой стал постоянным посетителем кафе «Домино», свидетелем акта росписи стен Страстного монастыря, участвовал в вечере памяти А. Блока в Клубе левых эсеров на Петровке вместе с Есениным. Иван Егорович Вольнов тоже дружбу с Есениным сохранил. Они встречались в «Красной нови», где оба печатались. А. Воронский, редактор журнала, отмечал в творчестве обоих общие черты, особенно в описании послереволюционной деревни.

Больница на Стромынке

Последний раз Вольнов видел Есенина перед самым отъездом в Ленинград, в кафе на Софийке. Бахрушинская больница недавно отметила 125-летие. Восстанавливается разрушенный в 20-х годах домовой Храм во имя иконы Богоматери «Всех скорбящих радость» в основном здании, где находится склеп семьи Бахрушиных. К слову, с именем братьев Бахрушиных связан и Богословский переулок (ныне Петровский). Большой земельный участок в переулке принадлежал братьям-меценатам. Театр Корша стоит на лучшем куске этого участка. Дом по соседству с театром, где жили Есенин и Мариенгоф, тоже построен на деньги Бахрушиных.

Кузнецкий Мост, дом 11

В январе 1918 года газета «Мысль» сообщила об открытии нового клуба-кафе для работников искусств «Питтореск». Инициатором его создания был известный богач и меценат Н.Д. Филиппов. Всем знакомы его многочисленные булочные, но не все знают, что этот человек ценил искусство, сам писал неплохие стихи. Интерьер кафе задумывался новаторским. Эскизы делал наимоднейший художник тех лет – Жорж Якулов. Стеклянный потолок (в этом здании ранее находился магазин «Сен-Галли») и стены по мотивам «Незнакомки» Александра Блока расписывали Татлин, Осьмеркин и др. Посетители увидели здесь «Незнакомку» в постановке Мейерхольда. Уже к осени кафе перешло в ведение театрального отдела Наркомпроса, под патронажем Ольги Каменевой (жены Л.Б. Каменева и сестры Л.Д. Троцкого). Теперь оно называлось «Красный петух». Часто бывали здесь Маяковский, Каменский, Бурлюк, Мариенгоф, Есенин. Художник В. Комарденков вспоминал: «Познакомившись в «Красном петухе» с Георгием Богдановичем Якуловым, Сергей Есенин стал часто бывать у него в мастерской». Вадим Шершеневич, имажинист, приятель Есенина, так описывал постановку пьесы «Зеленый попугай» в клубе «Красный петух»: «Кафе не топилось. Репетировали в шубах при весьма сомнительном свете. Цветных материалов не было. Костюмы были сшиты из серого грубого холста. Отдавать в краску было некогда.

Кузнецкий Мост, дом 11

Мы надели на себя эти суровые костюмы, и художники (Якулов, кажется, Комарденков и другие) раскрашивали холст прямо на нас. Когда я пришел домой, то выяснил, что тело на боках и животе было тоже с золотыми и красными полосами. Краска прошла насквозь». По выражению Валентины Ходасевич, художницы, племянницы Владислава Ходасевича, «это было время молодого запала»! Однажды, когда Сергей Есенин читал здесь стихи, раздался ехидный басок Маяковского: мол, рифмы-то ребячьи… В качестве образца Владимир Владимирович привел свои. Есенин согласился: ловко! И тут же прочитал «Песнь о собаке»… Зал взорвался аплодисментами! Сейчас в помещении находится Дом художника.

Скандал в ЛИТО

Малый Гнездниковский переулок, дом 9.С первых своих шагов советская власть обратила внимание на проблемы идеологического воспитания народных масс: на газетное и книжное дело, на издание и распространение книжной продукции, на библиотеки и книжные магазины. Декретом ВЦИК в ноябре 1917 года был создан Литературно-издательский отдел Наркомпроса (ЛИТО). В марте 1918 года, после переезда в Москву, ЛИТО разместился в Малом Гнездниковском переулке, в красивом двухэтажном здании № 9. С начала 20-го ЛИТО осуществлял свою деятельность уже совместно с Госиздатом. Литературная жизнь того времени развивалась драматично, в борьбе систем и взглядов. Есенин, с радостью встретивший революцию, постепенно начинает воспринимать современность как «эпоху умерщвления личности». Созданная поэтом поэма «Кобыльи корабли» в сентябре 1919 года передает его растерянность и разочарование. Он вдруг почувствовал наступление «не того» социализма, в который верил, которого ждал. Степан Гаврилович Петров (Скиталец) вспоминает темпераментное выступление поэта на заседании пролетарских писателей в ЛИТО. Есенин внимательно слушал речи выступавших, затем и сам попросил слова. Аудитория настороженно притихла: поэт к тому времени уже прослыл хулиганом… Он поднялся и голос его зазвенел: «Здесь говорили о литературе с марксистским подходом! Никакой не допускается! Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же ещё лет вы будете затыкать нам глотку? На кой чёрт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет!». Есенин не умел красиво говорить. И рассуждать о политике не умел. В 1919–1921 годах власть аппарата над культурой ещё не была тотально неограниченной. Это к 1923 году Сергей Есенин окажется в «попутчиках». «В своей стране я словно иностранец», – напишет он. Это с 1923 года, как диагностировала Надежда Мандельштам свое время, «наступила пора организованной литературы». Это позже Андрей Соболь, друг Есенина, скажет на поминках А. Ширяевца: «Писатель у нас так же не нужен, как отросток слепой кишки». А лояльный к власти Борис Лавренев напишет письмо в «Красную газету», но так и не решится его отправить: «Ряд писательских смертей, последовавших одна за другой в течение краткого срока (Ширяевец, Кузнецов, Есенин, Соболь), привели меня к твердому убеждению, что это лишь начало развивающейся катастрофы, что роковой путь писателя в тех условиях жизни и творчества, какие существуют сегодня, неизбежно ведет к писательскому концу. Жить и творить <…> «культуру» невыносимо тяжело, душно, страшно». (Из публикации В. Бахтина). А тогда власть была еще лояльна. Слова Есенина вызвали улыбки и смешки…

Малый Гнездниковский переулок, дом 9

Крестовоздвиженский переулок, дом 2

В этом доме жил Вадим Шершеневич, поэт-имажинист, драматург, критик, любимец женщин, блестящий оратор, человек энциклопедических знаний. Маяковский как-то пошутил: «При социализме не будет существовать иллюстрированных журналов, а просто на столе будет лежать разрезанный Шершеневич, и каждый сможет подходить и перелистывать его». Дом, зияющий пустыми глазницами окон, помнит не только самого «Цицерона имажинизма», но и Мариенгофа, Кусикова, Ивнева, Есенина, даже Зинаиду Райх, которая останавливалась здесь, приезжая из Орла. Назвав себя «Великолепным очевидцем», Вадим Габриэлевич оставил интереснейшие воспоминания о времени своей поэтической молодости. «Ведь были годы, когда легче было сосчитать часы, которые мы, Есенин, Мариенгоф, Кусиков и я, провели не вместе, чем часы дружбы и свиданий», – писал он. Из книги Анатолия Мариенгофа «Мой век, мои друзья и подруги»: «Известно ли вам, бессмертные, – начал Шершеневич, – что во время своего исторического путешествия Чарльз Дарвин посетил людоедов. Ознакомившись с их бытом и нравами, он спросил вождя каннибалов: «Сэр, почему вы кушаете преимущественно своих жен? Уж лучше бы ели собак. Разве они менее вкусны, чем леди?» Рассудительный вождь ответил: «Наши собаки ловят выдру. А женщины ни на что не годны. Поэтому мы предпочитаем утолять ими свой аппетит». Старейший из людоедов, желая быть гуманным в глазах европейца, мягко добавил: «Но перед тем, как пожарить женщину, мы ее обязательно душим». «Ах, как это мило!», – воскликнул Рюрик Ивнев своим девичьим голоском. «Не правда ли?.. Так вот, друзья, – заключил Шершеневич, – я бы обязательно душил женщин, которые разбивают большую мужскую дружбу!» Ироничная судьба не щадит даже циников и записных острословов! Вскоре Вадима Шершеневича настигло мучительное и сильное чувство. На репетициях своей пьесы «Дама в черной перчатке» в Опытно-героическом театре Бориса Фердинандова Шершеневич познакомился с актрисой Юлией Дижур. Забылись увлечения прошлых лет. Шершеневич признается: «Я вами нагло лгал, мои былые книги…»; «И от этого потопа моей любви//Ни в каком не спасешься ковчеге». Эта любовная дуэль с женщиной самолюбивой, сложной, независимой, полная встреч и расставаний, ревности и боли, закончилась трагедией. Поссорившись с любимой, Шершеневич ушел, сказав ей, что никогда не вернется. Юлия Дижур застрелилась. Это произошло в 1926 году. Шершеневич воспринял смерть Юлии, как крах собственной жизни. Мариенгоф сделал возлюбленную Вадима прототипом образа Ольги в пьесе «Циники». Сам Шершеневич, не дожив до пятидесяти лет, умер от туберкулеза в Барнауле в 1942.

Крестовоздвиженский переулок, дом2

Новая площадь, дом 3/4

Сейчас в это трудно поверить, но литературные вечера в Политехническом музее, окруженном конной милицией, приходилось брать приступом! Желающие сидеть ближе к своим кумирам собирались заранее, простаивали по 4 часа возле закрытых дверей в зал: билеты на выступления все были в одной цене, места без номеров… Помещения не отапливались. В холодное время года зрители притопывали ногами и дышали на скрюченные пальцы, чтобы согреться, но какое оживление царило в зале! Афиши кричали: «Искусство, взирающее на современность!», «Суд над современной поэзией!», «Экскурсия по Крученыху!», «Личность против культуры!», «Вечер Шершеневича в связи с 10-летием творческой деятельности!», «Новый год с поэтами-имажинистами!»… Из воспоминаний П.В. Шаталова: «Новый 1921-й год имажинисты встречали в Большом зале Политехнического музея. <…>В левой стороне сцены поставили длинный стол. Взгромоздились на него вчетвером, обхватившись друг за друга руками. <…>Длинноногий Шершеневич, как хозяин вечера, расхаживал по сцене вдоль рампы. Он был в роли конферансье. К нему направлялись записки. Их было много. Некоторые, более нетерпеливые, задавали вопросы устно. И удивительная вещь – на все вопросы Шершеневич отвечал и на многие довольно остроумно. <…> Появился Есенин в неизменном из оленьей шкуры пиджаке нараспашку и в длинном цветном шарфе на шее. Зал затих: он ждал очередной похабщины». Есенин намеренно эпатировал публику. В тот новогодний вечер прочел из «Евгения Онегина», сравнил стихи Пушкина с «Чижиком-пыжиком» по простоте. Политехнический помнит рев зала: «Есенин!» Помнит сотни влюбленных девичьих глаз, устремленных на поэта. И глаза Галины Бениславской! Вернувшись из поездки по миру с Айседорой Дункан, именно здесь Сергей Есенин выступил впервые в августе 1923 года. Не мастер говорить, он начал описывать свое путешествие, сбиваясь, делая паузы. Аудитория, с трудом прорвавшаяся сквозь строй жаждущих, но не доставших билет, разочарованно шикала, раздались смешки… Рюрик Ивнев так вспоминал этот вечер: «Есенин побледнел. Вероятно, ему казалось в эту минуту, что он проваливается в пропасть. Но вдруг он искренне и заразительно засмеялся: «Не выходит что-то у меня в прозе, прочту лучше стихи!» <…> Публику сразу как-будто подменили, раздался добродушный смех, и словно душевной теплотой повеяло из зала на эстраду. <…>Так бывало и прежде. Стоило слушателям услышать его проникновенный голос, увидеть неистово пляшущие в такт стихам руки и глаза, устремленные вдаль, ничего не видящие, ничего не замечающие, как становилось понятно, что в чтении у него нет соперника. После каждого стихотворения раздавались оглушительные аплодисменты. Публика неистовствовала, но теперь уже от восторга и восхищения».

Новая площадь, дом 3/4